Дневник

– Витька… – произнес я, а он отвесил мне подзатыльник. Я хотел ему ответить, но глаза все еще не привыкли к темноте, а он в темном пространстве чувствовал себя как рыба в воде.

– Тише. – Он взял меня за руку и потащил за собой.

Когда лабиринты с… (да, думаю, ловушки в нем тоже расставлены) был позади, а в картонной комнатушке загорелась лампа, я понял, что за доски валялись у входа в подвал – разломанные деревянные ящики из-под фруктов, из которых Витька соорудил еще одну лежанку, укрытую сплющенной коробкой от телевизора. На ней лежал молоток, пассатижи и горстка ржавых, изогнутых гвоздей.

– Витька, – вновь промолвил я.

– Уже много лет, – перебил он. – Послушай, если ты хочешь попасть в Курямбию, просто делай это. Ее двери всегда для тебя открыты. Не нужно медлить, не нужно засвечивать свой зад на всю округу, орать – тем более. Жители первых этажей прекрасно слышат каждый шорох, уж поверь мне. Отодвинул фанерку, занырнул в темноту, задвинул фанерку обратно – вот и весь алгоритм. Запомнил? Три шага вперед, поворот направо, два шага, налево – до упора, перелазишь через или под трубой и движешься прямо, пока вытянутой кверху рукой не дотронешься до свисающего провода. Не выпускаешь его из рук, перехватываешься. Он приведет тебя к выключателю. Нажимаешь – свет загорается. Вуаля!

Он убрал инструменты в ящик, и мы сели на новую кровать. Она была твердой, в некоторых местах через картон пробивались шляпки гвоздей, неотесанный углы дощечек, проминающиеся пустоты, но зато она была моей личной. Я это не придумал – видел в глазах Витьки, требующих мнения, отзыва и эмоций.

– Ши-кар-дос! – Я развалился на картоне и уставился в потолок.

Он лег на свою.

Долгое время мы просто молчали. Витька понимал, что я пришел к нему не просто так. Просто так я еще никогда к нему не приходил. Постоянно имелись какие-то просьбы, и этот раз не был исключением. Он прекрасно это знал, но не торопил меня.

Картонное царство успокаивало. В нем была иная атмосфера, аура, несвойственная подвалу, пропахшему сыростью, плесенью и человеческими экскрементами, просачивающимися из прохудившихся канализационных труб в другом конце здания. Это место расслабляло меня, а Витька только и хотел, чтоб я отдохнул… да и сам отдыхал.

Мерцание лампы давило на глаза, я начинал погружаться в сон. В глазах двоилось, веки закрывались, мозаика из писек сливалась в набор непонятных, размазанных художеств, но все равно выглядела привлекательно.

Доски и шляпки гвоздей все слабее и слабее впивались в тело, а пустые места, в которые проваливались попа, левая пятка, лопатка и затылок вдруг вовсе перестали существовать. Они словно самостоятельно заросли, я словно парил над кроватью.

Курямбия погрузила меня в транс, изменила психику, доставляла удовольствие.

«Даешь, берешь, козел, покуриваем» исчезли из памяти и больше не вертелись на языке. Все, о чем я хотел думать – непрекращающийся заряд бодрствования, которым делилась Курямбия, которым она насыщала меня, как беспроводное зарядное устройство – смартфон.

«По сути, я и есть смартфон. Самый мощный в истории человечества. Мои глаза – камеры непомерного разрешения, делающие снимки, записывающие на видео все, что я когда-либо видел. Моя память на данный момент, вероятно, в несколько раз больше, объемнее не только любой карты памяти, но и любого облачного хранилища с самым дорогим тарифом. Я – самый безопасный смартфон, которым никто и никогда не воспользуется без моего ведома. Право доступа к информации есть только у меня. Я лишь могу поделиться этим правом, рассказав то, что знаю… Витьке… Вике, которой нужно… позвонить. Позвонить Вике… Позвонить ей…»

Я мысленно набрал ее номер. Звонок даже не начался. Сравнение со смартфоном было неудачным, поскольку я не выполнял основную функцию, которую может исполнить любой, даже самый бюджетный телефон. Да, я могу хранить и записывать информацию, могу заряжаться от Курямбии, но не могу позвонить человеку, не имея телефона в руках. Я не имею телепатических сигналов связи.

