Лукашенко лимитед

Посвящается всем, кто помогал и помо-

гает мне бороться и выжить, а также всем

незаконно осужденным жертвам тотали-

тарного режима Лукашенко.

Между церковью и баней

…Входящие, оставьте упованья.

Данте алигьери.

«Божественная комедия». Песнь Третья. ад

Не знаю, с чего начать,– с самого начала? Столько мыслей!

Но только начинаю, они тут же разбегаются, как стайка пугливых рыбок. Хочется начать прямо с рождения. Но пересказывать то, что практически одинаково в жизни каждого человека, рожденно-го в СССР, скучно.

Тогда никто и представить себе не мог, как скоро и кардинально все изменится. Таких понятий, как бизнес, перестройка, свобода слова и много еще чего другого, даже в природе не существовало на советском пространстве 70-х годов прошлого века. А слова «спекулянт» или «торгаш» произносили шепотом, словно боялись заразиться. Я помню, как-то мама указала мне в магазине на человека, который с виду ничем не выделялся, и сказала шепотом: «Он миллионер, у него даже государство деньги занимает, что бы рабочим зарплату выплатить». Тогда я ничего не понял. Был 1978 год.

… В комнате полумрак. Едва различимые очертания предметов

указывали на то, что это тюремная камера. На одном из «шкона-

рей» сидел я. Рядом, склонив голову на мое плечо, сидела и тихо

плакала женщина. Я чувствовал, как ее теплые слезы капали

мне на рубашку. Она прикрывала рукой лицо. Не было слышно

ни звука. Вдруг раздался чей-то знакомый голос: «Прощайтесь!»

Я вздрогнул. В глубине помещения была еще одна женщина, ко-

торую я сразу не заметил. Это была моя мать. Обе женщины были

в шубах, а я одет легко – в одной рубашке и спортивных штанах.

У меня одеты на ногах – пластиковые тапки, такие носят в тюрьме и я их ненавидел. «Странно, что им не жарко»,– подумал я о женщинах. Но это было лишь попытка отогнать страшное предчувствие…

Резкий звук ворвался в мой сон, и я вынырнул в реальность. Это был тюремный звонок. 17 Мая 2005 г., 6:00. В гомельском СИЗО – подъем. Первые несколько секунд я не мог прийти в себя. «Где я?» – стучалось в каждой клетке организма. Стянув с головы вязаную шапку, я мучительно начал осознавать, где я и как сюда попал. Камера размером чуть меньше двадцати квадратных метров, под потолком – узкая щель, которую и окном то нельзя назвать, заделана решетками, а за ними еще и железными полосками. Обитатели называли окно «решкой», а полоски «ресничками». В камере три ряда двухъярусных кроватей, сваренных из железных прутьев,– это «шконари». В углу отдавала зловонием дырка в полу. От основного помещения ее отделяла небольшая перегородка. Человека, находящегося там, она прикрывала только по колено. Так что посещение этого места (надеюсь, вы поняли, что это был туалет, на местном диалекте «дючка») превращалось в некое театральное действо, напоминавшее мне моего пса: если кто заставал его в такие моменты, он делал безумно растерянную морду и смешно расставлял уши в стороны. Я подумал, что скорее лопну, чем пойду туда в присутствии пятидесяти человек. Да-да, на этих двадцати квадратах нас было именно столько! Это уже потом я узнал, что основной забавой гомельских «кэгэбэшников» было арестовать человека в пятницу, чтобы первые дни он провел в так называемой сборной камере, куда запихивают всех, кого арестовали перед выходными,– администрация тюрьмы чтит выходные и по камерам людей не распределяет. Ну да ладно… Люди стояли и присаживались отдохнуть по очереди. Публика была разная – от бомжей до интеллигентного вида мужчин в костюмах, вроде меня. Мне удалось поспать. Наверное, мой вид явно указывал на то, что я тут по ошибке, и один мужик серьезного вида практически настоял, чтобы я поспал, освободив мне «шконарь» на втором ярусе. Но сон был похож на бред бльного, котрый проваливается в бессознательную бездну, где реальность и сон боряться за право завладеть сознанием и как следствие этой борьбы, пульсируют вспышки воспоминаний за последние часы до и после ареста.

