Loe raamatut: «Абонент недоступен»
Пролог
Бросив сумку на пассажирское сиденье, Владимир Сергеевич Волков завел мотор. Серебристый «гольф» приятно завибрировал.
Весь мир еще спал.
Из трубы котельной выползал негустой дым, а в детском саду напротив горело одно-единственное окно.
Где-то вверху тлело звездное небо.
Вдруг картина резко изменилась. Детский сад с котельной исчезли, будто под ними разверзлась земля. Остался только утренний небосвод, где одинокой искрой мелькнула догорающая Венера.
В поле зрения Волкова ворвались острые щупальца оранжевого пламени.
И звук — резкий, пронзительный, оглушающий.
Со стороны казалось, что стальной «гольф» превратился в спичечный коробок, поддетый у края стола щелчком большого пальца.
Машина со звонким скрежетом упала кверху брюхом рядом с образовавшейся в асфальте воронкой размером с канализационный люк, откуда, клубясь, валил черный дым.
Обожженное, изломанное тело мужчины в салоне серебристого «гольфа» окутала вечная мгла.
В возобновившейся тишине стали слышны звуки бьющегося стекла, а затем истерические вопли проснувшихся домохозяек.
Часть первая
Большие деньги
1
Толкнув стеклянные аэропортовские двери «Шереметьева-2» и оказавшись на улице, адвокат Юрий Гордеев первым делом потянул ноздрями воздух. Ничего особенного он в нем не уловил. Москва как Москва. Однако тут и была вся прелесть. То, что москвичи по привычке называют жарой, после двух недель средиземноморского пекла кажется делом какого-то райского кондиционера.
Не прошло и трех секунд, как вниманием Гордеева стали овладевать приземистые парни в одинаковых черных футболках — таксисты, эти назойливые столичные извозчики. Их было человек десять, не меньше, в один голос тараторивших один и тот же вопрос: «Куда ехать, уважаемый?»
— Юрка!
Гордеев обернулся и увидел Дениса Грязнова.
— Ты чего там застрял? — Денис скатал в трубочку последний номер «Московского комсомольца» и швырнул в урну.
Гордеев не без труда выбрался из живого кольца, подошел к Денису, и они обменялись крепким рукопожатием.
— Прошел мимо что та сомнамбула, — сказал Денис чуть ли не обиженно. — Что с глазами?
— Прости, забыл о тебе совсем.
— Не понял. Как это — забыл?
— Ну вот так.
— А какого же хрена ты мне тогда звонил из своего этого… как его?..
— Из Неаполя.
— Во-во, из него. Понты колотил?
— Ладно, не дуйся. Спасибо, что встретил.
Хлопнув правой дверцей свежевымытой «девятки», Гордеев в один момент как бы отсек от себя и синее море, и курортную беззаботность, и прелести падений в воздушные ямы, которыми был так богат только что перенесенный трансъевропейский перелет. Все осталось в прошлом. Ну, хотя бы в ближайшее время. Там впереди, в самом центре Москвы, ждала целая куча важных дел. Романтический настрой адвокату, рассуждал Гордеев, как собаке пятая нога. Сравнение было, конечно, так себе, но лучшего подобрать невозможно.
Уверенно держась за руль, Денис делился последними новостями. Точнее, не делился — вываливал на свежую гордеевскую голову все, что за последние две недели накопил в своей. И тем самым откровенно ловил кайф, созерцая информационную отсталость своего друга, когда тот то и дело выкатывал глаза и ронял подбородок, по-детски реагируя на ту или иную историческую новинку.
Впрочем, Денис был удивлен не менее: такого прожженного волка, каким был Гордеев, пронять какой-либо словесной белибердой было практически невозможно, а тут — на тебе — бесплатный аттракцион.
— Стоит только на несколько дней среди рабочей недели уйти в какие-нибудь горы, — хладнокровно резюмировал Денис, — как ты моментально превращаешься в социально недействительного гуманоида.
— Чего-чего? — вытаращился Гордеев.
— Пространственно-временной интенсив, очередная классовая утруска, смена парадигм…
— Эй, Ландау! — перебил Гордеев. — Откуда у тебя в голове вся эта каша?