Что-то свалилось мне на ноги. Я через силу открыл глаза, поднял голову и посмотрел на пыльные брючины. Поначалу, пока глаза были затуманены, а очки запотевшими, мне показалось, что между коленей лежит снежный шарик, не испускающий холода и не тающий в прохладе подвального помещения. Потом же, когда взгляд и сознание прояснились, на коленях лежал не снежный, а бумажный ком. Я поднял с картона потяжелевшие плечи, в спине хрустнуло, дотянулся до бумажного комка кончиками пальцев и подцепил его. Распечатал. «Тебя долго ждать?» было написано большими буквами в центре листка, а по бокам, словно листья, летали письки из овалов и кругов. Я будто держал в руках не вырванный из тетради лист, а ценный документ с гербами.

– Эй, одуванчик! – В голову прилетел еще один такой ком. Развернул его: меня встретила его непорочная чистота. Следом в плечо попал следующий. – Тебя долго ждать? Э?

Все это время я думал, что со мной общается Курямбия, что это были ее послания, послания ее божества, но, повернув голову, увидел, что божеством был Витька, вырывающий из тетради еще один лист.

– Ты?.. – Я посмотрел на него как на святого.

– Я, – ответил он и запустил бумажный снаряд мне в нос.

Сознание полностью прояснилось. Я тут же вспомнил, для чего к нему пришел. Вспомнил, но рассказывать так и не решался. Мне было стыдно. Стыдно, что без него не могу выполнить такую простую операцию как звонок Вике, с которой уже общался.

– Очухался? Зырь, что у меня есть. – Из-под своего ложа он вытянул синюю коробочку – маленький радиоприемник, работающий от батареек. На внешний вид он был старше нас обоих. – Нашел в мусорном контейнере у Тоннеля Счастья.

– Тоннеля Счастья?

– Узкая улочка с частными домами. Ее еще называют Порталом Героинщиков.

– Портал Героинщиков? – все переспрашивал я.

– Да. Улочка, что усыпана всяким мусором и в основном – шприцами. Там – просто свалка. И живут там одни наркоманы.

– И Иглыч?

– Иглыч не с того квартала. Ты там не был? Потом покажу. Тоннель Счастья, он же Портал Героинщиков, связывает наш район и Утопию Грешников.

– Утопию Грешников?

– Мдя-я-я, – протянул он. – Ты, кроме дома и школы, где-нибудь вообще бываешь? Курямбия не в счет.

– Ну…

– Гну! Деревня ты. Если Тоннель Счастья – свалка, то Утопия Грешников – нечто большее. Государство внутри государства, город внутри города со своими правилами и порядками, заповедями и обычаями. Рассадник тараканов, крыс, клопов. Ты когда-нибудь видел дом, выстроенный на кладбище?

– Нет.

– А дом, построенный из обломков надгробных плит, памятников?

– Звучит мерзко.

– Мерзко. Так вот знай, что этот дом, в фундаменте и на стенах которого можно увидеть портреты и годы жизни покойных, пожалуй, лучший из тех, что стоят в Утопии Грешников. Там собирается весь человеческий смрад, что не нашел себе лучшего места. Это – своего рода приют для… Попасть туда – опуститься на дно синей ямы, выход из которой всего один – смерть.

– Бр-р-р.

– Потом я тебя туда свожу. Посмотришь на иную жизнь: без красок, благоустройства и будущего.

– Потом? Лучше никогда. – Меня передернуло.

– Как знаешь. – Он вернулся к тому с чего начал – к приемнику: – В Тоннеле Счастья я бываю редко, но стараюсь туда захаживать. Как видишь, там, кроме использованных шприцов, можно найти много чего интересного. – Он включил приемник. Зашипел динамик. – Вещь старая, антенна держится на соплях, но, если ее направить, – он поднял его под потолок, направил надломленную телескопическую антенну к темноте подвала, шагнул в сторону. Из динамика начали доноситься уже не хрипота с шипением, а что-то более-менее внятное, что-то, похожее на голос ведущего, – можно словить весьма сносный сигнал.

