Loe raamatut: «Шпана»

От автора:

Я не одобряю поведение героев, не пропагандирую насилие и выступаю против употребления всех видов наркотиков. Данная книга содержит сцены, описания или упоминания, связанные с употреблением наркотических веществ. Автор категорически осуждает употребление наркотиков и ни при каких обстоятельствах не пропагандирует их использование.

Я лишь показал, как все было, и призываю взглянуть между строк и найти тот самый посыл, который я пытался вложить в эту историю. А вот получится его найти или нет – это уже зависит от тебя, читатель.

Глава первая. Квартира на Окурке.

Когда встал вопрос переезда, то с мамой никто не спорил. Ни папка, с головой пропавший в очередной картине. Ни я, по причине привычного похуизма. Похуизм объяснялся просто: куда бы ты не переехал, ты один хуй останешься во все том же городе. Вонючем, обоссанном, жестоком. Его районы, как кривые «партаки» – какие-то покрасивше, какие-то бледные, какие-то уродливые. Город этот пах как старая стекловата, которой укрывают трубы зимой – вонью гари, тухлятины и дешёвой водки. Асфальт крошился под ногами, как печенье на поминках. Лужи жирные, с бензиновыми разводами, будто кто-то каждое утро плюёт туда из дизельного ада. Небо – низкое, серое, как прокуренный потолок в квартире соседской бляди, у которой вечно кто-то «временно поживает». Панельки стоят, будто мутанты из первой «Кваки» с выбитыми глазами-окнами и черными подвалами, в которых водятся кошки без шерсти и люди без души. У подъезда валяется чей-то ботинок, один. В каждом районе по ларьку «ПРОДУКТЫ», «РАНДЕВУ», «НОЧНОЙ». Там ночью торгуют спиртом «Royal» из-под полы, а днём – тухлой колбасой и заветренными шоколадом. Ментов тут почти что нет. Своих зверей хватает. Школьники носят с собой ножи и боятся выйти за хлебом, потому что домой можно не вернуться. Уехать из этого города – как из клетки вырваться, только вот ключей не дают, а решётки внутри головы. Здесь живут, как люди, так и звери. Разве, что зверей побольше будет.

Конечно, про Окурок в нашем городе не слышал только ленивый. Тут всё, как после затяжного перекура у подъезда: воняет, мутно, и постоянно кто-то лезет в блудняк. Назвали его Окурком неофициально, потому что на карте он просто «микрорайон №9», а по факту – обычное дно. Как сигарета, которую докурили до фильтра и выкинули в грязь. Только людей тут не выкинули – их попросту здесь забыли. Учителя грозили двоечникам, что тех вышибут из школы и закончат они свой путь в разрушенной промке с шприцом, торчащим в вене, где-нибудь на окраине Окурка. Стандартные сказки, которые никто ни в хуй не ставил. Подохнуть от передоза можно было и на относительно спокойной Речке, что уж тут говорить про Окурок. Единственное, чем выделялся Окурок, так это своими обитателями. Те и правда были ебнутыми. На дискотеке в центре, если ты пересекался с окурковскими, то лучше было бы обойти их по широкой дуге. Пизды от них получить необычайно просто. Достаточно посмотреть не так. Или улыбнуться, что в общем-то одно и то же. Окурок – это место, где мечты умирали не рождаясь. Где всё как-то перекошено, перекурено и размазано по асфальту. Здесь не живут – тут выживают. А если кому и везёт – это значит, он просто тихо спивается и никого не трогает. Но мамку это не волновало. По той простой причине, что об Окурке она знала не так уж и много.

– Хорошая квартира! – с нажимом сказала она за ужином, когда решила обрадовать семью неожиданной новостью. – Трехкомнатная. Не то, что эта однушка. И у Максима своя комната будет, и у нас.

– Наташа, – огрызнулся папка, мусоля разваренную сосиску, похожую на палец жмура, во рту. – Мне картину закончить надо. А смена места отвратительно влияет на вдохновение.

– Да кому твои картины-то нужны, прости Господи, – вздохнула мамка. Но сделала это так, чтобы отец не услышал. Он всегда слишком остро реагировал, если разговор касался его творчества. Она повернулась ко мне и задумчиво улыбнулась. – Ну а ты? Чего молчишь?