Денис окинул Гордеева коротким взглядом:
— Хотя само понятие «гуманоид» здесь совершенно теряет смысл.
— Нет, вы на него только посмотрите. Что с тобой случилось?
— А с тобой?
— Поговори мне еще, — сказал Гордеев, сдерживая улыбку. — Разбазарился.
Денис с сожалением покачал головой:
— У тебя там, в твоем Неаполе, даже радио не было, что ли?
— Представь себе — не было. Голова как горный хрусталь — ни соринки, ни пылинки. Словом, чистая доска, табула раса, как выражались древние римляне.
— Да ну?
— Ага, она самая.
— Так мы сейчас эту самую чистую доску маленько подмараем.
Денис ткнул пальцем в автомагнитолу, и в динамиках заиграли позывные радио «Свобода».
Новостная сводка почти слово в слово повторяла все то, что пять минут назад закончил исторгать из себя Денис. Однако даже он сбавил скорость и встроился в крайний правый ряд, когда дикторский голос доложил:
«Сегодня в Москве убит бывший генеральный директор концерна «Интерсвязь» Владимир Волков. По данным агентства Интерфакс, взрывное устройство — предположительно, два килограмма тротила с электронным взрывателем — было подложено под автомобиль потерпевшего и сработало, когда Волков находился в салоне. Потерпевший скончался на месте. Следствие полагает, что это устройство с дистанционным управлением и покушение на бизнесмена тщательным образом подготовлено. По факту преступления возбуждено уголовное дело».
— Ничего себе, — просипел Денис пересохшим горлом. — И до этого добрались.
— Ты его знал? — простодушно спросил Гордеев.
— Нет, не знал. Слышал только. С характером мужик. Головастый и с характером. Был, — мрачновато добавил Денис. — Теперь уже был.
В разговоре наступила пауза, которую радиоэфир тут же заполнил россыпью словечек, типа «дефолт», «минфин», «консолидация правых»…
— Ладно, — начал Гордеев, — смени волну. Хочу музыку.
— Бодряковую?
— Да, именно бодряковую. На сегодня смуров достаточно.
Денис снова прикоснулся к магнитоле, и салон до краев заполнился ровным, как кремлевская зубчатка, ритмом с обволакивающе-сытыми басами. Машина побежала быстрее, выскочив на самую середину Ленинградского шоссе.
До конца поездки попутчики больше не проронили ни слова.
2
«Не может быть, не может быть, не может быть…»
Виталий Федорович Проскурец импульсивно расхаживал по кабинету от окна к двери, инкрустированной под мореный дуб, то снимая, то опять водружая на нос очки в тонкой позолоченной оправе.
Хотелось выпить.
Да нет, не просто выпить, а надраться по-черному, как последний сапожник. Забыть, забыть все. Забыть, а затем проснуться и узнать о розыгрыше, который ему устроили не в меру распоясавшиеся коллеги.
Но это не могло быть розыгрышем. Это была самая настоящая, неподдельная, натуральная реальность. И реальность была во всем. Она реально перла из всех мыслимых и немыслимых щелей. Ибо то, что произошло сегодня утром, — чистейшая, суровейшая правда.
Ему позвонил незнакомец, представившийся старшим следователем по особо важным делам Мосгорпрокуратуры Омельченко и тоном, не терпящим возражений, предложил срочно приехать по адресу… Он продиктовал адрес и сказал, что встретит лично.
Они встретились у дверей помещения, на котором была табличка «Морг». И вот тут, на пороге, Проскурец узнал от Омельченко, что его давний друг, компаньон и соратник Владимир Волков — мертв. И не просто мертв, как это обычно случается с пятидесятилетними мужчинами (инфаркт, инсульт или еще что-то из этой же серии) — мертв в бесконечной степени. Черная пыль вместо кожи на обуглившихся костях. Именно эта жуть предстала перед глазами Виталия Проскурца, когда его подвели к оцинкованному столу и санитар в зеленоватом фартуке отбросил покрывало, обнажив неприглядные останки.
— Вы были знакомы с потерпевшим, Виталий Федорович? — задал вопрос Омельченко, очень худой, высокий мужчина с костлявым лицом и волосами, уложенными с легкой небрежностью.
