Дневник

– Ничего? – вжавшись в стул, предположила НН.

– Вот ты догадливая, Натали! У тебя, наверное, IQ, как у Стивена Хокинга? Я в тебе никогда не сомневалась. – Улыбка стала шире. – Ты же знаешь, что скоро, на будущий год, у нас освободится место завуча?

– Знаю.

– Ну… раз уж ничего не произошло, ты прекрасно подходишь на это место. Понимаешь?

– Поним-аю, – запнулась НН и покосилась на меня.

Я смекнул, что к чему, и в голове сразу созрел план, который нужно было непременно запустить в работу.

– А как же я? У меня IQ, как у Теренса Тао, а место завуча, как я понял, уже мне не светит… – Я откусил печеньку. Крошки упали на ковер, но ВР было не до них, учитывая груды битого стекла.

– Хитер бобер, да, Наташа? – Наташа уже ничего не понимала и просто кивала, надеясь поскорее выбраться из кабинета. Если бы ее спросили, желает ли она выпрыгнуть из окна, она бы кивнула. День у нее выдался не самый лучший. – Ну, Теренс Тао, я тебя слушаю.

– Такое дело… Вижу, вы имеете власть над людьми, в частности – над Козловым. – Я взглянул на его фото рядом с портретом президента и озадачился. Получалась какая-то несостыковочка: вися в кабинете директорши, имея фото бо́льшего размера, имея во много раз привлекательнее рамку, Козлов имел власть не только над нами, но и, казалось, над всем миром. Тем не менее я рискнул продолжить, отметая этот факт как незнание полноты картины: – Боясь оклеветать человека, боясь этого самого человека, я вам кое-что недосказал.

– Так? – ВР нахмурилась.

– Когда я подходил к кабинету, перед тем как сработала сигнализация, я, кажется, видел его. – Я поднял глаза на фото.

– Кого? Президента? – усмехнулась она.

– Игоря.

– Игоря Николаева? – ей было смешно, но мы не оценили ее шутки. – Ах, Игоря?

– Да.

– И что же он делал?

– Он… бежал по коридору и размахивал рюкзаком. Кажется, у кабинета русского и литературы, не сбавляя темпа, он как раз-таки ударил им по кнопке сигнализации и свернул за угол. Тогда я боялся ошибиться, сейчас с каждой минутой становлюсь увереннее, что это он учудил тревогу.

– И откуда столько уверенности, молодой человек? – Тон ее вновь сменился на недружелюбный.

– Татуировка на его ноге… Я ее хорошо запомнил.

– Допустим… – Она задумалась, покачала головой, раскрыла блокнот. Закрыла обратно. – И что ты хочешь, Теренс Тао?

– Игоря Козлова боится вся школа, кроме вас, и ненавидит. – Я посмотрел на НН, но не дождался ее одобрения. Она лишь пожала плечами, как бы говоря директрисе: «Я не понимаю, о чем говорит этот первоклашка». – Считаю, и нам, и вам пора бы уже перестать терпеть его выходки. Пора бы уже… – Тянуть уже не хотелось, и я решил выдать то, что считал нужным: – Кем бы он ни был, его нужно исключить из школы.

ВР округлила налившиеся кровью глаза.

– Исключить? Это исключено! Ты видишь, где висит его портрет?

– Но… вы… я думал… вы так легко, эффектно выгнали его из кабинета… вы… он…

– Наташа, вам с Ильей пора. – Она показала на выход. – Помни о должности завуча. Илья, я что-нибудь придумаю, не переживай. До свидания.

Наташа почти что выволокла меня из директорской, а дальше мы молча вышли из школы, переваривая информацию. Наконец она, подойдя к своему автомобилю на парковке и открыв дверцу, предложила подвезти меня до дома. Я отказался, пусть даже учителя – почти родители, они все равно остаются чужими людьми. Она пожала плечами. Двигатель затарахтел. В последний момент я решился спросить:

– Наталья Николаевна, что делает фотография Игоря Козлова в ее кабинете?

– Если бы я только знала… Зря ты вообще упомянул его…

– Но он же всех бесит!

– Послушай, с просьбой исключить Козлова из школы обращались не единожды. Все, кто это делал, уже в школе не работают. Из последних, кстати, была завуч. Ее будущее тебе уже известно.