– Да, мне побоку, – равнодушно пожал плечами я. – Окурок, Речка… Все одинаково.

– Ну нельзя же быть таким аморфным, Максим, – снова вздохнула мама. – Решать нужно сообща…

Я промолчал, прекрасно понимая, что ни о каком «общем решении» тут речи не идет. Мамка давно уже решилась поменять квартиру. Давно уже раскидала деньги, которые останутся от размена нашей однушки на «хорошую трешку». Я ее не винил. Когда у тебя не только сын почти что выпускник на руках, но и муж, которого заботит не пустой холодильник, а очередной холст с невзрачной мазней, поневоле отрастишь себе яйца. Еще и ебаный дефолт добавил головняка, оставив нас почти что с голой жопой. Так что вопрос о переезде был решен еще в зачатке и обсуждение являлось обычной видимостью, что все решается в тесном семейном кругу.

Долго тянуть мамка не стала. Покупатель на нашу однушку был найден быстро, и уже в середине августа мы переехали на Окурок со всем своим нехитрым скарбом, большую часть которого составляли книги и отцовские картины, нахуй никому не нужные, кроме него самого.

Дом номер семь по улице Лесной мне поначалу понравился. Он буквально утопал в зелени и производил впечатление чего-то чужого, чего на Окурке точно быть не должно. В наличии даже была почти целая футбольная площадка, на которой месились, задорно крича, местные пиздюки. У подъездов, изнывая от августовской жары, лениво перебрехивались бабки, слышалось журчание воды: кто-то поливал палисадник, с криво высаженными желтыми розами. Идиллия, блядь.

Но я себя не дал обмануть. Каким бы ни был чистым и ухоженным двор, он до неузнаваемости поменяется вечером, как только палящее солнце скроется за горизонтом. Тогда из кирпичных коробок под лунный свет выползут другие обитатели дома номер семь по улице Лесной, а утром у подъездов найдется и подсохшая юшка, и заветренная блевотина того, кто перебрал с «плодово-ягодным». Двор как двор – бетон, грязь, вечный ветер и ощущение, что время тут остановилось где-то между «мама, я погулять» и «мама, меня посадили». Асфальт весь в трещинах, как будто его били ломом, а потом пытались замазать соплями. Песочница – не для песка. В ней собаки срут, малые курят, а кто-то однажды прикопает нож, искупавшийся в чужой крови. На детской площадке – качели без сидений и горка, покрытая слоем ржавчины толщиной с мечту уехать отсюда. Горка железная, без перил, вся в надписях: «Витёк 1997» и «Вчера Пельмень ебал тут Моль». Вечером на таких площадках сидят старшаки, пьют, смеются, как будто всё хорошо, но в глазах – одна пустота и злость. Этот двор – как болото. Затягивает. Даже если вырвался, он всё равно где-то внутри сидит. Пахнет детством, которое лучше не вспоминать.

Сейчас же соседи с любопытством взирали на старенький «Зил», остановившийся у третьего подъезда и вместивший в себя все наши вещи. Даже пиздюки оторвались от футбола и помчались смотреть на новых обитателей Окурка.

Разгрузка тоже не заняла много времени. Помятые грузчики, воняющие перегаром и злобой, резво затащили на четвертый этаж и видавшую виды югославскую «стенку», и стопки книг, и отцовские картины, и потертый бабушкин холодильник «Бирюса». Мамка, естественно, в разгрузке участия не принимала. Вся ее работа состояла в том, чтобы просто контролировать выгрузку вещей, поэтому она без зазрения совести точила лясы с новыми соседками, сидящими на лавке. Мне же их пустопорожняя болтовня была не интересна, поэтому я обвел их скучающим взглядом и остановился на том лице, которое казалось мне интересным.

Из окна квартиры на первом этаже за разгрузкой наших вещей наблюдал седой, крепкий мужик в белой майке-алкоголичке. Его загоревшие руки были покрыты затейливой вязью татуировок, а пальцы украшали потемневшие от времени и частично расплывшиеся «перстни». Ну, не самый необычный для Окурка персонаж. В начале девяностых сюда свозили бывших зэков, «химиков» и прочих маргиналов, которые со временем, ожидаемо, пустили ростки и крепко впились корнями в эту сухую, потрескавшуюся от жаркого августовского солнца землю.