— Что? — Проскурец поднял лицо и немигающими глазами уставился на следователя.
— Подумайте.
— О чем вы говорите?
— О чем? Это вы меня спрашиваете?
— Да, это я вас спрашиваю. И не вижу в этом ничего странного.
— Ладно. — Омельченко потер руки. — Итак, вы утверждаете, что не знакомы? Я правильно вас понял?
— Да, именно так.
— А между тем эти останки принадлежат, хотя было бы правильнее сказать — принадлежали — гражданину Российской Федерации Владимиру Сергеевичу Волкову.
Массивная фигура Проскурца внезапно зашаталась, едва не потеряв равновесия.
— Ну вот, видите, я прав, — сказал Омельченко, успев подхватить собеседника за локоть.
— Это Володя? — сдавленно произнес Проскурец.
— Да, да, да. Он самый. Надеюсь, для вас этот факт не является новостью?
— Что?!
— То, что Волков явился жертвой жесточайшей расправы.
— Не понял? — Проскурец стащил с лица тонкую оправу очков и двумя пальцами быстро промассажировал переносицу.
— Ваше «не понял» — всего лишь дань риторике. Все вы очень хорошо понимаете, дорогой Виталий Федорович.
— Боже мой, о чем вы говорите?
— Это не есть несчастный случай, это — убийство. Самое настоящее. Очередное рядовое заказное у-бий-ство. Вы меня хорошо расслышали?
— Куда уж лучше.
В стрессовых ситуациях голова Проскурца работала особенно быстро — тут конечно же сказались долгие годы работы в советском военно-промышленном комплексе. Там от скорости ментальных реакций очень часто зависела социальная безопасность сотрудников. Ситуация, которая стремительно разворачивалась перед Виталием Федоровичем сейчас, была стрессовой в кубе. «Так, — размышлял он, — у следствия в руках какие-то чрезвычайно важные козыри. Это несомненно. Иначе бы этот Омельченко не вел себя так развязно. И эти козыри наверняка способны кого угодно загнать в западню. А из этой западни выход только один — косвенно признать себя виновным… Виновным в чем?
— …карточка из стоматологической клиники, где Волков регулярно лечился, с помощью которой нам удалось идентифицировать личность потерпевшего с точностью до микрона, — говорил словоохотливый Омельченко, пока Проскурец мысленно справлялся с лавиной нахлынувших вопросов.
— Как это произошло? — уже спокойным тоном спросил Проскурец.
— Ага, проснулся живой интерес. Прекрасно.
«Важняк» Омельченко, заложив обе руки за спину, сделал несколько шагов взад-вперед, осматривая стены, пока это дело ему не надоело, и тогда он снова подошел к Проскурцу:
— Э-э… Простите, Виталий Федорович. Давайте сделаем так: вы завтра утречком прибудете к нам, в прокуратуру, и там мы все самым подробнейшим образом обсудим. Договорились? А сейчас самое мудрое и благородное — это разбежаться по рабочим местам. У нас работа, у вас полно работы. У всех работа, да? Нехорошо отрывать другу друга от любимых занятий, подчиняясь воле обстоятельств, правда? Будем выше этого. Надеюсь, вы меня правильно понимаете?
— Надеюсь, да, — выдавил из себя Проскурец, направляясь к выходу из этого страшного места.
…И теперь, меряя широкими шагами кабинет, то выглядывая в окно, то оказываясь у двери, Проскурец неоднократно ловил себя на том, что невольно подслушивает, о чем толкуют подчиненные. Он вдруг замер посередине, потому что его мобильник дал о себе знать настойчивой трелью.
Привычным жестом из внутреннего кармана пиджака он извлек черную пластиковую коробочку, нажал кнопку ответа и приложил к уху.
— Да.
— Виталий Федорович? — донесся из трубки женский голос.
— Да, да, я слушаю.
— Это Лена.
— Лена? — Проскурец добрел до стола и уперся в него свободной рукой. — Лена Волкова?
— Да, Виталий Федорович, Лена Волкова. С каких это пор вы перестали узнавать мой голос?
— Ты где?
— В Москве.
