Loe raamatut: «Приключение Питера Симпла»

Глава первая

Огромное преимущество быть в семье дураком. – Моя судьба решена, и меня в качестве части морского капитала его королевского величества отправляют к биржевому маклеру. – К моему несчастью, мистер Хадикок и дома, как на бирже, – медведь¹, и обеда мне почти не достается.

Если я и не могу сказать, что моя жизнь была полна дерзких и опасных подвигов, то, к счастью, мне не приходится и сознаваться в тяжких преступлениях. И если я не возвышусь в глазах читателей доблестью и ревностным служением отечеству, то, по крайней мере, я могу претендовать на признание моих заслуг в усердном и настойчивом исполнении своего долга.

Каждый из нас по-разному наделен свыше и каждому назначен свой жизненный путь. Но тот, кто довольствуется тем, что идет, а не бежит сломя голову по намеченной ему стезе, хотя и не так быстро добирается к цели, но имеет то преимущество, что, достигнув ее, не задыхается и не падает с ног от усталости. Я не собираюсь утверждать, что в моей жизни не было приключений. Я только хочу сказать, что во всем том, что со мной происходило, я был скорее пассивным, чем активным действующим лицом, и не искал тех приключений, о которых буду рассказывать.

Припоминая свои детские годы, я думаю, что если бы мне было позволено самому избрать свое ремесло, то я, по всей вероятности, поступил бы в ученики к портному. Дело в том, что я всегда завидовал комфорту, с каким они располагаются за своими рабочими столами, позволяющими им свысока обозревать праздношатающихся и деловитых прохожих, беспрерывно заполняющих главную улицу провинциального городка, вблизи которого я провел первые четырнадцать лет своей жизни.

Но мой отец, младший сын в знатной дворянской семье, священник англиканской церкви, имел приличный доход и был честолюбив, чего нельзя сказать о его сыне.

В нашем роду с незапамятных времен существовал варварский обычай приносить в жертву военно-морскому могуществу родины глупейшего в семействе. Поскольку этот обычай я считал разумным, то не имел оснований выражать недовольство. И в четырнадцатилетнем возрасте я был отобран в качестве такой жертвы.

Когда об этом было объявлено многолюдной толпе моих тетушек и кузин, собравшихся у нас на празднование Нового года, не раздалось ни одного голоса против. Наоборот, этот выбор был встречен единодушным радостным одобрением. Такое всеобщее признание моей пригодности к этой роли, разделяемое моим батюшкой, поглаживавшим меня рукой по голове, льстило мне. Я чувствовал гордость – но увы! – так же бессознательно, как теленок с позлащенными рогами, забавляющийся цветами гирлянды, которая ясно говорит всем, кроме него самого, о готовящейся ему участи. Я даже ощущал – или воображал, что ощущаю – в себе малую толику воинского пыла, и предо мной носился призрак моего будущего величия, а в отдаленной перспективе мерещилась карета четверней и столовое серебро. Но это призрачное видение исчезло прежде, чем я успел разглядеть его как следует из-за вполне реальной физической боли, причиненной мне старшим братом Томом. Получив от отца поручение снять нагар со свечи, он воспользовался моей рассеянностью и всунул мне в левое ухо кусок тлеющего фитиля.

Так как история моя не очень коротка, то я не стану слишком останавливаться на ее начале. Объявлю только читателю, что мой отец, живший в северной Англии, не счел нужным послать меня в тот городок, вблизи которого мы жили, а спустя четыре недели после решения, о котором я упомянул, отправил меня в Лондон снаружи почтовой кареты, снабдив на дорогу только одеждой зеленого цвета и полудюжиной рубашек. Во избежание всяких недоразумений в подорожном листе к моему имени было приписано: «Доставить к мистеру Хандикоку, на Сен-Клементскую улицу, № 14; провоз оплачен».