Охваченный интересом поиска лучшего сигнала, я одолжил у него приемник, надеясь не заразиться от него сифилисом, добропорядочно оставленным на его корпусе предыдущим владельцем из Портала Героинщиков, попросил кусок медной проволоки (видел его еще в прошлый раз), и примотал ей конец антенны к канализационной трубе, по которой как раз проплывали «подводные лодки», не способные утонуть. Колесиком, передвигающим ползунок по FM-частотам, настроил волну вещания. Качество еще оставалось не лучшим, но из динамика звучала уже настоящая мелодия, песня, от басов которой он захлебывался. «Ты горишь как огонь» повторялось несколько раз, и эта фраза из припева популярного исполнителя вновь разожгла во мне ненависть к Козлову.

Я вновь размечтался, что увижу его сгорающим в автомобиле директорши под эту композицию, только с хрипотой не из динамиков, а из запеченного горла Козлова.

Дослушав песню, строчка из которой стала моим гимном, я приглушил звук, выключил радиоприемник, чтобы не садить батарейки, и рассказал Витьке обо всем, начиная с пожарной тревоги, устроенной моими руками, во время которой погибла милая старушонка, над телом которой надсмехался этот ублюдок, заостряя внимание на карнавале безумия, устроенном в школе в его честь по, несомненно, инициативе «я что-нибудь придумаю», с которой он имел губной контакт и что-то общее, и заканчивая тем, для чего, собственно, мне нужна была его помощь – для звонка Вике и рассказа ей всего того же, что он услышал от меня.

Витя ни разу меня не перебил. Он лежал на кровати с отрытой тетрадью и что-то в нее записывал. Я думал, он рисовал овалы и круги, но нет, издалека я видел записи, вблизи же – непонятные каракули. Я пожалел, что Витька не учится в школе и не умеет писать. Потом же в каракулях я разобрал стенограмму. Узнал не целиком, а только несколько символов, которые знал и которые более всего были на них похожи: человек, помощь, вопрос.

Стеснение сменилось завистью. Позже Витька, перед тем как я побежал домой, а он остался в Курямбии заканчивать ремонт и уборку, показал мне свое сокровище, спрятанное в темноте подвала, скрывающееся от назойливых комаров в старинном чемодане, найденном в уже известной мне Утопии Грешников, у бочки, в которой бомжи жгли костер и грелись.

Книга, которую он мне показал на несколько секунд, называлась «Стенография». Имя автора я разобрать не смог – обложка сильно потрепалась, а по обуглившемуся уголку было понятно, что она чудом уцелела. Витька же сказал, что и сам чудом уцелел аж три раза: когда доставал ее из пламени, когда костровой хотел пырнуть его ножом, когда едва не угодил в открытый канализационный люк в Тоннеле Счастья, перепрыгивая горку окровавленных игл, боясь заразиться от них, как и я от радиоприемника, сифой. Верил я в его историю с трудом, а вот завидовал с непередаваемой легкостью.

Когда Витька отнес учебник по стенографии в тайник (мне до сих пор остается догадываться, чем же еще он способен меня удивить), вернулся в освещенное мерцающей лампой арт-пространство, уткнулся носом в иероглифы, небрежно выведенные карандашом средней твердости, и произнес, поправив на носу невидимые очки:

– Начнем по порядку.

После его фразы очки поправил я. Существующие, запотевшие очки. Очки, одна душка которых была отремонтирована ниткой и эпоксидной смолой, другая – синей изолентой. Очки, которые с каждым новым днем нравились мне все меньше и меньше, которые я уже готов был выбросить при любой возможности, но продолжал носить, потому что так было нужно. Они и сейчас на мне, Профессор.

– Ты так запугал своего одноклассника, что он навалил в штаны… Потом ты помог ему избавиться от следов… дерьма. – Он посмотрел на меня хмурыми глазами, мне стало не по себе. – Ты надавил на тревожную кнопку, и пожарная сигнализация, как выстрел стартового пистолета, дала начало хаосу и давке, в которой пострадала… умерла уборщица…

– Бабушка Люба. – Я помрачнел.

Он сверился со стенограммой. Кивнул.