Когда нас «грузили» в камеру, один из уже находившихся там людей вскочил и заорал: «Мужики, осторожно! Там пробитый!» Все внезапно расступились, и освободилось место. Между нами стоял парень лет двадцати пяти, опустив голову, и криво усмехался. Скорее это даже была гримаса затравленного зверя. «Пробитый», или «пидор» – низшая каста в тюрьме. Трудно представить, что переживают эти люди, низведенные до уровня пресмыкающихся. Никто не хотел попасть в их когорту, а попасть туда можно было легко. Чтобы оказывать давление, администрация специально поддерживала страх в подследственных, а потом и у осужденных. Но об этом позже. Эти люди, «опущенные», делают самую грязную работу, убирают, моют туалеты, их могут насиловать – раньше по беспределу, а сейчас по согласию. Хотя не важно, как это назы-вается. Главное, что это орудие давления на арестованных – иногда даже физического, что тоже не исключается, а иногда даже приветствуется администрацией.

Основному контингенту заключенных вступать с «опущенными» в контакт, по тюремным понятиям, категорически нельзя, дабы не разделить их долю. Поэтому понятен тот страх, который заставил всех ужаться в тесной камере, чтобы, упаси боже, не коснуться этого несчастного.

В двери открылось маленькое окошко, «кормушка», и в нее начали подавать еду. «Кашло», «баланда» – так назывались эти тюремные блюда на местном сленге. Конечно, нормальный человек это есть не может, да и к тому же я был в таком потрясении от произошедшего и увиденного, что вряд ли смог бы есть. Какой-то по-мятый с виду мужичок, заискивающе заглядывая мне в глаза спросил, можно ли ему съесть мою порцию. Я не возражал.

Мое весеннее утро 2005 года началось в тюрьме. Тогда я не знал, что мне предстоит еще 2191 таких дней.

Система ценностей

Система управления в государстве отражает ту систему ценностей, которая исповедуется обществом. Когда посторонний попадает в эту среду обитания, он должен либо принять эту систему ценностей, либо социальная группа его отторгнет. Но что делать с теми, кто принадлежит к этой группе, но отказывается принимать навязываемую систему ценностей? Ведь и отторгнуть его нельзя, и убедить в необходимости принятия по умолчанию невозможно. Получается такой себе неуправляемый субъект, источающий угрозу системе. Тогда один выход – сломать его.

… Я шел по дороге. Вокруг меня простиралось поле. Вдоль доро-ги росли заросли. Я подошел к развилке. Вдруг из зарослей на меня выскочил огромный лев. От страха все сжалось внутри. Я схватил бревно, которое лежало рядом, и выставил перед собой. Все как в тумане. «Откуда он взялся?» – подумал я, просыпаясь.

«Хохол, ты откуда?»

Из темноты на меня смотрели два рентгена, между ними торчал нос, словно пытался меня обнюхать. Меня подняли в зону из карантина. Это было окончанием практически полуторагодовалого изнурительного марафона, состоявшего из надежд и разочарований. И начало нового, еще более длительного и изнурительного марафона – отбывания срока, назначенного судом. Это была встреча, нас уже ждали.

Система построена так, что о тебе знают больше, чем ты можешь себе представить. Среди осужденных выбирают того, кто готов сотрудничать с администрацией в обмен на скорейшее освобождение. Их называют «активистами». Среди самых ярых выбирают «завхозов», хотя на самом деле никаким хозяйством они не заведуют. Это осведомители администрации тюрьмы. Так вот, они получают списки вновь прибывающих и выбирают себе в "отряд" «сладких» – осужденных по «экономическим» статьям с большими исками. Администрация зоны поддерживает распространение информации и если есть иск, значит наворовал и виновен. Неважна степень вины человека,– система его воспринимает как преступника в любом случае. А то, что многие попадают по сфабрикованным статьям, это неважно. Считать себя в тюрьме невиновным – верх неприличия. Заключенные не любят тех, кто настаивает на своей невиновности после вынесения приговора. Про того, кто попал на зону по сфабрикованным статьям, говорили так: «Осужден законно, но не справедливо». Так вот, если осужден по «экономическим» статьям, то есть наворовал, значит пойдут за наворованные «грева» – передачи и посылки от близких родственников,– будет чем поживиться. Но это еще не все. Есть там такая каста – «басота», или, для простых заключенных, «блатные». А сами они себя называют «правильными пацанами», или «смотрящими». Они тоже оказывают влияние на заключенных и внедряют в жизнь решения администрации, балансируя между своей выгодой, лояльностью к администрации и авторитетом среди осужденных. В заботливые руки одного из таких я и попал.

