Кровь незнакомцев. Настоящие истории из отделения неотложной помощи

Мягко сквозь темноту

Я не мог поверить в то, что Уильям не призрак. Он напоминал тех изможденных людей из далекого прошлого, которые за колючей проволокой моргая ожидали прихода спасительных союзных армий. Молодому человеку было немногим больше тридцати, и единственное, что он не перестал делать, оказавшись на больничной койке, – жевать ледяные чипсы. Некоторое время спустя я начал четко различать этот звук – хруст ледяных осколков на его зубах. Парень был спокойным, внимательным и сейчас хотел лишь одного. Именно для этого теперь он возвратился домой, после стольких лет, проведенных в Атланте.

– Могу ли я что-нибудь для вас сделать? – спросил я, пожав ему руку в день нашей первой встречи.

Тогда я был еще студентом, а сейчас бы вряд ли позволил себе быть столь непосредственным.

– Конечно, – ответил он. – Вы можете вколоть мне двести миллиграммов морфина за раз.

А когда повисла неловкая пауза, он улыбнулся.

– Это шутка, – пояснил он слабым голосом и отвернулся от меня, глядя в окно.

Дело было весной, и на безукоризненно прополотых больничных клумбах благоухал цветущий кизил. В это время я часто замечал, что взгляд пациента был обращен в сторону садов, раскинувшихся за пределами парковочной территории. Машины приезжали и уезжали, солнечный свет наполнял окна, и медсестры заходили в его палату, принося с собой аромат свежего воздуха. Он же лежал и тихо наблюдал за тем, как продолжается жизнь, как она бурлит и плещет через край. В конце дня начинали собираться грозовые тучи, и он говорил, что с нетерпением ждет их приближения.

Члены его семьи понятия не имели, как подступиться к нему, что делать, что говорить, но что бы ни случилось, они приходили каждый день навещать больного: отец и мать жили в соседнем городе, на вид им можно было дать около 65 лет, по стилю одежды сестры, напряженной и энергичной девушки, можно было угадать, что она пополнила ряды офисных служащих. Все втроем они рассаживались возле его кровати и вели тот самый разговор ни о чем. Беседовали о походах в гости, о свадьбе, о Макгрегорах, которые по неизвестной никому причине продают дом и переезжают во Флориду. Об открытке, переданной прихожанами, о соседях через улицу, которые не забывали помолиться о его здоровье.

– О да, – говорил он, – в детстве я косил их лужайку. Как мило, что они все еще обо мне помнят.

Позже, когда они уходили, мужчина общался со мной. Ни он, ни я не были очень заняты в тот период жизни.

– Отец и мать до сих пор не могут смириться с тем, что я умираю, – говорил он. – Я просто не знаю, что им сказать. Они никогда об этом не забывают. И в беседах нужно быть всегда острожным.

Однако не верить в то, что он умирает, было невозможно. Его родители обсуждали со мной этот вопрос. Им хотелось узнать, сколько ему осталось жить.

– Я правда ничего определенного не могу сказать, – отвечал я. – Может быть, несколько недель, а возможно, считанные дни. Мне очень жаль.

Тогда его отец заплакал, но старался не показать мне своих слез.

– Мой муж – честный человек, – говорила жена после того, как мужчина вышел из кабинета. – Всю свою жизнь он ходил в церковь каждое воскресение. О своем сыне он молится каждую ночь. Он просто не понимает, почему все происходит именно так.

Потом как-то раз его сестра отвела меня в сторону.

– Мама с папой не догадываются, зачем на самом деле Уильям уехал в Атланту, – сказала она. – Они не могли понять, почему он променял учебу в колледже на работу водителя лимузина в том городе. Мне нельзя было им говорить, – она замолчала и отвела глаза. – Возможно подспудно они догадывались. Думаю, что сейчас это уже не важно. Вчера мама сказала, что он напоминает Иисуса, страдающего на кресте. Я согласна, а вы как думаете? – добавила она, немного погодя.

Однажды днем я пришел к нему в палату: за окном бушевала гроза, гром был таким сильным, что, казалось, каждый мог ощутить его глубоко внутри себя. Оконный проем прошивали молнии, ветер трепал верхушки деревьев у парковки, а затем серая пелена дождя начала расстилаться над машинами до тех пор, пока не поглотила окно палаты, и тогда где-то наверху водостоки начали клокотать, словно фонтаны.

– Разве не великолепно? – с улыбкой спросил он меня, растворившись в моменте. – Красиво.

Какие-то люди бежали через всю парковку, чтобы обрести безопасное укрытие в салонах своих автомобилей, а с проходившего поблизости шоссе начал бить дальний свет других проезжавших машин. Через несколько минут все прекратилось: на небо возвратилось сияющее солнце, а лужи, занявшие непозволительно много места на черном асфальте тротуаров, начали высыхать прямо на глазах.