– Бабушка Люба… Все верно. Позже ты выкрутился на двух допросах: с классной и с директоршей. – Теперь уже кивал я, подтверждая каждое его слово. Рефлекторно кивал. Я мог бы заменить кивающую собачку, установленную на приборной панели семейного автомобиля. Раньше она меня забавляла, тогда же я мечтал от нее избавиться, чтобы она больше никогда мне не напоминала о третьем допросе – допросе Витьки. – Этого тебе было недостаточно. Пользуясь случаем, ты спихнул учиненное тобой на Козлова, который бесил тебя изначально и пробесил в этот раз. И у тебя получилось… вернее, тебе так казалось, пока «я что-нибудь придумаю» не сделала то, что ты ожидал, с точность до наоборот. – Я мысленно сдирал с себя волосы, нога дрыгалась в реальности. Хотелось убежать и больше никогда не возвращаться ни в Курямбию, ни к этому разговору, ни к прошлому. – Потом ты видел… Как ее?..

– Кого?

– «Я что-нибудь придумаю».

– Валентину Рудольфовну?

– Точно. – Витя сверился со стенограммой. – Ты видел ее и Козлова сосущимися в ее тачке, на парковке для автомобилей учителей и персонала школы.

– Два раза.

– И оба раза у тебя не получилось заснять их, потому что…

– Я лузер, – закончил я, хоть и прекрасно понимал, что он скажет: «Твой телефон оба раза был разряжен».

– М-да…

Он вставил карандаш в зубы, «затянулся», выдохнул. Постучал концом с резинкой по лбу. Щурясь, посмотрел на мерцающую лампу. Задумался. Перебирая пальцами и загибая их, что-то прикинул в уме. Окатил меня холодным взглядом. Меня пробрала дрожь от зрачков до пят, до кончиков пальцев рук, до кончика каждого волоса на теле. Я пожалел, что не взял тебя с собой. Больше такого никогда не повторится.

ВЕРНО

Было неловко. Я пытался отвести глаза в сторону, чтобы не смотреть в его зрачки, замораживающие тело, заставляющие стыдиться, но он не позволял этого сделать, словно держал мои глаза на поводке, словно его обладали такой силой притяжения, которой не обладает самый мощный магнит. Словно в его глазницах были не глазные яблоки, а два сжатых в миллиарды раз Юпитера, гравитация которых действовала только на мой взгляд.

– Что? Что… блин… ты… так… на… меня… смотришь? – сжав волю в кулак, отлепив сухой язык от неба, сумел произнести я и моргнул.

Почувствовал облегчение. Его взгляд изменился и больше не казался таким холодным, устрашающим. Его зрачки больше не притягивали мои, и я то и дело косился на мозаику Пенроуза, только-только проявляющую на стене свои истинные формы, становившуюся четкой.

Витька сменил карандаш синим маркером, подошел к картонной стене и в той точке, куда были повернуты мои глаза, поверх пиктограмм мужских половых органов в несколько проходов вывел три больших, жирных, совершенно разных и до боли яйцах похожих друг на друга символа. Они одновременно напоминали собой и письменные буквы латинского алфавита, и иероглифы. Он обвел их несколько раз, сел рядом со мной, положил руку мне на плечо и произнес с грустью:

– Да, друг, это, конечно же… – Он выдохнул. Я повторил за ним и ссутулился, почти сгруппировался. Голос его резко стал другим – веселым: – КРУТО! Это просто чума, чувак! Крутизна! Отвал башки! – Он взъерошил волосы, подтолкнул меня и, не боясь быть услышанным жителями первого этажа, воскликнул: – ЮХУ! Илюх, ты просто БОМБА! ПУШКА! Я ваще!.. Как ты!.. Охренеть! Если бы!.. Если бы!..

– Что – если бы?

Он тряс меня за плечи, глаза его полыхали от возбуждения. Мне явно становилось лучше, когда я видел его таким. Его прежний грозный настрой сменился, Витьку словно подменили. Словно перевернули монету. Он тормошил меня, а я оставался тряпичной куклой в его сильных руках и ничего не понимал… но осчастливливался, если есть такое слово.

ПУСТЬ БУДЕТ

– Если б я только знал, – запыхавшись, жадно глотая воздух, продолжил он, – если б я только мог предположить, что в школе может быть так прикольно, офигительно, отвязно, я, может быть, даже продолжил учиться! Нехилая у тебя, Илюха, выдалась неделька! Отвязная! Что ж ты раньше не рассказывал?! Чего вообще сидел тут со своей кислой миной и портил ауру Курямбии? Ты в своем уме? У тебя балдеж, а ты заставляешь меня переживать. – Он вскочил, поднял меня за подмышки и подтянул к символам, которые здоровенной синей печатью красовались поверх писек. Почти ткнул в них носом. – Знаешь, что это?