– Но Валентина Рудольфовна сказала, что что-то придумает…

– Сказать, Илья, можно, что душе угодно, когда тебе и слова поперек не вставят. Лучше не вмешивайся в ее дела. Так будет лучше. Поверь мне.

– До свидания, Наталья Николаевна.

Я ее не слушал. Искренне верил в справедливость. Всю дорогу домой только и думал, и представлял… представляю и сейчас… и верю, что сегодня этого козла внутри школьных стен я видел в последний раз. Уже завтра, Профессор, волею директорши и моими просьбами школа вдохнет новую жизнь, навсегда попрощавшись со старой, удалив Козлова, как недоброкачественную опухоль, выдавит, как гнойный прыщ.

НЕ КИСНИ!

– Илюша, передай, пожалуйста, соль, – попросила мама за семейным ужином.

Это была наша новая традиция. Последние три дня мы собирались в 19:00 на кухне. Отец выдвигал стол в центр, и мы рассаживались по четырем его сторонам: я, Поля, мама, папа. Я сидел напротив мамы, сестра напротив папы.

«Передай соль», – пропищал, спародировал, передразнил я маму в своей голове. Еще думал скорчить рожу, но делать этого не стал, хотя не уверен, что мое лицо тогда не изменилось.

Я передал… почти передал… Начал передавать солонку, задел свой вытянутый (никогда их не любил) стакан с апельсиновым соком и разлил содержимое на стол. Досталось даже мирно отдыхающему на скатерти телефону Поли и папиным брюкам. Меня же не затопило благодаря наклону стола не в мою сторону, а мама успела выскочить за полотенцем. Солонка выпала из моей руки, крышка отлетела на пол, а горка соли, просыпавшаяся на оранжевое озеро, сначала была его белым островком, потом стала размытым под дождем песком. Я не отводил глаз от исчезновения островка, от таяния одиноких крупинок соли на обеденном столе. Я не двигался. Все молчали. Даже Поля, оборачивающая телефон салфетками, ничего мне не сказала, хотя к этому дню уже приходила в себя, возвращалась к прежнему состоянию старой доброй Поли, ненавидящей младшего брата. Все смотрели на меня.

Когда мама протерла стол от соленого сока, отец отпил красного вина – тоже, кстати, новая традиция, – похлопал по штанинам и обратился ко мне:

– Сын.

Он ожидал, что я отзовусь, но я молчал. Я не хотел ни с кем общаться. Даже с тобой. Твое «НЕ КИСНИ!» каждый день поднимало мне настроение, но лишь на один миллиметр километровой шкалы радости, а этого было недостаточно, чтобы развязать мне язык. Я ушел в себя. Погрузился в себя на подводной лодке, как в Марианскую впадину, и затонул. Шансов выбраться не было.

– Паренек, – вновь обратился папа, и я с трудом оторвался от телефона. – Ну наконец-то.

Он положил в ложку скомканный кусок хлеба и запустил его в мой лоб. На долю секунды я обиделся, но уже спустя эту саму долю, запустил в него целый ломоть. Увернуться он даже не попытался – даже дернулся в сторону куска, пытаясь поймать его на лету зубами. Естественно, не получилось. Падение куска в тарелку вызвало всплеск борща. Красно-бордовые пятна заполонили его отглаженную белую рубашку (новая традиция). Улыбнуло.

Мама отругала нас обоих: прибираться на кухне и стирать вещи придется ей.

Папа недовольно взглянул на нее, и она все поняла, как и понял я: моя улыбка – главное, что хотели они видеть этим вечером. Если бы не папа со своим ржаным ядром, угодившим в лоб, я бы так и не решился написать тебе, Профессор.

УЛЫБНУЛО

– Дорогая, ты это видишь?

– Нет. Что? Куда смотреть? – смутилась мама.

– По-моему, к нам в гости пришел кто-то интересный… Тот, кто уже всю неделю не поднимал носа выше подбородка. Тот, кто не дотрагивался до пищи, а лишь баламутил ложкой воду в супе и копал ямы в каше. – Папа поставил мне щелбан. Слабый щелбанчик, не такой, как обычно, когда мы с ним играем на щелбаны в города.