— Ты в Москве? Ты точно в Москве?
— Господи, да что с вами такое, Виталий Федорович? Я точно в Москве. Только что из самолета.
— Извини, Лена.
— Где папа? Я не могу до него дозвониться, все номера молчат, будто их отключили. Он что, уехал?
— Понимаешь, Лена… случилось несчастье.
Проскурец говорил как автомат, стараясь сдерживаться.
— Что случилось?
— Я… я даже не знаю, как тебе сказать. Его машина, понимаешь… Она…
— Я ничего не понимаю. Чья машина? О чем вы говорите?
— Его машина… Извини, Лена. Если у тебя есть возможность приехать — приезжай сейчас же.
— Куда?
— К нам в офис. Я тебе все объясню. Адрес помнишь?
— Конечно, помню.
— Тогда приезжай. Я жду.
Проскурец отключил телефон и снова с подозрением посмотрел на закрытую дверь.
На другом конце Лена услышала в трубке легкий щелчок, будто в конце предложения поставили точку. Линия разъединилась.
За окнами такси проносились архитектурные монстры сталинского ампира, которые делали Ленинградское шоссе увеличенной в несколько раз копией Невского проспекта. Лена еще раз набрала номер, но теперь за заунывно длинными гудками ничего не последовало.
— МАИ знаете? — спросила она у водителя.
— Стекляшка, что ли?
— Ну да.
— Как не знать. Теперь туда, что ли?
— Туда.
Лена откинулась на спинку сиденья, обтянутого искусственной кожей, и услышала, как в ее голове с каждый ударом сердца нарастало: «папа, папа, папа…»
3
У входа ее встретила троица охранников, вид которых мог внушить обывателю довольно серьезные опасения, а особенно то количество боевого снаряжения, что висело на них. Однако легко миновав этих суровых с виду парней, которым ничего не оставалось, как снисходительно улыбаться приятной темноволосой девушке, Лена взлетела на девятый этаж, где располагался офис «Интерсвязи» — одной из крупнейших в России частных телефонных компаний, чей приоритетный профиль — сотовые системы подвижной связи. Когда-то генеральным директором «Интерсвязи» был ее отец — Владимир Волков, но уже полгода, как он ушел с этого поста и из компании вообще, передав все полномочия давнишнему своему другу и первому заместителю Виталию Проскурцу. Почему так произошло, Лена не знала. До сих пор ее мало интересовали дела собственного отца, последний год она провела в Соединенных Штатах, где по контракту с Чикагским технологическим институтом занималась научной работой. Освоение новых технических и географических территорий стало для нее таким важным делом, что до всего остального, если оно не имело отношения к биологии, руки не доходили.
Войдя в помещение офиса, обставленного в ультрасовременном стиле с обилием пластика и алюминия, она увидела множество хорошо одетых молодых людей, которые наперебой начали с ней здороваться. Она узнала только некоторых, однако кивнула всем сразу — и решительно направилась к двери с табличкой «Генеральный директор». Лена вошла без стука и обнаружила Виталия Федоровича, нервно расхаживающего по кабинету. Увидев ее, он молча кивнул, молча закрыл дверь и показал на кресло у стола. Он казался чрезвычайно подавленным. Лена не стала первой нарушать молчание, ожидая продолжения разговора, начатого по телефону.
— Лена, — заговорил Проскурец, прокашлявшись. — Понимаешь… Ну, в общем… Папы больше нет.
По ее спине пробежал холод.
— Когда? — Единственное, что она могла спросить. Все, что называется «убийственной истерикой», происходило сейчас у нее глубоко внутри, и Лена не позволяла ей выплеснуться наружу.
— Сегодня утром, в восемь часов. Его машина взорвалась у подъезда дома.
— Нашего дома?
— Да, вашего дома. Прямо у подъезда. Это ужасно, ужасно…
— Это несчастный случай? Да?
— Нет, Лена, это убийство.
— Боже мой!
— И еще, Лена, ты должна это знать. Это очень важно. Я — один из основных подозреваемых.
— Подозреваемых? В чем подозреваемых?
— В убийстве. Точнее, в организации убийства, если пользоваться их терминологией.