Мое расставание с семейством было поистине трогательным. Мать горько плакала, ибо, как все матери, она любила самого глупого из своих сыновей более всех прочих; сестра плакала, потому что плакала мать, а Том горланил громче всех, потому что был наказан в это время отцом за разбитое окно, четвертое на той неделе. В продолжение всего этого отец с нетерпением гулял взад и вперед по комнате: мы задерживали его обед, а он любил это единственное чувственное наслаждение, дозволенное его сану.

Наконец я отправился. Я плакал до тех пор, пока глаза мои не покраснели и не распухли до того, что веки сделались едва заметными. Слезы и грязь расписали мои щеки, подобно изразцам печи. Еще до окончания всей этой сцены, беспрестанно утирая слезы и сморкая нос, я промочил платок до последней нитки. Брат мой Том с добротой, делавшей честь его сердцу, предложил мне свой собственный и сказал, бросив на меня взгляд, в котором чувствовалась братская забота: «На тебе мой платок, Питер, он сух, как кость».

Но батюшка не хотел дожидаться, пока второй платок подвергнется участи первого. Он повел меня через зал, где, пожав руки всем мужчинам и поцеловав всех девушек, выстроившихся в ряд и закрывших глаза своими передниками, я расстался с родительской кровлей.

Кучер проводил меня до станции, с которой мы должны были отправиться. Втиснув меня в середину между двумя толстыми старухами и уложив мой маленький узелок, он поклонился, и через несколько минут мы уже катили по дороге в Лондон.

Я был слишком огорчен, чтобы в продолжение путешествия обращать на что-либо внимание. Приехав в Лондон, мы остановились в гостинице под вывеской «Синий Кабан» на улице, названия которой не помню. Я никогда не видал и не слыхал о подобном звере, но он действительно был страшен: пасть его открыта и из нее торчали необыкновенно большие клыки. Меня удивляли в нем всего более клыки и копыта из чистого золота. Кто знает, думал я, может быть, в какой-нибудь из дальних стран, которые мне суждено посетить, я встречу и застрелю такое страшное чудовище? С какой поспешностью я отрежу тогда эти драгоценные части и с какой радостью по возвращении положу их к ногам моей матушки как приношение сыновьей любви! При этом мысль о матери снова вызвала слезы.

Кучер бросил кнут трактирному конюху, а вожжи на спины лошадей и слез с козел.

– Ну, молодой джентльмен, – сказал он, – здесь мы остановимся.

Потом, опустив ступеньки кареты, помогая мне выйти, он сказал носильщику:

– Билл, доставь молодого джентльмена и его сундук по этому адресу. Пожалуйста, – обратился он ко мне, – не забудьте кучера, сэр.

Я ответил, что, конечно, не забуду его, если ему того хочется, и пошел прочь вместе с носильщиком.

– Ха, он дурак – это верно! – воскликнул кучер, лишь только я отошел.

Я благополучно прибыл на Сен-Клементскую улицу в дом мистера Хандикока. Впустив меня, горничная наградила носильщика за причиненное ему из-за меня беспокойство шиллингом и указала мне на лестницу, ведущую в гостиную, в которой я нашел миссис Хандикок.

Миссис Хандикок была низенькая, худощавая женщина, то и дело кричавшая с верхней ступеньки лестницы на слуг, находившихся внизу. В продолжение всего времени, которое я провел у нее в доме, я ни разу не видал, чтобы она читала книгу или занималась шитьем. У нее был огромный серый попугай, раздиравший уши своим неприятным криком, но я до сих пор не могу сказать, чей голос был более пронзителен – птицы или хозяйки. Впрочем, она была очень учтива и ласкова со мной, хотя и надоедала десять раз в день расспросами о том, когда я получил последнее известие о моем дедушке лорде Привиледже.

Я заметил, что она задавала подобные вопросы каждому, кто попадал случайно в ее дом. Я еще не просидел с нею и десяти минут, а узнал уже, что она «уважает моряков, потому что они защитники и хранители короля и родины», что «мистер Хандикок возвратится домой в четыре часа, и тогда мы сядем за стол». Сообщив мне эти сведения, она вскочила со стула и, стоя на верху лестницы, закричала кухарке:

– Джемайма, а Джемайма! Приготовь нам треску вареную, а не жареную.