– Пап! – возмутился я. Стукнул ложкой ему по лбу. Показалось, переборщил, но он не подал виду, лишь посмотрев на женскую половину семьи. Поля покрутила пальцем у виска и отлучилась в комнату, сообщив, что этот бред ей больше не интересен, и она сыта по горло. Родители промолчали: она же, вроде как, проходила курсы реабилитации. – Будем считать это местью за щелбан.

– Ты слышала? – покосился папа на маму.

– Поддай-ка ему еще! – Мама скрутила его ухо и подтянула лоб ближе к моей ложке.

Впервые за много дней я рассмеялся. Засмеялись и родители, заразившись от меня.

Когда смешок прошел, закончился и ужин. Эта новая традиция никак не могла прижиться в нашей семье. Думаю, эту новую традицию родители придумали, чтобы поймать меня на крючок и поднять меня со дна моего сознания. Спору нет, у них это получилось.

Мама убрала со стола, села рядом с папой, навалилась головой на его плечо. Папа обнял ее. Оба не сводили с меня, с моей улыбки глаз.

– Сынок, – мама погладила меня по голове, – у тебя все хорошо?

– Да, – ответил я и машинально посмотрел на мобильный.

– Я же говорил. – Папа встал из-за стола и потянул за собой маму. – У него все в порядке. Пойдем поваляемся на кровати, посмотрим фильм, комедию. Комедия же подойдет, дорогая?

Он предложил ей комедию, а в моей голове не укладывалось, каким именно образом он найдет нужный ему жанр фильма, ведь он, как и мама, никогда не пользовался ни флешкой, ни онлайн-кинотеатрами, предпочитая заснуть под уже привычный вечерний сериал по каналу, входящему в двадцатку бесплатных. Однажды они попросили Полю скачать сериал про Чернобыль, так она скачала, а они уснули на первой серии и больше к нему не притрагивались. Ну правильно – это же не низкосортный шлак, что они готовы впитывать часами.

Мама не собиралась уходить.

– Илюша. – Она потрепала мне ухо. Мне это никогда не нравилось, но всегда было приятно. Вот такой вот парадокс. – Я не твой отец, я – мать, а материнский инстинкт не обманешь. А учитывая то, что я наблюдала последнюю неделю, никакой инстинкт не нужен. Даже папа заметил неладное, но повелся на первое же твое слово. Меня так быстро не провести. У-у. – Она пригрозила пальцем, проведя им под моим носом из стороны в сторону. Он напоминал танцующую стрелку метронома.

– Не дави на него, – рискнул папа.

– Я не давлю. Мне просто хочется узнать от сынишки правду.

– Мам, у меня все хорошо. Правда. Честное-пречестное! – Я поцеловал ее в щеку, хоть и это мне тоже никогда не нравилось, и поспешил к выходу. Она притормозила меня, как и папу, потянув за руку. – Отпусти.

– Илюш, ты когда-нибудь раскроешься? Ты когда-нибудь будешь делиться с нами своими чувствами, своими эмоциями? Ты пойми, мы твои родители и в первую очередь твои советники. Мы созданы, чтобы выслушивать своих чад. Ты отгородился от нас, забаррикадировался в своей комнате, живешь в одиночестве. Вспомни своего дядю… Ах, ты же был совсем крохотным… Если бы ты его помнил… – Мама пустила слезу.

– Дядя Миша – двоюродный брат твоей мамы, сынок, – ожил папа. – Он… был человеком… эм… с большой буквы. Да! Точно! Человеком с большой буквы, сын. Таких людей еще поискать!

Мама разрыдалась. Она прижала меня к груди и уткнулась носом в мою шею. Слезы просочились сквозь футболку и защипали царапину на плече.

– Сынуля мой! – захлебывалась она. – Я не хочу… Ты напоминаешь мне…

То, что мама не справляется, папа сумел понять, поэтому и взял инициативу под свой контроль, что у него, впрочем, получилось не особо, но все-таки лучше:

– Дядя Миша был поваром. Работал в лучшем ресторане нашего города. В единственном ресторане. Ты не помнишь, но мы были завсегдатаями «С ПЫЛУ». – Я это хорошо помню, они даже не представляют, насколько хорошо. – Долгое время Мишка… дядя Миша жил один (я ему даже немного завидовал), – Мама ущипнула папу, – и бед не знал. У него не было жены, но было много подружек, за которыми он ухаживал. Женщины любили дядю Мишу и его поварские таланты. Он пользовался популярностью у противоположного пола.