«Хохлы на базаре семечками торгуют, – ответил я ему, чем видимо сбил его с толку.

Он пожевал губами, потом сказал: «Ложи вещи, вот твой шконарь».

«Шконка» была угловая, по «зоновским» понятиям – козырное место, в углу. Я обрадовался, но это была моей ошибкой – нужно было отказаться. Я не догадывался, к каким последствиям это приведет. Залез на «шконарь» и провалился в глубокий сон.

Мне позвонили с проходной. «К вам приехали».

«Кто?» – спросил я.

«Из администрации»,– ответил охранник. «Тогда пропустите».

В кабинет зашли два незнакомых человека, не здороваясь, сели. Один из них протянул сильно дрожащую руку с раскрытым удостоверением, представился уполномоченным КГБ по Гомельской области и предложил проехать к ним для беседы по поводу инвестиций.

Я не удивился: в Беларуси все под пристальным вниманием КГБ, а тем более – иностранное предприятие. Ходили слухи, что в администрации (территориальном органе управления) официально закреплен за каждым иностранным предприятием куратор от КГБ.

Это была поездка в один конец. Они это знали, а я – нет. Мы ехали на моей машине, и они, наверное, уже примеряли ее под себя. Наверняка, это давало им ощущения могущества над моей судьбой, что-то вроде чувств насильника, играющего со своей обреченной жертвой.

Пытаюсь вспомнить все детали той поездки, но память не выдает ничего значительного. Я был уверен в себе и в своем деле. Мы запустили производство стальных труб, на заводе трудилось около двухсот работников. Трубы продавались не только на внутренний рынок, но и на экспорт – и все это за четыре года, как говорится, с нуля. Мы строили цеха, завозили и монтировали оборудование, создава-ли инженерную службу. Даже договорились с Гомельским институтом о сотрудничестве У меня не было причин для волнения.

Ужасно быть жертвой без оснований. Это искривление реальности невозможно описать. Вся твоя сущность разрывается от негодования, отчаяния, безысходности. Все будто остановилось, и ты не можешь ничего с этим поделать, просто пытаешься двигаться по инерции.

Все это я ощутил в полной мере, как только переступил порог Гомельского КГБ. На меня сразу же накинулись с оскорблениями. Какой-то человек начал орать на меня матом, что я, сраный хохол приехал наживаться на белорусах. Он распорядился немедленно меня арестовать, провести обыск и все, вплоть до личных вещей, конфисковать. Все шло к тому, что они готовы были меня избить. Шестеро человек нависли надо мной. Что их сдерживало – не знаю, может, мой ошарашенный вид? Самый рьяный среди них, как потом выясни-лось, был начальником по борьбе с экономическими преступлениями Гомельского КГБ. Барбарович – его фамилию я хорошо запомнил.

Мне все еще казалось, что это дурной сон или розыгрыш. Сейчас они разберуться, улыбнутся, пожмут мне руку, и мы расстанемся друзьями. Я отказывался принимать реальность. Просто не понимал и не знал, кто за этим стоит и к чему это может привести в дальнейшем .

25.07.2005 г.

СИЗО г. Гомеля. Следственный изолятор. На самом деле это уже тюрьма, и относятся здесь к подследственным так, словно они уже осужденные. Два месяца меня никуда не выводили, допросов не было. Просьбы дать позвонить родственникам были отклонены следователем КГБ Жогло. Когда я первый раз его увидел, подумал, что это студент – он был одет в костюм из дешевой ткани с черным отливом, явно ему не по размеру, словно жених в деревни из рукавов пиджака нелепо выступали манжеты белой рубашки. Черные немного курчавые волосы и смуглая кожа, дополняли образ борца за справедливое распределение имущества. Он зашел в комнату и картавым голосом сходу заявил, что я виновен и буду осужден на длительный срок, а если не признаю вину сразу, меня продержат под следствием не один год, пока я не сгнию в следственной камере. Его темные глаза смотрели на меня, не моргая. Показалось, что его на меня натравили специально, что бы он меня сломил морально. Писать письма куда бы то ни было он тоже запретил.