– Стенограмма? – предположил я, хотя на том момент уже был уверен в этом.

– Именно. Знаешь, что тут написано?

– Нет. – Врать смысла не было. Проще было что-нибудь ляпнуть наобум.

– Вот балбес! – Он хохотнул, отпустил меня и достал маркер. Поочередно обвел символы и объяснил их значения: – Я. Тебе. Завидую.

– Чего? То есть… Правда? – опешил я, сложив три отдельных слова в предложение. – Ты – мне?

– Илюх, это вынос мозга! Я рили тебе завидую. Кто бы мог подумать, что… Жесть!

– И ты меня не винишь?

– Вовсе нет! Ты все сделал правильно! Ты должен был! Жаль, конечно, уборщицу, но… оно, несомненно, того стоило… Но уборщицу жаль. Очень жаль. Но это… блин, ваще круть! Хотелось бы мне видеть этот екшн!

– У меня есть видео, где Козлов запрыгнул на бабулю.

– Вот бляха! Ты чего молчал? – Он хотел снова вмазать мне подзатыльник, но я увернулся.

Я включил видеозапись. Он пересмотрел ее трижды: с открытым ртом, без эмоций, с отвращением. Выключил. Вернул мне телефон. – Удали эту говеную запись.

– Но…

– Удали ее. Немедленно. Она тебе никак не поможет, учитывая связь Козлова и «я что-нибудь придумаю». Она не достойна находиться в твоем телефоне. Она только порочит честь бедной бабули. Мерзкое, скверное видео.

Я расстроился. Как быстро Витька мог изменить свое поведение. Из друга он превратился в старшего брата, в отца, слово которого – закон.

– Моя запись все равно не единственная.

– Удали, – тихо произнес он, и я покорно выполнил его просьбу, – а если будет возможность, удали и остальные.

– Хорошо.

– Вот и здорово. – Он улыбнулся и превратился обратно в друга. – Теперь можно отмотать наш разговор обратно. Я говорил, что завидую тебе. Это так и есть, даже увидев этот ужас в твоем телефоне. Сочувствую, что тебе пришлось наблюдать все это.

– Жалко бабушку.

– Жалко, но ее все равно уже не вернуть. Не будем зацикливаться на этом, хорошо?

– Хорошо.

– Теперь давай отмотаем наш разговор еще раз назад. Ты хочешь позвонить Вике и рассказать ей о том, что видел, что заснял, что пережил, что нарыл на Козлова. По сути, Илья, у тебя есть нехилый такой компромат на этого твоего Игоря, но по бо́льшей части он распространяется на директоршу, поскольку она занимается совращением малолетних, а это, как бы, уголовное дело. Понимаешь? Игорю от этого ничего не будет, имей ввиду. Ему только достанутся лавры победителя да слезы матерей, чьи дети попали в руки педофилов. Козлов наверняка вытянет из этого выгоду. Максимально выжмет. Поэтому я не знаю, как вы с Викой будете распоряжаться этой информацией, при условии, что, кроме тебя, эту любовную парочку никто не видел. У тебя даже доказательств нет, а в слова коротышки вряд ли кто-нибудь поверит. Но, опять же, это лишь мое мнение, мои догадки, которые, скорее всего, окажутся правдой. В любом случае позвони Вике и… Ах да! Совсем забыл. Я знаю кое-что секретное, гложущее меня изнутри.

– Что? – Я был готов ему посочувствовать.

– Мой друг – сыкло галимое, неспособное позвонить девке и просит помощи, просит пинка под зад у своего друга. Как это понимать, Илюха? Ты, как только мог, отрывался в школе, резал лезвием плакаты, спирал вину на других, а совершить звонок не можешь? Ты случаем не довен?