– Может, дальше не надо? – спросила мама. – Он же ребенок.

– Ты сама начала. Илья должен знать правду. Должен знать, отчего ты… мы так сильно за него переживаем.

Я кивнул, хоть и представлял, что будет дальше. Хотел еще сказать, что я взрослый, но передумал.

– Дядя Миша никак не мог найти ту единственную, которую смог бы полюбить так, как я люблю твою маму. В каждой его обязательно что-то да не устраивало. То одно, то другое. Но потом, когда тебе было уже три годика, а ему – тридцать пять, в его жизни появилась Мар… тетя Марина. – Вот ее я не помню, потому что не знаю. Это подтвердил папа: – Она ни разу не была у нас в гостях. Все свободное время они проводили либо на прогулках, либо дома, в своем уютном гнездышке – оно и понятно. Ты тоже это когда-нибудь поймешь, сынок.

Папа явно затянул рассказ. Я полез в телефон. Я стал от него зависим.

– Тебе не интересно? – спросила мама.

– Очень. – Я вытаращил глаза на папу, засовывая телефон в карман.

– У Миши и Марины все было хорошо, пока не случилось то, что заводит одного из влюбленных в тупик – расставание. Тете понравился другой дядя. Она ушла от Мишки… дяди Миши. Он сильно переживал. Очень сильно. Зачастил к нам за советами, зачастил с алкоголем. Он стал самым мощным алкоголиком, хотя раньше вообще не пил. Алкоголь – зло, сын.

– Я знаю, пап.

– Молодец. Мы отвлекали твоего дядю, как только могли: выбирались на природу, я играл с ним в футбол, даже тайно организовывал случайные встречи его и женщин из моего рабочего коллектива. Но он никак не мог забыть тетю Марину. Продолжал пить до полусмерти. Как бы больно ни было это говорить, отказаться от спиртного раз и навсегда ему помогла только внезапная смерть его настоящей любви. Новый Марины… – Мама подтолкнула папу плечом, чтобы тот не углублялся в подробности. – Дядя Миша изменился. Стал вести здоровый образ жизни. Но стал молчаливым. Попросту молчал. Всегда. Слова так и приходилось из него вытягивать. По одному, иногда и по половине. Он много читал, и все книги его домашней библиотеки так или иначе влияли на него. Это была не художественная литература. Сомнительная литература о… В общем, он ушел в себя. Неплохо выглядел снаружи, внутри гнил, и мы с мамой это чувствовали. Врачи поставили ему диагноз – расстройство личности. Мы навещали его каждый день, он выглядел все хуже и хуже, хотя внешние признаки не менялись: он всегда был опрятен, только отрастил бороду. В один день мы застали его мертвым на диване своей комнаты в окружении таблеток… как и… Не стоило тебе это рассказывать. Извини, сын.

– Я понимаю.

– Когда отравилась Поля, – начала мама, – мы не на шутку перепугались, вспоминая участь Миши. Теперь же, наблюдая за тобой, мы снова начинаем бояться. Просто расскажи нам, что у тебя стряслось, пока не поздно, родной мой сынуля.

В ее объятиях мои кости затрещали.

– Мам, пап, – улыбку не приходилось выдавливать, – все хорошо. Просто я… просто в школе… скоро конец учебного года, вот я и переживаю. Приходится много думать. Я даже не представлял, что напугаю вас. Извините. Правда. – Я обнял маму, потом папу. – Я не хотел. Я просто переживаю.

Я действительно переживал, но не из-за окончания учебного года, а из-за немного другого, но связано это, другое, тоже со школой. Мы еще доберемся до этого, Профессор. Потерпи немного.

– Ух… Ты до смерти напугал и меня, и маму. Молодец, что рассказал нам. Конец учебного года – ерунда, пустяк, которым тебе даже голову забивать не стоит. Классная говорит, ты лучший ученик. Тебе переживать не стоит. Все у тебя будет хорошо.