– Знаете, – сказал он, – однажды в Атланте я видел слайды одного известного мастера перформанса. Забываю его имя. Не важно. Он засыпал парковку битым стеклом. Была ночь, но он включил все лампы дневного света, и сияние стало отражаться в осколках. Понимаете, о чем я?

Я в недоумении покачал головой.

– Ну, он полз на животе по парковке, засыпанной стеклом. А затем позвал фотографов, чтобы те сделали снимки. Когда художник поднялся на ноги, он был весь в крови, но при свете ламп она казалось черной. Знаете, как он назвал это творение? «Нежно сквозь темноту», – и пациент засмеялся.

– Я всегда сожалел о том, что не учился в университете, – сказал он немного погодя, – но сейчас я думаю, что этот парень не понимал, о чем говорил.

Через несколько дней больной решил отказаться от пищи. Никакой еды, в меню только вода, морфин и ледяные чипсы. «А какой смысл?» – заявил он. Это была пятница перед выходными по случаю Дня памяти, меня ждали три дня отдыха. Я сказал ему, что обязательно загляну, когда вернусь.

Он поднял на меня глаза.

– Бутьте осторожны, Фрэнк, – сказал он. – Столько аварий случается именно в День памяти. Я бы не хотел, чтобы с вами что-то произошло. У тебя вся жизнь впереди.

Я пожал ему руку и поблагодарил, а перед тем как уйти, взял его на руки и помог занять более удобное положение на подушках: он был настолько слаб и невесом, что не мог двигаться самостоятельно, а мне не составляло труда переместить его.

– Вы, наверное, должны помыть руки, – напомнил он, когда мы закончили.

Я так и поступил. Открыв кран над раковиной, позволил воде и хирургическому мылу обволакивать мои ладони, запястья, оголенные предплечья и локти. Как приятно было чувствовать прикосновения воды.

Он остановил меня снова, когда я уже оказался у дверей палаты.

– Если когда вы вернетесь, мы не пересечемся, – объявил он, – хочу сказать спасибо за все, что вы для меня сделали.

– Не беспокойся, мы еще с тобой увидимся.

– Без обид, – отвечал он на мои слова, – но надеюсь, что нет.

Утром во вторник, когда я открыл дверь в его палату, я почувствовал это. Я знал, что мне предстоит обнаружить. На кровати можно было разглядеть фигуру человека. Далеко за окном наполненные солнечным светом и легким ветром раскачивались и клонились из стороны в сторону тополя. Когда дверь хлопнула, человек сел и повернулся ко мне: молодой, кровь с молоком, красивые черты лица и встревоженный взгляд карих глаз, словно внезапно его пробудили от глубокого сна.

– Прошу прощения, – проронил я, уставившись на него, – должно быть, я ошибся дверью.

Вера

Она гневалась и, не желая удостоить меня взглядом, взирала сквозь окно на парковочную площадку. В то утро одного из последних летних дней на улице уже припекало, и воробьи собирались у кормушки, выставленной прямо перед ее окном.

– Мне нужен Пит, – сказала она, наблюдая за птицами.

Пит был интерном из другой смены. Я заступил вместо него, и, судя по всему, принять данный факт Миссис Смит удавалось не без видимого огорчения.

– Миссис Смит, – позвал ее я, – мне действительно кажется, что вы должны позволить нам попробовать препараты для разжижения крови.

Она продолжала глядеть в окно.

– Миссис Смит?

– Господу ведомо больше, чем вам, – резко отозвалась она. – И я попрошу оставить меня в покое.

– Позволите ли вы мне, по крайней мере, провести осмотр?

Она взвешивала мои слова. Спустя минуту она едва заметно кивнула. Под ночной рубашкой я расположил стетоскоп так, как учили в университете. Ее тело было теплым, жестким и напряженным от ярости. Вначале я прислушался к ее сердечному ритму, он был стабилен и не вызывал беспокойства, затем я проверил легкие, пока пациентка вдыхала и выдыхала.

Это была молодая женщина. Долгие месяцы прикованная к постели после травмы спины, сейчас она испытывала боли в груди и страдала отдышкой. Нам было известно о том, что кровяные сгустки из сосудов ног поднимаются к ее легким. Пастор Баптистской церкви, навещавший женщину ежедневно, подолгу засиживался у больной, цитируя священное писание и тщетно пытаясь убедить ее в необходимости антикоагулянтов. Она была непреклонна.

– Я положусь на слово Божье, – говорила она, решительно глядя нам в глаза, – моя вера крепка, очень крепка.