– Нельзя, мэм, – отвечала Джемайма, – она уже обваляна в сухарях от головы до хвоста и вся изжарена.

– Ну, хорошо, Джемайма, – тогда оставь все так, как есть, – сказала леди. – Не суйте палец в клетку попугая, мой милый: он сердится на чужих. Мистер Хандикок придет домой в четыре часа, и тогда мы сядем обедать. Любите вы треску?

Так как я с нетерпением ожидал мистера Хандикока и обеда, то не без удовольствия услышал бой часов, возвестивших, что ожидаемое время настало. Миссис Хандикок вскочила снова.

– Джемайма, Джемайма! – закричала она, нагнувшись над перилами. – Четыре часа!

– Слышу, мэм! – отозвалась кухарка и вынула сковороду из печи, шипение и запах, проникнув в гостиную, заставили меня почувствовать голод еще сильнее.

Раздался стук в дверь.

– Вот твой барин, Джемайма! – закричала леди.

– Слышу, мэм! – отозвалась снова кухарка.

– Сбегайте вниз, мой милый, и впустите мистера Хандикока, – сказала его жена. – Он удивится, увидя вас.

Я исполнил желание миссис Хандикок и отворил дверь, выходившую на улицу.

– Это что за чертенок! – грубо закричал мистер Хандикок, мужчина в шесть футов ростом, в синих миткалевых панталонах, гессенских сапогах, в черном сюртуке и в таком же жилете.

Признаюсь, я смутился, но отвечал, что я мистер Симпл.

– Спрашиваю вас, мистер Симпл, что сказал бы ваш дедушка, если бы он увидел вас в сию минусу? У меня достаточно слуг, чтобы отворять двери; место молодого джентльмена в гостиной.

– Что вы так сердитесь, мистер Хандикок? – сказала ему сверху жена. – Это я просила его отворить дверь, чтобы удивить вас.

– Да, – ответил он, – вы удивили меня своей глупостью.

Пока мистер Хандикок вытирал сапоги о коврик, я поднялся наверх, тем более оскорбленный, что, по словам батюшки, мистер Хандикок был наш биржевой агент и должен был создать мне все удобства. Действительно, отец просил его об этом в письме, которое показывал мне перед отъездом.

Когда я возвратился в гостиную, миссис Хандикок шепнула мне:

– Не огорчайтесь, мой милый, все это происходит, видимо, от какой-нибудь неприятности, случившейся с мистером Хандикоком на бирже.

Я был того же мнения, но не отвечал, потому что мистер Хандикок, поднявшись по лестнице, в два шага преодолел расстояние от двери до камина, повернулся к нему спиной и, подняв фалды сюртука, начал свистать.

– Готовы ли вы обедать, мой милый? – спросила леди почти с трепетом.

– Да, если обед готов, – грубо отвечал ей муж. – Мне кажется, мы всегда обедаем в четыре часа.

– Джемайма, Джемайма, подавай на стол! Слышишь ли ты, Джемайма?

– Слышу, мэм, – отвечала кухарка, – дайте только положить масла.

Миссис Хандикок села на место со словами:

– Ну, мистер Симпл, как поживает ваш дедушка, лорд Привиледж?

– Слава Богу, миссис! – ответил я в пятнадцатый раз.

Мистер Хандикок опустил фалды и стал спускаться по лестнице, предоставляя своей жене и мне выбор: следовать за ним или нет.

– Скажите, пожалуйста, миссис, – спросил я, лишь только он отошел настолько, что не мог нас слышать, – что такое сделалось с мистером Хандикоком, что он так сердит с вами?

– Когда муж чем-нибудь недоволен, непременно достается жене. Это, мой милый, одна из неприятностей брака. Мистер Хандикок, должно быть, потерпел поражение на бирже; в таких случаях он всегда бывает не в духе. Когда же ему удается предприятие, он весел, как кузнечик.