– Главное – вовремя говорить нам. Мы всегда готовы помочь, сына. Папа прав, в учебе ты справляешься. Но ты до смерти нас напугал, уж больно твое состояние походило на Мишино.

– Правда?

– Чистая! – Ответил папа.

– Жаль, что ты не помнишь дядю Мишу.

Воспоминания о двоюродном брате заставили маму вновь пустить слезу, а мне – уйти в свою комнату и забаррикадироваться.

«Жаль, что ты не помнишь дядю Мишу».

Эти слова до сих пор не отпускают меня. «Жальчтотынепомнишьдядюмишужальчтотынепомнишьдядюмишу». Только представь, каждое это слово хаотично разбросано по твоим страницам, а не упорядочены в одну строчку для экономии места.

Хочешь знать, отчего я зациклился на этом? Да потому, что я отлично его помню. Отличнейше! Возможно, сейчас я помню его даже больше, чем родители. Я помню его состояние перед уходом из жизни, и оно не было похоже на мое, да и связано было оно с другим или… Не важно. Важно другое – о дяде я знаю чуточку больше.

Да, родители пересказали мне его историю жизни насколько могли помнить. Некоторые моменты я мысленно подчеркнул. В их рассказе были недочеты, Профессор. Во-первых, последние дни, недели, месяцы дядя Миша действительно был молчалив, но только не со мной. Со мной он делился всем, ведь рядом с ним я был просто игрушкой, которая, по его разумению, или ничего не понимает, или ничего не должна понять. На самом же деле в его руках я был диктофоном. Когда он был уверен, что, кроме меня, его никто не слышит, делился тайнами.

Родители рассказали мне сказку, что некая тетя Марина полюбила другого – это так и есть, но они утаили или, может, не знали, что тетя Марина с ее новым возлюбленным скоропостижно скончались в подъезде собственного дома. Родители точно этого не знали, уверяю тебя. А я знал от дяди Миши. Он исповедовался мне, Профессор. Это он убил свою любовь. Сначала разобрался с мужчиной: перерезал горло зубчатым ножом для хлеба. Тетю Марину задушил кожаной портупеей, хранящейся со службы в армии, которую регулярно смазывал кремом для обуви, чтоб та не рассохлась. В глаза своей не подающей признаков жизни любви как комплимент от шеф-повара он воткнул китайские палочки. «Канапе, – сказал он тогда мне, – она любила канапе. Я все сделал быстро, отлаженно. Крови не было, свидетелей не было, улик я не оставил… Нет. Всего одну – надорванный билет на концерт, подобранный на остановке, рядом с урной. Именно этот совершенно случайный билет отвел от меня полицейских в другую сторону. До меня они так и не добрались, да и не доберутся, это я гарантирую. Ты прекрасный собеседник, Илья. Рад был иметь с тобой дело. Увидимся там», – он поднял глаза в потолок.

Это была его последняя исповедь. На следующий день родители обнаружили, что обнаружили. Конец ты знаешь.

ТЫ РАССТРОИЛСЯ?

Нет.

ПОЧЕМУ ПОМРАЧНЕЛ?

Потому что, Профессор. Потому что…

На следующий день после затеянной мною тревоги в школу я не шел – летел, порхал. Меня будоражила мысль, что я никогда уже не увижу Игоря Козлова. В своем воображении я заходил в школьный коридор под аплодисменты и свист. Ученики дарили мне цветы, просто засыпали цветами, как и словами благодарности. Учителя потирали носовыми платочками слезы под глазами. Все восхваляли меня, как героя, избавившего страну от… не знаю… от урагана… от упыря. Я даже был готов всеми отказами получить-таки на свою грудь Орден Отваги и Мужества. Его должна была принести директриса, а надеть – Наталья Николаевна. Фантазия зашкаливала, но я был уверен: что-то такое, какие-то почести точно должны быть в мою сторону.

Приближаясь к школьным дверям, я пожалел, обозлился на себя за то, что не нашел времени позвонить Вике и пригласить ее на праздничное мероприятие, устроенное в мою честь. Думаю, она бы пришла. Мог пригласить и Витьку – у него бы точно нашлось время.