– Дов…

Не успел я закончить, как Витька выругался благим матом и шлепнул себя по лбу, произнеся при этом продолжительное и звонкое «пфф!». Он выхватил у меня телефон, набрал ее номер (с памятью у него, оказывается, тоже все отлично) и поднес к уху. Пока операторы связи соединяли два аппарата: мой и Викин; пока шли гудки, Витька, глядя в никуда, монотонно, словно при помощи суфлера продиктовал:

– Как говорит мой брат, лучше не бояться и один раз рискнуть всем, пусть даже жизнью, чем всю оставшуюся жизнь сидеть в проперженном кресле и сожалеть о просранном шансе пойти на риск. Понимаешь? Лучше сделать и уже потом судить о последствиях, чем убиваться догадками «а что, если…». В твоем случае, Илюх, жизнью ты не рискуешь, но вот проперженное кресло под твоей сыкливой жопой уже просматривается. Если так пойдет и дальше, ты сгниешь в собственных страхах, как… – он не стал договаривать. Когда гудки закончились, он ударил телефоном по моему уху, прижал его и не отпускал до конца звонка, вдавливая его в мой череп.

– Алло, – услышал я ее голос, – Илья?

Я боялся пискнуть, хотел отпрянуть от мобильника, но Витька смотрел на меня с ухмылкой, словно смайл Козлова, впечатывал трубку в ухо, ухо впечатывалось в душку очков, а душка – в череп.

«Отвечай» прочитал я по губам друга и выполнил приказ, пока он вслух не ляпнул, что я, например, сыкло.

– Алло. Кто это? Ой… Привет, Вика, – промямлил я. Витька наступил мне на ногу. Я стиснул зубы. – Это – Илья.

– Привет, Илья. У меня есть твой номер. В следующий раз можешь не представляться. – Она усмехнулась.

«В следующий раз…» Как же много для меня значат эти слова. «В следующий раз…» подразумевали под собой, что она не считала наш телефонный разговор последним, а наоборот, надеялся я, даже намекала на еще как минимум один. Еще не закончив первый, я уже мечтал об этом «следующем разе», не имея представления, когда он случится.

Я смотрел на Витьку стеклянными глазами и не видел его, а в фокусе были только три жирных символа за его спиной: я, тебе, завидую. Черт побери, я сам себе впервые за… может быть, всю жизнь завидовал. Так бы и простоял очарованный, погрузившийся в зависть самому себе, мечтающий о «следующем разе», если бы Витька повторно не наступил мне на ногу и не щелкнул кончиком пальца по кончику уха, не прижатого телефоном и его рукой.

– Вика, я… то есть… Вика… – «Господи, что я несу? Соберись сыкло!»

– Я тебя слушаю.

– В общем… эм… по поводу Козлова…

– Ты что-то нарыл? Скажи, у тебя есть что-нибудь стоящее?

Нарыл? Стоящее? Передо мной не стояло таких задач. Мне было велено лишь наблюдать за ним. Это я делал исправно. Или под наблюдением подразумевалось нарытие чего-то стоящего? Естественно, Вике я не говорил это вслух.

– Кое-что интересное у меня есть. – Сам не заметил, как произнес это голосом частного детектива в шляпе с полями, длинном кожаном плаще до подошв лакированных ботинок, с собакой… без собаки… с дипломатом и, возможно, с тростью с секретом. – Ты уже слышала о пожарной тревоге в нашей школе?

– В вашей, – с грусть поправила она.

– Извини.

– Забей.

– Хорошо. У нас в школе была…

– Пожарная тревога, – продолжила она, сняв часть груза с моих плеч. – Я знаю о ней. Одноклассницы… бывшие одноклассницы уже рассказали. Я даже видела видео. Бедная бабуля…

– Жаль ее.

– Не то слово.

– Кто показал тебе видео? – для чего-то спросил я. Наверное, пытался уйти от ключевой части разговора, лишь бы увеличить продолжительность беседы. А может, хотел удалить видео с телефона владельца, как и наказывал Витька.

– Девчонки же и отправили. Да и в профиле Козлова я успела посмотреть отснятый им материал. Так сказать, от первого лица с максимальным погружением в картину, пока ролик не заблокировали. Лучше б я это не видела.

– Лучше б на месте бабули был Козлов.

– Девчонки говорят, это он в очередной раз нажал кнопку пожарной сигнализации. Говорят, об этом знает вся школа, но ему, как и всегда, все сошло с рук. Даже издевательство над телом уборщицы… Жаль, пожарный не успел размазать его лицо по асфальту кислородным баллоном.