Мужик заметил мой заинтересованный взгляд и приветливо улыбнулся. Если отмести татуировки, то он больше походил на эдакого благообразного святого. Исключение составляли лишь его глаза: холодные, серые и внимательные. Подмечавшие каждую деталь и не прощавшие ошибок.

– И как вас звать-величать, отрок? – вновь улыбнулся он, когда я подошел ближе и вытащил из кармана пачку сигарет.

– Макс, – коротко ответил я, оценивающе скользнув взглядом по татуировкам, после чего протянул мужику руку.

– Афанасий, – кивнул он, но на рукопожатие ответил не сразу. Сначала задал вопрос. – Кто вы по жизни, Максим?

– Да, школяр обычный. Но понятия уважаю. В зашкваре и беспределе замечен не был.

– Отрадно это слышать, – Афанасий пожал мою ладонь и снова улыбнулся. – Нечасто встретишь понимающих людей. Однако, для школяра, как вы выразились, вы довольно крепкий, Максим.

– Есть немного, – усмехнулся я. – Боксом десять лет занимался. Как плечо повредил, так забросил.

– Максим! – окликнула меня мамка. – Бери книги и пошли.

– Ступайте, – благодушно ответил Афанасий. – Мы еще успеем вдоволь наговориться. Что-то мне подсказывает, что вы тут надолго.

– Так и есть, – вздохнул я, подхватывая связку книг. Мышцы приятно заныли, почувствовав нагрузку. Вот только радости на душе не было. Что-то мне подсказывало, что этот Афанасий не так-то и прост, как хочет казаться на первый взгляд.

Первую ночь в новой квартире было сложно забыть. В девять вечера активизировались соседи сверху. От грохота, от которого завибрировали стекла, подскочил даже флегматичный папка, витающий в поисках вдохновения, как нарик под приходом.

– Ебешься тут, сука?!

– Ниичоо… – звук удара, грохот, лязг.

– Кастрюля полетела, – со знанием дела ответила мамка, с интересом прислушивающаяся к перепалке.

– Когда ж ты, блядина, наебешься?! – звук удара, вибрация, отдающаяся в груди.

– Фто… фофто… фофтограировал я… – еще удар, звук бьющегося стекла, вой.

– Падла! Падла гнутая! Блядина дурная!

Впрочем, перепалка быстро сменилась еблей. Как оказалось, слышимость в старой хрущевке была отменной. Даже папка оторвался от холста и с любопытством посмотрел на потолок, где дергалась в эпилептическом припадке пыльная люстра. Конечно, родителям и в голову не пришло, чтобы пойти и высказать соседям, что те охуели в край. Для них это все было в диковинку, да и не привыкли выебываться на новом месте. Мне же попросту было плевать. Я быстро поел картошки-пюре с непременными сосисками и отправился в свою комнату, где, растянувшись на матрасе, лежащем на полу, моментально отключился.

Через неделю мы знали о соседях все, как и они знали все о нас. Слухи по нашему городу расползались быстрее, чем вши по башке бездомного. Утаить что-то представлялось попросту невозможным.

Любвеобильной соседкой сверху оказалась Наталья Анисимова. Неопрятная, рыхлая бабища лет сорока, от которой постоянно несло то скисшим супом, то старыми, нестираными трусами. Жила она вместе с невзрачным мужичком, носившим огромные очки в толстой роговой оправе. Вездесущие бабки-соседки, которыми командовала похожая на пожухлый кактус Розенцвет Татьяна Романовна, без лишних предисловий рассказали все, что знали об Анисимовой. Жизнь у той была и впрямь насыщенной.