И хорошо, что не пригласил ни того, ни другого.

В школе меня ждало совсем не то, чего я ожидал. Совсем не то, Профессор. Обратное. Постой-ка, я сказал «ждало»? Извини. Обманул. Меня вообще никто не ждал. Когда я вошел в школу, с трудом отворив тяжеленую дверь на жесткой пружине, меня встретила не толпа ликующих поклонников, празднично размахивающих синими флагами с гербом школы, с транспарантами в руках, а натянутый под потолком, растянутый от стены до стены, цветной плакат с высоким, максимально высоким (какие только я мог видеть до этого) качеством печати. На нем был изображен (почти в свой реальный размер) Козлов, причем в той же одежде, что и днем ранее, словно фото было сделано на скорую руку, лишь бы успеть к утру.

Он, Козлов, улыбался и подмигивал. Волосы взъерошены. На кулаках большие пальцы оттопырены вверх. Справа от Козлова, на плакате, была нанесена надпись каллиграфическим шрифтом: «Лучший ученик нашей школы», правда одна ее буква отличалась от остальных, выбивалась из толпы и бросалась в глаза. «О», выполненная в виде смайлика, который тоже улыбался и подмигивал. Смайл-татуировка с его ноги.

«Я что-нибудь придумаю», – говорила мне директорша. Такого «придумывания» я от нее не ожидал. Получается, вместо изгнания из школы или хотя бы публичного выговора, Козлов удостоился звания лучшего ученика.

Изумленный до невозможного я поспешил удалиться в свой класс, но и это меня не спасло. Весь первый этаж был заклеен точно такими же, только меньших размеров плакатами. Козлов был всюду. На втором этаже старшеклассники только начинали оклеивать эти «обои», раскручивая рулоны, со скрипом оттягивая скотч и отрывая его зубами. Некоторые девчонки с восхищением смотрели на своего кумира, другие гладили его лицо и тело на глянцевой бумаге, а мои старые знакомые, Настя и Лиза, даже целовали его в губы.

«Я что-нибудь придумаю».

Спасаясь от ерунды, тщательно, предательски придуманной ВР, сгорая и разлетаясь на миллионы атомов от испанского стыда, я забежал в класс. Поначалу показалось, что сумел найти убежище в тишине кабинета, но ошибся. Там уже была НН. Балансировала на двух составленных друг на друга стульях и подвешивала на стену над доской портрет Козлова в рамке. Не такой большой и изящный, но такой же бесящий.

– Я же говорила, что не стоило тебе вмешиваться, Илья, – сказала она, когда выровняла рамку и спустилась на пол. Стулья поставила за первую парту среднего ряда, парту Карины и Данилы.

– Объясните, пожалуйста.

Пока в кабинете были только мы вдвоем, пока одноклассники только подходили к зданию школа, она мне все разъяснила. Сказала, что это приказ директрисы. Вот и все. Директриса позвонила ей и другим учителям под занавес уходящего дня и сказала, что все деньги, которые принесут ученики на похороны бабушки Любы, пойдут на более важное дело – оплату срочного заказа в типографии.

– Любе все равно, сколько венков положат на ее могилу, будет ли она огорожена заборчиком, – процитировала НН слова ВР. – Представляешь?

Представлял без труда. Я предполагал, что парочка, директор нашей школы и ее ученик, плавают в одной тарелке, но никак не мог установить между ними связь.

– Это и есть тот самый заказ в типографии? – Я посмотрел на портрет Козлова, ухмыляющегося сверху.

– Да. Полсотни таких портретов висит или с минуты на минуту будут висеть в каждом кабинете школы. Надеюсь, только пару недель, пока не закончится учебный год. Пока Игорь не выпустится.

– А плакаты с «Лучший ученик нашей школы»? Он же не!..

– Если судить по его оценкам, он гений, за которым не угнаться даже регулярному призеру олимпиад по всяческим предметам, Колесникову Павлу. У Павла оценки хуже, чем у Козлова.

– Это какой-то заговор!

– Несомненно, Илья! Коллеги, которые преподают в его классе, говорят, что их регулярно премируют, если Игорь учиться на отлично. Пятерки в его дневнике и классном журнале появляются сами собой. Ему даже не приходится для этого ничего делать.