Витька еле слышимым свистом обратил на себя внимание. По его губам читалось «расскажи ей все» и «тупица». Я взял его за руку, прижимающую телефон к опухающему уху, чтобы перенести ко второму, готовому взять на себя удар, но он только сильнее вдавил трубку, сделал круговое движение указательным пальцем свободной руки, вырисовывая петли, и шепотом произнес:

– Быстрее, головешка еловая.

«Головешка еловая» тут же нашло свободную ячейку в памяти.

Вика услышала его нашептывание.

– Ты не один? Снова с Витькой? Передавай ему привет.

– Тебе привет от Вики, – сказал я ему.

– И ей, – произнес он уже не шепотом и снова покрутил пальцем, вызывая ураган.

– Тут такое дело… К тревоге Игорь не причастен. Она – моих рук дело. Я нажал на кнопку. Думал, так будет лучше. Я не должен был, но мне пришлось.

Я повторно выдал ту же самую историю, которую уже рассказывал Вите. Он, кстати, снова слушал меня внимательно, правда уже не делая пометок в тетради, потому что его рука, пусть даже уставшая, все равно прижимала телефон к атрофировавшемуся уху. Чем его заинтересовал повтор моего рассказа, так это тем, что он был подробнее. Если, рассказывая Витьке, я позволил опустить некоторые подробности (портрет Козлова в школе, его поведение, вылетевший кубок, курение в коридоре, отношение к моей классной, как к куску дерьма), то Вике я выдал все, вообще все, что уже писал в твоих страницах. Даже про гримасу убогого смайла не забыл упомянуть. Даже о том, как желал раскаленным угольником снять скальп с икры Козлова. Единственное, о чем я не упомянул как Вике, так и Вите – о тебе. Им обоим незачем о тебе знать.

Она молчала. Из трубки доносилось встревоженное дыхание, отдающее хрипотой в динамике. Если бы не голос ведущего музыкальной станции, доносящегося с заднего плана по ту сторону трубки, я бы подумал, что связь оборвана, что Вика не вытерпела меня, поскольку я, по сути, оказался хуже Козлова, что она повесила трубку, раз и навсегда обрубив мои мечты о «следующем разе».

«Кретин! Тормоз! Дурак! Мерзкий тип! Упырь! Головешка еловая!!!» Я ругал себя за то, что рассказал, чего вообще не стоило произносить, и Витьку – за то, что заставил меня сделать это почти под дулом пистолета.

– Вика? – спросил я хриплую тишину по ту сторону, нарушал которую только трек «Я в моменте», занимающий первые места в чартах. Его я раньше не слышал, как и имени исполнителя.

– Тс-с, – дала она понять, что все еще на связи.

Песня резко прекратилась, сменившись ее сердцебиением. Думаю, она прижала свой телефон к груди. Прежде чем я успел насчитать сто ударов, она произнесла:

– Илья. – Весь мир замер. Начал рушиться. Ее «Илья» звучало так, словно она выносила вердикт приговоренному к смертной казни. – Илюша. – Голос ее снова изменился, как и ранее у Витьки. – Она была права! Ты тот, кто мне нужен!

«Ты тот, кто мне нужен» за секунду повторилось несколько тысяч раз в моей голове, словно эхом отражающееся от стенок черепа. «Стрелка компаса» поднялась, в трусах стало влажно и тепло, и я уже наверняка знал, что не опи́сался. Ко второй секунде я опомнился и задал вопрос, терзающий меня больше, чем «для чего я тебе нужен?».

– Кто – она?

– А? Что? Не важно, – проигнорировала Вика, и я это принял. Может, просто оговорилась. – Это уже не телефонный разговор. Илья, мы обязаны встретиться.

Дальше все было как во сне. Я не верил своим… своему уху, прижатому к динамику мобильного. Не верил в то, что слышал. Не верил в то, о чем мы говорили, о чем договаривались. А договаривались мы о времени и месте встречи. Перебрали тучу вариантов: кинотеатр в центре, недалеко от ее дома, заброшенная, севшая на мель баржа, автовокзал, стадион, рынок, так и не достроенный ТЦ, городской парк, церковь, даже холм на окраине, но так и не пришли ни к чему достойному, пока Витька не предложил Курямбию. Его предложение было достойно похвалы. Ее-то я и предложил Вике.

– Курямбия?

– Ага.

Я описал ей это место, и, к моему удивлению, она согласилась.

– Вика, а тебя отпустят родители?