Еще с детства маленькая Наташа не отличалась особым умом и сообразительностью. Поэтому в шестнадцать лет залетела от босоты из местной шараги. Ребенка своего она, к слову, утопила, во время купания. Никто не знал, как так получилось. Просто в один из дней за Анисимовой приехал милицейский бобик, а суд через месяц отправил ее на принудительное лечение в дурку. Поговаривали, что отчим Анисимовой постарался, который, опять же, по слухам, порой ее тоже поебывал. Из дурки она вернулась отбитой на всю голову и очень скоро сошлась с Шешуновым – страстным любителем фотографии. Страсть к фотографии могла затмить только обнаженная женская натура, отчего у Шешунова сносило крышу и за чем его, собственно, постоянно ловила Анисимова, устраивая скандалы с битьем посуды и швырянием тщедушного Шешунова в стены.

Под нами жила еще одна занятная семейная пара. Инесса и Петр Распоповы. Инесса – вислозадая, блондинистая блядь, слабая на передок. Петр – заебанный жизнью и пожженный жарким южным солнцем дальнобой, чьим смыслом жизни была перевозка грузов и лупцевание своей блядовитой жены, пойманной на очередной измене.

Их ссоры заканчивались так же, как и ссоры соседей сверху. Сначала следовал скандал с непременными воплями и истерикой Инессы, а завершалось все примирительной еблей. Не любовью. Еблей. Грязной, животной и особенно громкой. Моих родителей скандалы соседей только веселили, а я к исходу первой недели всерьез задумался о том, чтобы дать пизды каждому, кто мешает мне спать. К счастью или нет, но скоро началась школа, да и Распопов укатил в очередной рейс, что хоть немного успокоило расшатанные нервы.

Остальные соседи были под стать. На пятом этаже жила Одуванчик – ебанутая на всю голову старуха, которая любила шляться по подъезду глубокой ночью, выла, как побитая собака, дергала дверные ручки или попросту срала на коврики у дверей, не боясь получить пизды. На четвертом этаже, помимо нас жила Розенцвет – довольно вредная старуха, державшая в ежовых рукавицах остальных стариков, и семья Романовых, казавшихся слишком уж нормальными для такого дурдома. Их сын Серега, мой ровесник, был обычным прыщавым ботаном. В моей прежней школе с таких трясли деньги и гадили по-всякому, веселья ради.

Семен Сергеич еще был. Седой, вонючий, с глазами как у дохлой рыбы. Говорят, раньше был бухгалтером на металлургическом заводе. Теперь – просто старый долбоеб, который по ночам жёг бумаги на балконе и бормотал что-то про «протоколы» и «они все знают». Один раз я видел, как он резал опасной бритвой пальцы – до кости, с улыбкой. А потом сказал мне: «Боль – это когда душу вынимают, а ты жив». Тут, блядь, фильмы ужасов не нужны. Достаточно в дверной глазок посмотреть.

На втором этаже жил Рома «Звезда». Когда-то был музыкантом. Сейчас – просто отмороженный ебанат. Любит ходить по подъезду, наяривает невидимую мелодию на невидимой гитаре и орёт песни собственного сочинения: «Моя душа – как плесень на пизде!» или «Где ты, Варечка, я срал кровью ради тебя». Иногда устраивает «концерты» на крыше. Один раз чуть не спрыгнул. Теперь он говорит, что Смерть – его продюсер. Мутный тип.

По соседству с ним – Тамара Ивановна. С виду – обычная бабка. Однажды попросила меня сумки с рынка в квартиру занести. А в квартире у нее пиздец. Все в иконах, лампадках и детских волосах, аккуратно собранных в банках. Розенцвет говорила, что, в молодости она работала в морге и там умом тронулась. Один раз у неё умер кот, так она его не хоронила. Положила в морозилку и говорила, что «он вернётся, просто надо подождать правильный день». Больше я ей сумки домой не таскал. Только до дверей квартиры.

И если Розенцвет в первую же неделю выдала полное досье на каждого жителя нашего дома, был один, кого болтливый и ядовитый язык старухи обошел стороной. Афанасий. Когда мамка поинтересовалась у нее насчет сорок четвертой квартиры, где жил Афанасий, Розенцвет неожиданно побледнела, а потом промычала что-то невразумительное и переключилась на другую тему. Просветил многое мой одноклассник Зуб, с которым я познакомился на школьной линейке, через две недели после переезда.

Новая школа ничем не отличалась от прошлой. То же облупившееся трехэтажное здание, неровные плиты перед входом, празднично одетые учителя, похожие на блядей, и ученики, одуревшие от жары и гортанного «Учат в школе», доносившегося из раздолбанных колонок.