– Сойдете вы обедать? – закричал мистер Хандикок снизу.

– Сейчас, мой милый! – ответила леди. – Я думала, ты моешь руки.

Мы сошли в столовую. Мистер Хандикок уже успел уничтожить два куска трески и оставил на блюде для жены и меня только один.

– Не угодно вам, мой милый, кусочек трески? – спросила меня леди.

– Не стоит его делить, – заметил старый джентльмен и, ухватив рыбу с помощью ножа и вилки, положил себе на тарелку.

– Я очень рада, что эта рыба нравится вам, – кротко сказала женщина и снова обратилась ко мне. – Вам подадут, мой милый, кусок хорошей жареной телятины.

Телятина появилась, и, к нашему счастью, мистер Хандикок истребил ее не всю. Однако же он отделил себе львиную часть и срезал поджаренную корочку; потом, отодвинув от себя блюдо, предоставил нам распоряжаться остальным, как нам угодно. Я не успел съесть двух кусков, как он попросил меня сходить наверх и принести из буфета кувшин портеру. Я подумал, что если мне неприлично отворять двери, то, наверно, неприлично и прислуживать за столом; впрочем, повиновался, не сделав никакого замечания.

После обеда мистер Хандикок сошел в погреб за бутылкой вина.

– Что с ним нынче сделалось? – воскликнула миссис Хандикок. – Он как будто потерял целый монетный двор. Пойдемте лучше наверх и оставим его одного; может быть, выпив портвейну, он станет лучше.

Я был рад этому предложению и, чувствуя усталость, отправился спать без чаю, потому что миссис Хандикок не осмеливалась поставить самовар до прихода мужа.

Глава вторая

Экипировка на скорую руку. – К счастью, в этот день мистер Хандикок не проиграл на бирже. Я весело отправляюсь. Я еду в Портсмут. – В карете встречаюсь с матросом. Он прикидывается пьяным; но это не единственный маскарад, с которым я сталкиваюсь в моем путешествии.

На следующее утро мистер Хандикок, казалось, был в лучшем расположении духа. Он послал за портным, который шил платье волонтерам и прочим «в самый короткий срок», и заказал ему все нужное для моей экипировки с условием, чтобы оно было готово к завтрашнему дню, а иначе все будет оставлено у него. При этом он прибавил, что мне уже нанято место в дилижансе, отправляющемся в Портсмут.

– Но, сэр, – заметил этот человек, – я боюсь, что в такое короткое время…

– На вашей вывеске указано, что вы готовите платье «в самый короткий срок», – возразил мистер Хандикок с уверенностью и важностью человека, который опровергает противника его собственными доказательствами.

Это заставило замолчать портного; он обещал сделать все по желанию заказчика и ушел, сняв с меня мерку. Почти тотчас же отправился и мистер Хандикок.

В расспросах о здоровье моего дедушки и о том, что сделалось с попугаем, в жалобах миссис Хандикок по поводу того, как много денег утратил ее муж, в беспрестанном выскакивании на лестницу и разговорах с кухаркой прошел весь день до четырех часов. Мистер Хандикок постучался в дверь и был впущен, но не мной. Он в тру прыжка взбежал по лестнице и, входя в гостиную, закричал:

– Ну, Нанси, моя милая, как ты поживаешь? Потом, подойдя к жене, прибавил:

– Поцелуй меня, старушка. Я голоден как волк. Мистер Симпл, как вы поживаете? Надеюсь, вы приятно провели утро. Мне надо вымыть руки и сменить обувь, моя милая; я не хочу садиться за стол в таком виде. Ну, Полли, как твое здоровье?

– Я рада, что вы чувствуете аппетит, мой милый, – сказала жена, излучая улыбку, – я приготовила вам прекрасный обед. Джемайма, накрывай проворнее на стол: мистер Хандикок голоден.

– Сейчас, мэм, – ответила кухарка, и миссис Хандикок последовала за мужем в спальню, находившуюся на том же этаже, чтобы помочь ему переодеться.