— Вы? А при чем здесь вы?
— Лучшего претендента на эту роль им просто не найти.
— Почему?
— Все очень просто. Они идут по пути наименьшего сопротивления. Так гораздо проще. Тут и дураку ясно, что смерть Волкова мне выгоднее, чем кому бы то ни было.
— Боже мой, что вы такое говорите? Как это — выгодна?
И тут Лена не выдержала и разрыдалась. Ее лицо исказила гримаса отчаяния, из глаз брызнули слезы. Она закрыла лицо руками, слово боялась открыто демонстрировать свою слабость.
— Бизнес — это война, — тихо, но твердо проговорил Проскурец. — Здесь нет и не может быть друзей. Каждый сам за себя и против всех. Но в моих правилах бизнес — это прежде всего война умов, стычка интеллектов, в которой нет и не может быть места физическому устранению конкурента.
Проскурец подошел к окну и в очередной раз снял очки:
— Да, мы с твоим отцом в последнее время были не в ладах. Можно сказать — воевали.
Лена вздохнула:
— Вы всю жизнь воюете. Сколько я себя помню, все мужчины воюют друг с другом.
— Да, ты права. Поддавки — это не для нас.
Лена не очень понимала, что имел в виду Проскурец под выражением «были не в ладах», но догадывалась, что речь шла о какой-то идее отца, которую тот мог отстаивать со свойственными ему прямотой и настойчивостью. И эту же самую идею мог с той же настойчивостью отвергать Проскурец. Совершенно обычное для них дело, можно сказать, бытовая привычка. Без этого они просто не жили. Они просто выругивали каждый свое. Но все самые продолжительные интеллектуальные баталии рано или поздно приводили их к полному согласию.
Именно таким непростым путем они основали дело, над которым теперь красуется вывеска «Интерсвязь».
— Володя всегда был полон идей, — сказал Виталий Федорович, будто прочитав мысли своей собеседницы. — Идеи били из него фонтаном. И все его идеи были просто отличные, одна лучше другой. Но ему, как всегда, хотелось их тут же воплотить в жизнь, ничего не откладывая на потом, особенно когда такая возможность предоставлялась. Он был страшный непоседа. Порой просто ужасный. Он еще называл это аномальным энтузиазмом.
Проскурец принялся массажировать переносицу, а из-за зажмуренных глаз выступили и заблестели на ресницах скупые слезинки.
4
В полуподвале Мосгорпрокуратуры бывший эксперт, а ныне пенсионер Иван Фомич Иванов наклеивал куски обожженной по краям крокодиловой кожи на специально сколоченный из фанеры ящик, имевший очертания кейса — портфеля, с которым обычно носится всякий деловой сброд. Фомич напоминал сейчас ребенка, который засиделся над головоломкой, известной миру как «паззл», когда из горы разрозненных кусочков требуется собрать целую картинку. Он и в прежние годы слыл мастером — золотые руки, соответствуя на все сто: ловкие пальцы, орлиный глаз, живой ум.
Когда в полуподвале показалась долговязая тень следователя Игоря Омельченко, Фомич свою работу закончил и теперь, сидя в углу, ацетоном смывал с пальцев остатки клея.
— Ну и как? — спросил Омельченко первым делом.
Фомич кивнул на стол:
— Забирай своего аллигатора. Почти новехонький. Можешь с ним хоть за пивом, хоть за шмивом.
— Очень хорошо, очень хорошо, — приговаривал Омельченко, с явным удовольствием поглаживая крокодиловую поверхность, восстановленную из аккуратно подогнанных друг к другу фрагментов. — Вещдок высший класс. Ты, Фомич, прямо Франкенштейн.
— Чего-чего? — сморщив нос, поинтересовался Фомич.
— Франкенштейн. А что такое?
— Ты, Игореха, знаешь что — ты эти свои антисемитские штуки попридержи для других. Здесь тебе не патриотический клуб.
— Да я не это имел в виду, упаси бог, Фомич, ты что? — зашаркал Омельченко. — Франкенштейн — это такой доктор был, швейцарский барон, он из двух трупов одного живого парня сделал.