Свой класс я нашел быстро. «11 «Б», о чем говорила надпись мелом на плитах, стоял кучкой рядом со ступенями, ведущими в школу. Впереди, как и положено, стояли лохи и зубрилы, а позади них другие ученики. С холодными глазами и паскудными ухмылками. Те, перед которыми мне снова придется защищать свой статус ровного пацана.

Старшаков видно сразу. По позе, по расслабленности, по особой уверенности, которую они излучали. И по короткостриженым головам, аккурат по моде того времени. Один из них, никого не смущаясь, втихаря курил, спрятавшись за спины одноклассников, а двое других незаметно шпыняли в спину кулаками одного из лохов – румяного, тучного пацана в застиранной желтой рубашке и с букетиком увядших гвоздик в руке. Лох морщился и терпел, не обращая на тычки в спину внимания. Пот градом катил по его лицу, на котором застыла маска равнодушной муки.

Усмехнувшись, я встал позади лохов и стряхнул с рубашки невидимые пылинки. Цветы, которые мамка дала мне на линейку, я выбросил еще по дороге, понимая, что подобное сразу же будет истолковано одноклассниками, как слабость, и авторитета мне явно не прибавит. Понятно, что мое появление незаметным не стало. Я был гораздо крупнее остальных одноклассников и держался подчеркнуто независимо, как и полагается, когда приходишь в другой коллектив. Доказать свой статус мне еще предстояло, но страха я не испытывал. Не первый раз приходилось знакомиться с новыми одноклассниками, и они тоже не заставили себя долго ждать. Ко мне приблизился рослый пацан, чья короткостриженая голова была похожа на дыню. Он улыбнулся, обнажая не только неровные крупные зубы, но и розовые, влажные десны, после чего заинтересованно склонил голову и принялся меня рассматривать. Его дружки за всем этим заинтересованно наблюдали, порой отпуская вполне очевидные смешки. В их головах, не обремененных интеллектом, крутилась всего лишь одна мысль: чмо ли я ебаное или же нормальный пацан, с которым предстоит считаться.

– Чо, новенький? – нарушил молчание зубастый. Я вновь усмехнулся и коротко кивнул. – И чо, откуда ты такой явился?

– С Речки явился, – лениво ответил я. – А ты с какой целью интересуешься?

– Да, так… Любопытно мне.

– И чо? Утолил любопытство?

– Ага. Слых, у тебя курить есть?

– Есть, – паскудно улыбнувшись, ответил я.

– Дай сижку не в падлу, а?

– Ну, держи.

Короткий и вроде бы непримечательный диалог. Левый человек даже не подумал бы о том, что вовсю идет прощупывание новенького. Как он держится, как отвечает, не менжуется ли, отвечая на вопросы. Способов доеба на районе существует великое множество. От дерзких, если ты уверен, что перед тобой чмо, а не человек, до небрежно вежливых, если есть сомнения. Я сталкивался с разными попытками прощупать собеседника, поэтому прекрасно понимал, к чему весь этот убогий спектакль.

Стоит мне вытащить из кармана пачку, как зубастый ее тут же заберет, понимая, что быковать на виду у всех я не буду. Если я вытащу одну сигарету, он доебется, что руки у меня грязные и его не уважаю. Доебется он в любом случае. Сейчас или позже, но доебется. Правда мне было интересно, как он поведет себя, если я щелчком выбью сигарету из пачки. Интуиция не обманула. Зубастого мой финт сначала удивил, а потом заставил хрипло рассмеяться. Взяв сигарету, он кивнул и вернулся к своим, внимательно наблюдавшим в сторонке.