– Клянусь Юпитером, Нанси, я славно надул быков²! – сказал мистер Хандикок, когда мы сели за стол.

– О, как я этому рада! – сказала, улыбаясь, жена.

– Мистер Симпл, – обратился мистер Хандикок ко мне, – вы позволите предложить вам кусочек рыбы?

– Да, сэр, если вы сами не хотите скушать всю, – ответил я учтиво.

Миссис Хандикок нахмурила брови и покачала головой, между тем как муж преспокойно услуживал мне.

– Вот вам кусок рыбы, голубчик, – отвечал он.

В этот день мы оба получили свои порции, и я никогда не видал человека учтивее мистера Хандикока. Он шутил с женой, два или три раза предлагал мне вина, говорил о моем дедушке – одним словом, мы прекрасно провели с ним вечер.

На следующий день мне принесли платье, но мистер Хандикок, все еще сохранявший веселое расположение духа, сказал, что не позволит мне ехать ночью, что я должен ночевать у него и отправиться в путь не раньше следующего утра. В шесть часов я действительно отправился и еще до восьми подъехал к гостинице под, вывеской «Слон и Башня», в которой мы остановились на четверть часа.

Я смотрел на вывеску, представлявшую это животное с башней на спине; мне казалось, что эта башня одинаковой величины и тяжести с той, которую я видел в городе Алнике, и я старался вообразить себе чудовищные размеры слона, как заметил столпившийся на углу народ. Я спросил джентльмена в полосатом плаще, сидевшего около меня, какое чудо привлекает столько народа.

– Пьяный матрос, и больше ничего, – отвечал он. Желая получше рассмотреть пьяного, я приподнялся со своего места, находившегося в заднем отделении кареты.

Зрелище это было для меня совершенно ново и возбуждало мое любопытство. Но, к моему удивлению, матрос, шатаясь, отделился от толпы и поклялся, что поедет в Портсмут. Он вскарабкался по колесам кареты и уселся возле меня. Должно быть, я слишком пристально глядел на него, потому что, обращаясь ко мне, он сказал:

– Что ты разинул рот, молокосос? Ты намерен, кажется, ловить мух? Или ты никогда не видал пьяного?

Я объяснил, что еще не был на море, но отправляюсь туда³.

– Ну, так у тебя, как у медвежонка, все неприятности еще впереди. Вот так, сердечный! Ты будешь получать на борту жалованье обезьян – более пинков, нежели полупенсов. Эй, слышишь, ты, с кружками, подай нам еще пинту эля.

Трактирный слуга, прислуживавший в это время пассажирам в карете, вынес эль, половину которого матрос выпил, а другую выплеснул ему в лицо.

– А это твоя доля, – сказал он. – Ну, что с меня следует?

Слуга, рассерженный, но слишком боявшийся матроса, чтобы возражать, потребовал четыре пенса. Матрос вынул горсть банковских билетов, перемешанных с золотой, серебряной и медной монетой, и уже готовился заплатить за пиво, как нетерпеливый кучер ударил по лошадям.

– Даем деру! – закричал матрос, опуская деньги в карман своих брюк. – Вот так и ты научишься поступать, мой милый, после пары крейсерских походов.

Все это время сидевший возле меня джентльмен в шотландском плаще курил сигару и не говорил ни слова.

Я завязал с ним разговор о моем ремесле и спросил, правда ли, что его трудно изучить.

– Трудно изучить! – перебил нас матрос. – Ну, нет. Это нашему брату, простому матросу, трудно учиться, а вы, кажется, мичман: таким молодцам немногому надо учиться! Они сделают свой еженедельный отчет, и все остальное время, засунув руки в карманы, расхаживают себе взад да вперед. Вам надобно учиться есть пирожки, пить грог и называть кота попрошайкой – вот и все, что умеет в наше время мичман. Я правильно говорю, сэр? – сказал он, обращаясь к джентльмену в шотландском плаще. – Я спрашиваю вас, потому что, мне кажется, вы моряк, прошу извинить, сэр, – добавил он, приложив палец к шляпе, – не примите этого в обиду.