Я объявил голодовку. Других аргументов против беззакония КГБ у меня не было. Тогда это казалось единственным шансом остановить все это. Меня вывели из общей камеры и отправили в карцер. Объявление голодовки – это нарушение режима содержания. Обычно администрация не идет на поводу у задержанных, но мне помогли сокамерники – сжалились, понимая, что я тут случайный человек, да еще и с украины, рассказали, как надо себя вести и что делать. Я был готов идти до конца.

В карцере – камера метр на два,в углу туалет – дырка в полу, над ней же кран для умывания – воду открывает охранник из коридора. Под потолком маленькое окно, закрытое армированным стеклом. У меня забрали все вещи. Днем в карцере нары поднимают – ты можешь только стоять или сидеть на "пеньке", деревяшка, зацементированная в пол карцера и которая служит ножкой для опущенных нар. Каждые два часа могут заходить с обыском. Три раза в день охранник заносил мне еду и ставил на пол камеры. Я говорил, что не буду это есть. Тот отвечал, что так положено. Вдруг я захочу кушать! И при этом криво усмехался. Тюремная баланда пахла неимоверно вкусно, как блюдо высокой кухни. У меня кружилась голова и предательски сводило желудок. Я накрывал миску с баландой газетой, но охранник, постоянно наблюдающий за мной в камерный глазок, заходил и забирал газету. Это была настоящая пытка. Как же вкусно пахнет это жуткое варево! Я нашел выход. Выдернул из матраса кусочки ваты и заткнул себе нос – сразу стало легче. Как и говорили мне бывалые зеки, трудно было терпеть голод первые пять дней – потом уже намного легче терпеть приступы голода. Иногда меня выводили на медосмотр в тюремную медчасть. Через десять дней мне начали ставить капельницы из глюкозы. Через двадцать дней из КГБ пришло письмо с признанием моей голодовки и призывом начать принимать пищу. Это была маленькая, но победа. На тридцатый день меня привели к начальнику тюрьмы, он сказал, что, если я не начну есть, меня будут кормить насильно я спросил, будет ли это считаться окончанием голодовки, он сказал что нет. Таковы правила – мне не дадут умереть от голода. Я отказался. Тогда они поступили, как и подобает «мусорам»: на 34-й день голодовки перевели меня в общую камеру, да еще и в «прессхату». Обычно там сидит бывший "урка", зек, с уже не первой ходкой за плечами, сотрудничеющий с администрацией СИЗО, за мелкие блага, подчиняет себе пару недоумков и наводит порядки, которые ему доводят опера. Кого-то могут избить, кого-то унизить или "опустить", но главная их задача – слушать и выведывать информацию у задержанных. В камере на десятерых находится двадцать, люди спят по очереди. Дым от сигарет и постоянно завариваемогочая такой, что, когда заходишь в камеру, видно только ноги. Я после одиночки не мог прийти в себя, да еще и кругом еда – передают передачи, их сразу начинают есть. Я не мог спать. Просидел на «шконаре» почти сутки, дико озираясь по сторонам. Когда я понял, куда попал, разломал бритву. И когда открылась «кормушка», небольшое отверствие в двери камеры, положил на нее руку и начал резать себе вены. Кровь сначала медленно, потом быстрее начала стекать с руки на "кормушку" и на дверь. На «продоле»-(тюремный коридор) стояли «баландеры» (зеки, которые остались в СИЗО как обслуга и развозили еду). Один из них, увидев все это, выронил из рук «шлемки» (миски для каши) и рухнул в обморок. Грохот от падающих мисок перекрыл крик охранника: «Выводите его из камеры».

Именно этого мне и нужно было добиться .

Партнеры

«Знакомьтесь, Джерардо Каролино из Италии. Хочет покупать трубы, но завод не может ему продать, помогите»,– это был 1992 год.

На металургическом заводе в Днепропетровске была экскурсия туристов из Италии, путешествовавших по Днепру, их в качестве культурной программы привезли на крупный металлургический завод. Мой знакомый работал в экономическом отделе и немного говорил по-английски. Джерардо оказался среднего возраста итальянцем. Он торговал резиной и, увидев трубы, решил попробовать и этот бизнес. Так мы и познакомились. Нас связывали деловые отношения на протяжении десяти лет – до того момента, когда Джерардо решил избавиться от меня как от партнера и уничтожить как человека, обратившись на меня с доносом в КГБ города Гомеля. Именно в этом городе находился завод по производству стальных бесшовных труб, первоый в Беларуси, принадлежащий швейцарской компании, в которой мы были равными партнерами с Джерардо Каролино.