Прощупывание продолжилось и на первом уроке. Все такое же осторожное и медленное. Классуха посадила меня за третью парту, к рыжеволосой девчонке, чьи волосы были заплетены в две тоненькие косички, похожие на мытые морковки. Она искоса на меня посмотрела и улыбнулась, увидев, как я вытащил из пакета тоненькую зеленую тетрадку и шариковую ручку. Классуха вещала у доски о новом учебном годе, рассказывала об активностях, в которых нам предстоит участвовать, журила отстающих и хвалила хорошистов. Ничем не примечательный пиздеж. Такой я уже слышал, поэтому ожидаемо расслабился и, откинувшись на стуле, вполуха слушал учителя. Правда рассеянность отошла на второй план, когда классуха представила новеньких. Помимо меня в школу пришли еще двое. Тощий, как спичка, большеголовый пацан, сидевший сейчас за первой партой, и симпатичная девчонка в черной юбке и белой блузке, на которую уже пускали слюни задние парты. Представили нас сухо и быстро, как всегда и бывает, после чего классуха вернулась к обычным делам: учебному плану, факультативам и контрольным.

– Ты откуда? – шепотом спросила меня рыжая, когда классуха отвернулась к доске.

– С Речки, – ответил я.

– А чего на Окурке забыл?

– То же, что и остальные, – улыбнулся я. – Тебя как звать?

– Лена.

– Макс.

– Знаю, – улыбнулась девчонка. – Курица же сказала, как тебя зовут.

– Курица?

– Ага. Ольга Николаевна. Классная наша.

– Почему Курица?

– Да квохчет над всеми, как наседка, – рыжая бросила осторожный взгляд через плечо и снова улыбнулась. Улыбка у нее была приятной. – Смотрю, интерес ты у наших вызвал.

– Ну, хули. Везде так. Ты вот что скажи. Кто у вас в классе старшой?

– Бакин, – коротко ответила девчонка.

– В черной футболке который? – уточнил я, вспомнив рослого, крепкого пацана.

– Быстро схватываешь, – кивнула она. – А ты где живешь?

– На Лесной семь.

– Серьезно? Я тоже. В первом подъезде.

– Я в третьем. Соседи получается.

– Ага. Сашка Зубарев тоже в нашем дворе живет.

– Зубарев – это тот, что сигу у меня клянчил? Зубастый такой?

– Ага.

– Трофименко! Потапов! Разговоры оставили на перемену! – строго рявкнула классуха, заставив мою соседку улыбнуться. Извиняться за болтовню никто из нас не стал, но Курице, как назвала ее рыжая, на это было явно похуй. Правда на перемене случились другие разговоры. Старшаки класса, ожидаемо, перешли от ленивого любопытства к активным действиям.

В туалете третьего этажа было шумно, в воздухе клубился сигаретный дым и терпко воняло мочой. Я без стеснений прошел вперед к окну и вытащил из кармана сигареты. Ко мне тут же подскочил зубастый и снова попросил сигаретку. Но время вежливости давно уже закончилось. Пришла пора заявить о себе.

– Слых, дай сижку, а? – вновь спросил зубастый. Я покачал головой и выпустил в его сторону дым. На Речке подобный жест приравнивался к посылу нахуй и за него могли жестоко спросить. Вряд ли на Окурке было иначе, что бледное лицо зубастого лишь подтвердило. В голубых глазах загорелась злоба, а голос прозвучал надтреснуто и глухо. – Хули ты кочевряжишься? Сигу дай.

– Иди в ларьке купи. Я тебе что, меценат, блядь? – ругнулся я.

– Буреет новенький, – усмехнулся старшак в черной футболке. Стас Бакин. – Сдается мне, Зуб, он тебя дважды нахуй послал.

– Ща пизды получит и сразу поумнеет, – насупился зубастый. Я в ответ паскудно улыбнулся и легонько толкнул его в грудь. Страха не было. Было весело.

– Ты чего доебался? – настал мой черед переходить в атаку. – Ты, блядь, кто такой, чтобы я с тобой сигами делился на постоянку? Кореш мой? Или хуй знает кто?

– А ты хули такой дерзкий? – подскочил к нам еще один пацан. Небольшого роста, но крепкий. Костяшки на кулаках сбиты.

– А ты хули за него впрягаешься? Он сам ответить не может? – парировал я. Бакин одобрительно заворчал. – Сигу хотите? Или доебаться на ровном месте? А, пацаны?

Конечно, они хотели доебаться. Проверить на прочность, проверить на силу. Бакину статус не позволял лично такое решать. Для этого у него были шестерки в лице зубастого и коротышки, которые сейчас сполна отрабатывали место у теплого бока старшака. Докурив, я стрельнул окурком в грязный унитаз и, повернувшись к зубастому, улыбнулся.