– Я боюсь, что ты почти отгадал, мой милый, – ответил джентльмен.

Пьяный парень вступил с ним в разговор и объявил, что он получил отставку с корабля «Смелый» в Портсмуте и отправился в Лондон прокутить деньги с товарищами. Однако вчера только он заметил, что портсмутский еврей продал ему за пятнадцать шиллингов золотую печатку, оказавшуюся потом медной. И потому он отправляется снова в Портсмут, чтобы поставить этому еврею пару синяков под глазами за его мошенничество. Сделав это, он возвратится к своим товарищам, обещавшим вплоть до его возвращения пить за успех его предприятия в гостинице «Петух и Бутылка».

Джентльмен в шотландском плаще похвалил его за такое намерение и добавил, что хотя путешествие в Портсмут и обратно будет стоить ему вдвое дороже золотой печатки, но чего не сделаешь ради благого дела.

Всякий раз, как останавливалась карета, моряк требовал еще эля и всякий раз выплескивал его остатки, которые не мог допить, в лицо человека, подававшего эль. Он делал это именно в ту минуту, когда кучер трогался с места, причем бросал к ногам слуги оловянную кружку, приказывая поднять ее. С каждой станцией он становился пьянее, так что на последней перед Портсмутом, вынув деньги, он не нашел среди них ни одной серебряной монеты и должен был просить слугу разменять банковский билет. Слуга смял билет и положил в карман, потом принес сдачу с одного фунта стерлингов. Но джентльмен в шотландском плаще заметил, что матрос давал ему пятифунтовый билет; изобличив в этом слугу, он предложил сам разменять деньги. Моряк взял свои деньги из рук слуги, который, краснея, просил извинить его.

– Это, право, по ошибке, – повторял он.

– Я тоже прошу извинить, – усмехнулся моряк, кинув в него оловянную кружку с такой силой, что она сплюснулась об его голову, и несчастный упал без чувств на дорогу.

Кучер ударил по лошадям, и я до сих пор остаюсь в неведении, остался в живых тот человек или нет.

Когда карета тронулась, моряк посмотрел с минуту или две на джентльмена в шотландском плаще.

– Когда я в первый раз увидел вас, – сказал он, – я подумал, что вы переодетый офицер; но теперь, когда я увидел, что у вас такие зоркие глаза на деньги, я прихожу к мысли, что вы младший лейтенант какого-нибудь купеческого корабля. Вот вам полкроны за вашу услугу; я дал бы вам больше, если бы был уверен, что вы их истратите.

Джентльмен улыбнулся и взял полукрону, которую, как я после заметил, он отдал седому нищему, попавшемуся нам у подошвы Потсдаунского холма. Я спросил его, скоро или мы приедем в Портсмут; он ответил, что мы как раз въезжаем в черту города, но я не видал никакой черты и стыдился показать свое невежество. В свою очередь, он спросил меня, на какой корабль хочу я поступить. Я не мог припомнить его названия и ответил, что оно написано на крышке моего сундука, который везут вслед за мною в повозке.

– Мне помнится, – сказал я, – это французское название.

– Вы не имеете рекомендательного письма к капитану? – спросил он.

– Имею, – ответил я и вынул бумажник, в котором находилось письмо. – Капитану Савиджу, его королевского величества корабль «Диомед», – продолжал я, читая адрес.

К моему удивлению, он хладнокровно приступил к распечатыванию письма; едва я заметил это, как тотчас же вырвал его, сказав, что этот поступок бесчестен, и что, по моему мнению, он не достоин называться джентльменом.

– Как вам угодно, юноша, – ответил он. – Но помните, вы сказали, что я не джентльмен.

Он завернулся в свой плащ и не говорил более ни слова. Что касается меня, то я очень доволен был тем, что решительным поведением принудил его к молчанию.