– Нет конечно, – ответила она.

– Но… Ты…

– Они следят за мной, не дают и шага сделать без их ведома. Они оберегают меня… как бы оберегают, ты это прекрасно помнишь… Честно говоря, я удивлена, что ты вообще это помнишь. – «Если бы ты только знала, что еще хранится в моей памяти». – Но только днем. Не думаю, что они охраняют меня еще и ночью: стоят, как стражи, у двери комнаты, как у темницы.

– Ты же не хочешь?..

– Хочу и именно ночью. Если не ночью, то никогда больше, Илья.

– Если не ночью, то никогда, – пробормотал я.

– У тебя не получится?

– Когда?

– Чем раньше, тем лучше.

– Завтра? Завтра ночью? – Я с вопросом посмотрел на Витьку. В свободное от телефона ухо он шепнул, что ему пофиг.

– Почему нет? Значит, до завтра.

Пока она не повесила трубку, я задал последний вопрос:

– Во сколько?

– Пусть будет два часа ночи. Тебе точно удобно? У тебя точно получится? Родители тебя отпустят?

– За меня не беспокойся. В 2:00… получается, до завтра, Вика.

– Получается, до послезавтра.

На этом мы и закончили. Место и точное время были выбраны.

Витька наконец-то перестал толкать телефон своей затекшей рукой в мое затекшее ухо.

Я навалился на стену спиной и скатился по ней. Выдохнул. Смахнул пот со лба. Отдохнул. Разговор с Викой дался мне тяжело, но держался я до последнего. Ведь держался, да? То-то же! Сам так же думаю.

В ту минуту, если бы вдруг ни с того ни с сего Витя предложил мне сигарету (а я не сомневаюсь, они у него есть в своих заначках и тайниках), я бы выкурил одну. Говорят, курение снимает напряжение, а я нуждался в этом.

Я взглянул на часы: 21:45. Значило ли это, что пора возвращаться домой? Несомненно! Я еще никогда так долго не задерживался на улице. Меня удивляло, что родители до сих пор мне не позвонили, хотя предполагал, что в 22:00 звонки точно начнутся. Но они так и не начались, потому что дома я уже был за минуту до их начала.

– Мне пора. – Я поднялся с пола. – Спасибо за помощь, дружище.

– Не за что, Илюх. Больше такого ты от меня не дождешься.

– Надеюсь, в следующий раз справлюсь сам. Надеюсь, переборю страх.

– Уж как-нибудь постарайся.

Прежде чем проводить меня по черному лабиринту подвальных коридоров, Витя еще раз показал мне книгу по стенографии.

Мы попрощались у выхода из Курямбии. Я побежал домой, а он остался «наводить марафет». Именно так он и сказал. Что ж, я не стал с ним спорить, хоть и очень хотел отправить его домой. Ванька, его брат, наверняка волновался за него… или нет? Наверное, Витька все же ушел следом за мной.

Вот и все.

ИЛЬЯ

Профессор?

НЕ КИСНИ

Я не кисну.

НЕ ОБМАНЫВАЙ СЕБЯ

Я не…

Я ЖЕ ВИЖУ

Ничего ты не видишь!

ВИЖУ. ТЫ ГРУСТНЫЙ

Не грустный – скорее встревоженный.

ЧТО ТЕБЯ ТРЕВОЖИТ?

Не знаю, Профессор.

ЗНАЕШЬ

Да конечно знаю. Кого я обманываю? Ты прав.

После нашего с ней разговора, после того как мы с ней договорились о встрече, прошло больше суток. Сейчас уже 23:03. Я не выходил из комнаты с тех пор, как провел (опять же надеюсь, последний) традиционный ужин с родителями, обеспокоенными моим состоянием. Я их успокоил, это так, но при этом сам себя накручиваю… Почему? Ответ прост, как единица: через три часа я должен, ОБЯЗАН быть в Курямбии, поскольку пообещал Вике, дал слово, что обязательно буду в нужное время в нужном месте. Да, я уже покидал тайком квартиру, причем отменно. Ты же помнишь историю из детства, которую я рассказывал, только-только познакомившись с тобой, только-только вступив с тобой в прямой контакт? Зачем я спрашиваю, ты точно это помнишь. Ты же – часть меня, я – часть тебя. Ни больше, ни меньше.