— Знаю, кино видел. — Сказав это, Фомич с трудом сдержался, чтобы не захихикать, но через мгновение разразился громким смехом.
— Так, — властно бросил Омельченко, указав пальцем на кейс, — запакуй и ко мне в кабинет.
— Сам пакуй. Я свое дело сделал.
— Ладно. Посмотрим.
— А чего тут смотреть? Пакуй и дуй себе. У меня работы еще, что у Пикассо.
Сидя уже за своим рабочим столом в следственном кабинете, Омельченко с прежней любовью рассматривал полученный у Фомича кейс.
В кабинет вошла рослая секретарша и произнесла:
— Проскурец явился.
— Ага, давай его сюда, — сказал Омельченко, накрывая кейс черным бархатом.
Секретарша вышла, и тут же в его кабинет протиснулся Проскурец. Омельченко про себя отметил его слегка осунувшееся лицо.
— Заходите, заходите, Виталий Федорович, — сказал он, выходя из-за стола. — Садитесь, пожалуйста. Курите?
Проскурец отрицательно покачал головой.
— Очень жаль. — Омельченко вернулся в кресло. — А у меня тут настоящие мексиканские… Ну да ладно. Нет так нет.
— Так что произошло вчера с Владимиром Сергеевичем? — подал голос Проскурец.
Вместо ответа Омельченко повернулся резко влево и отбросил в сторону черное покрывало, обнажив кейс.
— Ваш? — Омельченко переместил дорогой, судя по всему, ему предмет ближе к Проскурцу.
Проскурец пожал плечами.
— Ваш или нет? — Омельченко повторил вопрос, чуть повысив голос. — Не тяните. Ну? Ваш или нет?
— Может, и мой.
— Так, так, так. А поточнее? Что значит «может»? Юлить не советую, мы располагаем свидетелями, опознавшими этот портфельчик именно как ваш. И это не блеф.
Проскурец обвел глазами лежавший перед ним портфель.
— Ровно месяц назад у меня был точно такой же. Но он пропал.
— Да ну? Пропал? Это же настоящий крокодил.
— Возможно.
— Не возможно, а именно настоящий.
— Ну и что из того?
— А то, что у нас имеются свидетели, которые в один голос утверждают, что у вас был именно из настоящего крокодила.
— Я не отрицаю. Был. Но я же сказал — он пропал.
— Как же вы так неосмотрительно себя вели? А? Виталий Федорович? Вещь немалых денег стоит.
— Я не понимаю, куда вы клоните, Игорь… м-м… простите…
— Игорь Николаевич, если вам угодно, уважаемый Виталий Федорович.
— Простите, Игорь Николаевич, я что-то никак не пойму вашей стратегии. При чем здесь этот кейс? Впрочем, догадываюсь. И все же объясните, если вас не затруднит.
— Объясню, не волнуйтесь. Всему свое время. Хотя это вы мне должны объяснить, при чем здесь эта штуковина. Но сначала давайте все же закончим. Итак, ваш это или не ваш?
— Да поймите же, таких портфелей во всем мире пруд пруди.
— Ну, допустим, не пруд…
— Ладно, согласен, таких навалом. Но все равно, я разве должен за каждый из них нести персональную ответственность, что ли?
— Хорошо. — Омельченко выдвинул один из ящиков стола и достал оттуда полиэтиленовый пакетик, в который было запаяно что-то блестящее, протянул Проскурцу. — А это говорит вам о чем-нибудь?
Проскурец взял двумя пальцами пакетик и тут же увидел, что в нем находится медная пластина, на которой выгравирована надпись: «Виталию Федоровичу Проскурцу от любящих коллег в день 50-летия. 15.06.94 г.».
— Если вы нашли это вместе с этим, — Проскурец положил пакетик на крышку кейса, — тогда все сходится: это мое. Только…
— Ну вот и отличненько! — Омельченко чуть ли не выпрыгнул из-за стола. — Не возражаете, Виталий Федорович, если мы прямо сейчас же оформим опознание по всем правилам? Таковы наши бюрократические требования, ничего не поделаешь. — И, не дождавшись ответа, снял телефонную трубку, крутанул несколько раз диск и бодро проговорил: «Надя, давай сюда понятых».