– Раз на раз. После школы. Или за тебя твой дружок впишется?

– Глохни, пидор, – рыкнул коротышка. Что ж. Противник определился.

– За пидора ответишь, – коротко ответил я и, пихнув его плечом, отправился к выходу из туалета.

Махач случился после школы. Раз на раз, по негласным правилам. Пока твой статус не подтвержден, к тебе будут относиться уважительно. По крайней мере, сделают вид. Ну а если тебя нарекут чмом, то такого пиздить одному зашкварно. Для этого и нужны эти спектакли. Всегда доебывается самый говорливый, а самый сильный за него впрягается и провоцирует на драку. В этой драке и определяется твой статус.

– Раз на раз, – напомнил Бакин.

– До первой крови или до упора? – издевательски усмехнулся я. Бакин веселье поддержал.

– Чо, Малой, не забздишь?

– Хули тут бздеть, – откликнулся коротышка. Размявшись, он подпрыгивал на месте, как мячик. – Раз, раз и по пивку.

– Давай, Малой, – крикнул зубастый. – Покажи, что Речка – говно.

– Угу. В котором торчит окурок, – добавил я, заправляя рубашку в джинсы.

Махач получился коротким. Малой, конечно, был крепким пацаном, но хули он сделает против десяти лет бокса и уличных драк. Прощупать его удалось легко. Малой плохо закрывал лицо, за что быстро поплатился. Двойка по корпусу, контрольный кросс в голову, и на асфальт упала первая кровь. Но, справедливости ради, соперник был не из простых. Удар Малой держал хорошо, и если я поначалу сдерживался, то потом начал бить в полную силу, стараясь поскорее вывести его из игры. Он достал меня только раз, да и то, ногой в живот, после чего рухнул на асфальт, получив кулаком по скуле.

– Как он его, а? – донесся до меня завистливый шепот зубастого.

– Давай, Малой, – поддержали своего остальные. – Вставай. Урой его, нахуй.

Подобное частенько отрабатывалось в спортивной зале. Сбей дыхалку, добавь троечку по корпусу и пригвозди к земле кроссом. Я не стал отказывать себе в удовольствии и упоенно работал кулаками, наслаждаясь тем, как сладко ноют мышцы и шумит в голове. Малой ничего не мог мне противопоставить. Он попытался пройти в ноги, но получив коленом по носу, обмяк на земле. Я отошел в сторону и разочарованно хмыкнул. Махач закончился слишком быстро. Оставалось надеяться, что демонстрация силы прошла успешно. Чуть позднее это подтвердил и Бакин, который, улыбнувшись, подошел ко мне и протянул руку.

– Четко ты его нафаршировал… Малой, ты там живой или сдох? – рассмеялся он, наблюдая, как коротышка, шатаясь, пытается подняться. Я знал, через что он проходит. Когда тушат свет, сложно так сразу подняться. Ноги не слушаются, руки ватные, голова тяжелая, еще и звездочки в глазах то и дело вспыхивают.

– Кажись, сдох, – простонал Малой. Вздохнув, я подошел к нему и протянул руку, помогая подняться. Одобрительное ворчание показало, что я поступил правильно. – Будто молотком уебали… Ты где так махаться научился?

– Были учителя, – ответил я. – Водички попей, полегчает.

– Ага. И блевану тут же. Пиздец, крутит… – не договорив, Малой блеванул желчью на асфальт. Блевотина смешивалась с кровью, стекающей по подбородку, но коротышку это явно не волновало. Я вновь усмехнулся. Завтра он пожалеет, что на свет родился. Когда тушат свет, сложно проснуться.

– Нормальный ты пацан, – резюмировал Бакин. – По делу ответил. Ну, добро пожаловать.

– Постараюсь не обоссаться от радости, – буркнул я, вызвав всеобщий смех. И если старшаки смеялись легко и непринужденно, то лохи, стоящие в сторонке, побрехивали, будто ластящиеся собаки. Либо лижи жопу, либо жопу для поцелуя подставляй. Это они прекрасно понимали.