– А Павел?

– А что Павел? Павла специально садят, чтобы в школе был только один ученик с золотой медалью.

– За этим стоит Валентина Рудольфовна?

– Да, но не известно, кто давит на нее сверху. Так просто ничего не бывает, понимаешь?

Я не ответил – только кивнул и сел за парту.

В классный кабинет начали заходить одноклассники.

Все уроки я сидел и с трудом впитывал информацию, которую доносила до наших ушей НН, которую я уже знал и без ее помощи. Обычно я так не делал, но в тот день хотел отвлечь себя от глаз Козлова, следящего за мной свысока. На перемены я не ходил: там этих глаз было в тысячу раз больше. В две тысячи, если учитывать ухмылку смайлика в «шкле».

Когда прозвенел звонок с последнего урока, чтобы не поехала крыша от увиденного безобразия на стенах коридора, я снял очки и выбежал на улицу. Козловы на плакатах размывались по бокам.

Вечером была переписка с Викой. Я сам ей написал. В основном эта переписка была на тему «Как дела?», но я не выдержал и начал говорить о Козлове. Я хотел отправить ей видео, которое заснял на школьном дворе, но она меня остановила. Написала, что не желает второй раз смотреть на тот ужас, учитывая, что ее едва не вывернула еще при первом просмотре. Закончили мы на том, что мне предстояло тщательнее следить за Козловым, искать лазейки, способные помочь нам ударить по нему, отомстить.

Я не понимал, что именно должен увидеть, заснять или сделать, как именно следить, и нужно ли оно мне. Я не знал, получится ли у меня хоть что-то, когда за плечами уже лежал горький опыт неудавшегося плана. У Козлова была сильная крыша в образе директрисы, а у нее – еще сильнее и никому неизвестная.

О многом я понятия не имел, но одно знал наверняка – мне все еще хотелось увидеться с Викой. Об этом напоминала «стрелка компаса», торчащая в трусах в направлении снимков Вики в соцсети.

На следующее утро настроившийся и закаленный, ничего не боящийся и готовый ко встрече с многочисленными плакатами Игоря я уверенно шагал в школу и чувствовал, как земля (да что там земля – асфальт) проминается под моими ногами. Да, за плечами был горький опыт, но за ними висел еще и рюкзак, а в нем – ты, а в тебе – лезвие канцелярского ножа, которое я стащил с балкона из ящика с инструментами. Думал взять молоток или стамеску, но они бы не уместились в тебя, поэтому-то и обошелся лезвием. Чувствовал, что оно пригодится, что я обязательно им воспользуюсь, а твои нескончаемые всю дорогу фразы: «У тебя получится», – поднимали настрой и уверенность, подыгрывали аппетит, чесали руки. Мы с тобой горели от мысли, что лезвие взяли не просто так.

Школьную входную дверь в этот раз я чуть не сорвал с петель. На ухмылку Козлова на большом плакате посмотрел с такой же ухмылкой. Плакаты поменьше, что висели по всей школе порадовали меня: на некоторых были следы поцелуев, на всех – надписи маркерами и подрисованные усы, очки, оленьи рога, пенис у рта, пенис на лбу. Были даже засохшие слюни и сопли. Были и свежие. Значило это лишь одно – школа поделилась на два лагеря. В первом Козлова обожали, и состоял он в основном из женского пола, во втором Козлова ненавидели. Я был счастлив, что второй, к которому отношу себя, больше первого. А большинство… доброе большинство всегда побеждает зло.

Все уроки я витал в облаках и ничто, даже тупорылое лицо Козлова над доской, не мешало мне получать удовольствие и ждать конца занятий.

Время пролетело, пронеслось со скоростью света. Прозвенел звонок с последнего урока.

Мои одноклассники волочились в раздевалку, из нее – домой, старшеклассники отирались о стены, на которых еще оставались нетронутые плакатами места, а я ждал звонка на урок, ждал, когда коридор вновь опустеет. Невольно вспоминал хаос при пожарной тревоге, бабушку Любу, о которой до сих пор не рассказал родителям, потирал лезвие ножа в кармане пиджака. Оно раскалилось и ждало применения. Оно требовало потерять девственность. Мы надеялись, что у него все получится.