Когда мы заходили к ней в палату, казалось, что у пациентки внутри вспыхивала лампочка, излучающая почти осязаемую ненависть. Я говорил себе, что могу понять ее негодование: мы все были белыми мужчинами, командовали, демонстрировали некую предубежденность, но что мне было не понять, так эта веру, предполагавшую такой риск и такое оголтелое самоотречение. Она все время шептала себе под нос, и это меня пугало:

 
Господь – Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться:
Он покоит меня на злачных пажитях
И водит меня к водам тихим,
Подкрепляет душу мою.
 

– Господь помогает тому, кто сам себе помогает, – произнес я, но она продолжила бормотать.

 
Если я пойду и долиною смертной тени,
Не убоюсь зла, потому что Ты со мной;
Твой жезл и Твой посох – они успокаивают меня.
 

– Мисис Смит, вы меня слышите? Господь помогает тем, кто сам себе помогает.

Она вздохнула и прервала свою молитву.

– Господь говорит простить их, – сказала она, – ибо они не ведают, что творят.

Все случилось сразу после ланча: ее речь оборвалась на полуслове. Широко раскрытыми глазами женщина смотрела поверх наших голов, а ее левая рука порывисто вцепилась в простыню. Ее тело дважды сотрясли конвульсии, потом движения прекратились.

Внезапно комнату наполнили незнакомые люди, голоса, отдававшие распоряжения, призывавшие к тишине, вокруг меня мелькали другие больные и выбивавшиеся из сил медсестры, постоянно сновавшие по лестнице вверх – вниз. Кровать же, на которой лежала неподвижная фигура больной, как-то сама по себе откололась от всей этой суеты. Последовали традиционные ритуалы: кислород, непрямой массаж сердца, иголки, разряды, от которых по ее рукам пробежала лишь легкая дрожь и они едва приподнялись над простыней. Никакого эффекта. Женщина просто лежала, и через некоторое время коллеги прекратили попытки ее оживить. Пока собравшиеся друг за другом покидали помещение, я пристально глядел на почившую. Ее кожу не тронула та самая, свойственная умершим белым мертвенная бледность.

Позднее в тот же день, перед окончанием рабочего дня, врач-хирург собрал нас.

– Я только что общался с патологоанатомом, – объявил он. – Идемте спустимся и посмотрим, что он нашел.

Окна впускали свет в тихое помещение морга. Патологоанатом, лысый улыбчивый мужчина в белоснежном халате, сидел в уголке за столом, заполняя необходимые бумаги. Такой рабочий стол вполне мог бы занять место в любом офисе: изготовленная вручную табличка для имени, сложенные ручки, фотографии.

Тело, обнаженное и тяжелое, лежало посередине комнаты на столе из нержавеющей стали. Взглянув на него, я заметил, что верхняя часть черепа срезана, словно скорлупка с яйца, а мозг уже был заботливо извлечен. Голова покоилась на красной резиновой подложке. Скальп слегка находил на лоб и покрывал череп, а лицо закрывала красная маска. Туловище разрезали посередине сверху вниз, и грудь, как и голова, представляла собой опустевший сосуд. Органы были аккуратно сложены на прохладной стальной полочке. Сердце, легкие, желудок были вырезаны таким образом, чтобы их можно было легко одновременно поднять, взявшись за трахею.

Не знаю, зачем мне это понадобилось, но я надел перчатки, подошел к ней и поднял скальп, в результате чего кожа, натянутая на лбу, обвисла и теперь уже заглядывала внутрь черепной коробки.

И внезапно передо мною явилась женщина, которая говорила, что ей нужен Пит. Лицо, которое так живо и так яростно пронизывало взглядом парковку лишь несколько часов назад. Теперь же я ничего на нем не мог прочесть.

– Должно быть, это была воля Божья, – сказал хирург, мрачно глядя на нее.

На мгновение выражение его лица показалось мне гневным и мстительным. И тогда мы увидели его, зажатый пинцетом патологоанатома сине-черный тромб: он был величиной с большой палец моей руки.

– Никто не будет против, если я прочту молитву?

Хирург выглядел торжественным и суровым, но ярость, замеченная мною ранее, испарилась. Удивительно, но мы все просто кивнули, тогда он склонил голову и заговорил.

Отче наш, сущий на небесах! Да святится имя Твое; да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе; хлеб наш насущный дай нам на сей день и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим; и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого. Ибо Твое есть Царство и сила и слава во веки.

Завершающее «Аминь» мы произнесли вместе, и он, открыв глаза, поднял голову. Хирург казался спокойным и растроганным. Повисло молчание, тянувшееся до тех пор, пока патологоанатом, смущенный свидетель этого таинства, не прочистил горло.

– Ладно, произнес он, – мне правда еще нужно тут кое-что доделать.