– Ладно, – отмахнулся Бакин. – Погнали, обмоем знакомство.

– Погнали, – согласился я. Что-что, но обычаи не менялись. И порой сложнее было залить в себя дешевое «Плодово-ягодное», чем дать кому-нибудь пизды. Но я прекрасно понимал, когда отказываться не стоит.

Рядом со школой была заброшенная стройка, где теперь собирались местные нарики, а особо ушлые таскали из промки цветмет. Промзона тянулась вдоль железки, как рваный шрам – серый, гнилой. Когда-то тут собирали какие-то железяки для военки, потом завод закрыли, охрану выгнали, и всё пошло по пизде. Теперь там только ветер, ржавчина и стаи босоты, которых не берёт ни ментура, ни совесть. Цеха стоят ржавые, как гнилые зубы. Крыши провалены, окна – в решётках и паутине, некоторые изнутри заколочены фанерой, но она давно выгнута дождём, словно кто-то изнутри пытался выбраться. Внутри – сгнившие станки, покрытые пылью и окурками, бутылки из-под паленой водки, стулья, обмотанные скотчем, и чьи-то дырявые трусы на трубе. В промзоне всегда холодно. Даже летом. Если стоишь там один, чувствуешь, как за тобой смотрят. Не люди. Место само. Оно тебя запоминает. Некоторые говорят, что ночью в одном из цехов слышно, как кто-то кашляет. Тяжело, как будто задыхается. Никто не проверял – тут даже самые отбитые знают: после заката по промке шляться себе дороже. Там свои правила. Сюда Окурок скидывает всё гнилое, что не влезло в подъезды.

Стройка тоже была поделена на зоны и в чужие соваться было невежливо, пусть и сохранялся некий нейтралитет. Бакин и его компания обитали в одноэтажном строении, которое могло похвастаться не только окнами, но и металлической дверью с замком. Именно там и состоялось наше знакомство.

Внутри, на продавленном диване, невесть откуда здесь взявшемся, пили водку, ебали баб, вмазывались и праздно проводили время. Пока я осматривался, Бакин послал мелкого пацана за бухлом и, усевшись на диван, кивнул в сторону кресла. Остальные расселись по свободным местам.

– Ща, Жмых водки принесет, отметим, как полагается, – задумчиво обронил Бакин. – Так. Я – Бера, а это мои близкие. Ну, с Малым ты уже знаком.

– Знаком, – кивнул я, смотря на зеленого коротышку, который медленно отходил от махача, откисая на диване рядом со старшаком. – Бера – это типа медведь?

– Типа того. Тот, что залупался на тебя, это Зуб, – продолжил Бакин. – Ты уж его не вини. Проверить тебя надо было.

– Понимаю, – снова кивнул я, пожимая протянутую ладонь зубастого. – Повезло, что за тебя впряглись.

– Эт точно, – хохотнул он, кажется, преуменьшая опасность, которая над ним нависала. – Иначе б, как Малой, блевал.

– Так, рядом с шкафом… А, Жмых, – обрадованно воскликнул Бакин, когда дверь открылась в комнатушку вошел уже знакомый мне пацан. На вид ему было лет пятнадцать.

– Жмых, – коротко представился тот, протягивая руку. Голос у пацана был бесцветным и каким-то холодным, а глаза, как у зверька – черные и колючие. Такой и укусить может, если приспичит.

– Рядом с шкафом… а, хули. Сами пусть представятся, – рассмеялся Бакин, доставая из пакета бутылку водки. – Жмых, стаканы дай. Чистые.

– Ща, – откликнулся пацан и умчался к шкафу, рядом с которым стояли еще двое.

– Туз, – хрипло представился высокий, с длинными, нескладными руками.

– Бисер, – кивнул второй – тонкий в кости, похожий на грязного хорька.

– Ладно, – перебил его Бакин, беря граненый стакан в руку. – Давай, пацаны. За знакомство.

– Погодь, Бер, а пыгу ему дать? – усмехнулся Зуб. Бакин понимающе улыбнулся.

– И правда. Не дело честному человеку без погоняла гонять. Кто по жизни будешь, Макс?

– Ровный пацан. В зашкваре замечен не был, – повторил я то, что уже ранее говорил Афанасию.