Когда коридор опустел, я направился к школьному расписанию уроков, попутно рассекая лезвием лицо Козлова на плакатах и соблюдая осторожность: один край лезвия обернул тетрадным листом, таким образом сделав рукоятку. ТБ – техника безопасности. Исполосовал в снежинку восемьдесят четыре плаката, сто шестьдесят восемь лиц, включая смайлы. Могло быть и больше, но я уже был у расписания уроков. Изучал его.

Пробежался по таблице. Одиннадцатый класс, в котором учится Козлов, был последним ее столбцом. Столбец разделялся на шесть рядов (с понедельника по субботу). В каждом ряду – список уроков. Если верить расписанию, если Козлов не прогуливал занятия, он должен был находится на уроке физики в двадцать втором кабинете. После следовали история и физкультура.

Подходя к двадцать второму кабинету, я изрезал еще шестьдесят лиц. Козлову и, возможно, директорше мой маневр не понравился бы, а вот мне… Я был очарован своей смелостью. Я был возбужден. Представлял, что разрезаю на куски не плотную бумагу, а самую натуральную плоть самого натурального Козлова. Обрезки цветных плакатов хлопьями разлетались в стороны и приземлялись на пол. Я же видел в них ошметки мяса, кожи, капли крови, глаза, волосы, уши. Готов ли был я провернуть то же самое с Козловым, его лицом? Скорее да, чем нет. Если бы только подвернулась такая возможность.

УМНИЧКА

Спасибо.

Я на цыпочках подкрался к двери кабинета физики. Она почти замурована: ни тебе стекол, ни замочной скважины, через которые можно хоть что-нибудь рассмотреть. Защищала же эта дверь только от лишних глаз, шумоподавление в ней отсутствовало. Я прекрасно слышал Понева Л.А. (это имя значилось на табличке). Он рассказывал о рентгеновских лучах и, судя по характерному звуку, что-то черкал на доске.

– Похоже на яйца! – услышал я голос Козлова, пока весь его класс еще не раздался смехом.

Этого было достаточно, чтобы определить его местоположение. Оставалось только найти в школьном коридоре незаметный угол и продолжить слежку, не раскрывая себя.

Когда началась перемена, коридор заполнился учениками. Я находился поодаль от кабинета физики и наблюдал, как класс Козлова стадом перебирается к кабинету истории.

У самого же Козлова маршрут был иным: он зашел в директорскую, провел там всю перемену и бо́льшую часть следующего урока. Вышел оттуда каким-то потрепанным, взъерошенным и чересчур довольным. Он напоминал девушку из телефонной будки, когда я пытался добыть распечатку телефонных звонков в офисе. Не теряя времени, он достал сигарету, положил за ухо, передумал и вставил в зубы. Пожевывая ее, вальяжно, вразвалочку дошел до окна в коридоре, открыл форточку, сел на подоконник и скурил. Едкий запах добрался и до моих ноздрей, и до ноздрей учителей математики, английского языка, биологии, кабинеты которых ближе всего находились к импровизированной курилке. Они поочередно высовывали носы и, завидев самодовольную ухмылку Козлова, прятались обратно. Будь на его месте кто-то другой, ему бы досталось, но на его месте был он сам, поэтому оставался безнаказанным. «Лучший ученик школы».

Через пару минут из своего кабинета вышла Валентина Рудольфовна. У меня была надежда, что она учуяла сигаретный запах, что она как следует наподдаст Игорю за его выходку, но увы.

– Что ты себе позволяешь?! – Она поправила блузку. Волосы ее тоже были растормошены, расчесать их она не взялась.

– Сигаретку, – ответил он.

Она за руку потащила его за собой, как чемодан без колесиков.

Они спустились на первый этаж, я – за ними. Подошли к выходу, где над головами развевался плакат лучшего ученика школы. Расписания уроков уже не было видно из-за нескольких сотен воздушных шаров. Пол был уставлен вазами с цветами. Все было в точности так, как я представлял себе в фантазиях о своем геройстве. Именно так должна была встретить меня школа, когда я выклянчивал у директрисы изгнание Козлова. У директрисы, которая «что-нибудь придумает».