Дневник

Недавно был последний звонок. В школе начались каникулы. Даже не знаю, все ли одноклассники перешли во второй класс. Есть сомнения, что на второй год могли остаться Женька, которая никак не могла научиться держать ручку в руке, и Саша Волк, который обосранец.

Что касается меня, то мне не светит ни второй, ни третий, ни даже первый класс. В школе после того дня я больше не появлялся и без «надеюсь» не появлюсь. Какое-то время мне нельзя показываться на людях. Кто-то сможет меня узнать. Кто-то, самый настырный, небезразличный, дотошный, может сообщить полиции, что «там-то-там-то» видел «кого-то, похожего на того-то».

Пока что мне приходится находиться в тени. Я выжидаю. Не знаю, сколько долго еще смогу продержаться, но чувствую, как мало-по-малу прихожу в себя, как психика нормализуется. Сегодняшний бутерброд – тому подтверждение. Думаю, к вечеру осилю еще один, а завтра попрошу Вику принести контейнер салата. М-м-м… Слюнки потекли. Мне нужно крепиться, набираться сил и отдыхать, отдыхать, отдыхать… перед войной, а она обещает быть кровопролитной. Обещаю. Клянусь жизнью… Больше мне клясться нечем, а клясться друзьями я не могу. Они такие же обереги, как и ты… Ну, разве что чуточку слабее.

Утром, вечером и иногда ночью я слышу над собой хромые шаги Аварии. Я привык к ним. Привык и к Аварии, он – мои часы. Мне до сих пор его жалко, но больше всего я жалею себя, понимая при этом, что жалеть в общем-то не за что. Но все равно жалко. Я мог добиться любых высот, а стал… Кем? Бомжом? Возможно. Повод ли горевать? Напрасная трата времени. Стоит ли думать о хорошем будущем? Нет. Хорошее будущее нужно творить своими руками, собирать по крупицам и строить, строить, строить, не оборачиваясь на прошлое, пытаясь забыть незабываемое. С другой стороны, незабываемое прошлое лучше вдохновения, сильнее любого катализатора, не сравнимо ни с одной музой. Только прошлое, Профессор, создает будущее, а будущее в свою очередь может сказать прошлому либо «спасибо», либо «какого хрена?». Я же скажу прошлому «досвидули», но не сейчас, а чуточку позже – когда закончу с Козловым и с его поганой татуировкой на ноге.

В день, который определил мое ближайшее будущее, сейчас – настоящее, в день, в котором я насмерть заколол треугольником свою сестру, после общения с тобой, я сложил и тебя, и треугольник, и все свои вещи, разбросанные по прихожей, обратно в рюкзак и напялил его на плечи.

В гараже бензин был.

Несколько маленьких канистр и одна побольше (та, из которой папа поливал коробку из-под холодильника). Она была полупустой, но все еще тяжелой. Я с трудом дотащил ее до дома и вылил все содержимое на Полю. Посчитал, что этого недостаточно. Я снова и снова возвращался в гараж и приходил в дом с двумя маленькими канистрами за один раз. Они не были такими тяжелыми, как первая. Несколько я все также вылил на Полю, смывая остатки крови с ее лица. Ее волосы сырой тряпкой лежали на полу. От едкого запаха у меня слезились глаза, ей же было все равно, даже когда бензин попадал ей в рот и ноздри. Она была насквозь им пропитана. Другие канистры я разлил по всему дому. Не пожалел даже излюбленное мною кресло на чердаке и картонный пол, не прослуживший и дня. Оставалось только чиркнуть спичкой и максимально быстро удалиться от полыхающего крематория на максимально безопасное расстояние.

В последний миг показалось, что бензина не хватит. В гараже я собрал все, что хоть как-то могло воспламениться, поспособствовать качественному горению. В первую очередь разбросал по углам дома баллончики с аэрозольной краской, с освежителем воздуха… даже тюбик суперклея не остался незамеченным. Все, что хорошо горело, по моим догадкам, должно было находиться в доме. Единственное, что я не смог перетащить, но очень хотел – два газовых баллона. Они бы точно очень сильно помогли.

В последний раз я зашел в дом. Бензин хлюпал под ногами, но его заметно поубавилось. В последний раз я извинился перед Полей и попрощался с ней, дав волю слезам.

Выходя на крыльцо, намереваясь зажечь охотничью спичку, горящую даже в воде, краем глаза уловил уголок Полиного телефона, торчащего из-под завала. Я подобрал его и положил в карман.

На крыльце зажег спичку, бросил ее в дом и побежал, когда та только-только подлетала к телу сестренки. Впрочем, долго бежать у меня не вышло – всего несколько шагов,– затем в доме произошел хлопок, почти взрыв. Меня отбросило на несколько метров. Языки пламени, вылетающие из дверного проема, коснулись моих намоченных бензином подошв. Те вспыхнули. Не развязывая шнурок, я стянул обувь с ног. Не обжегся.

Дом полыхал, но только изнутри. От него шел жар.

Я выбежал на дорогу и встал на теплый, остывающий асфальт.

В доме что-то взорвалось – один из баллончиков, потом взорвались и остальные, напоминая не автоматную очередь, но что-то похожее. Одно окно треснуло.

Я завороженно смотрел на пламя, жар которого добирался до моих щек с расстояния почти в двадцать метров, и на дым, черной копотью поднимающийся в небо не такое голубое, как утром, но все еще чистое.

Телефон Поли вибрировал в кармане, но я не замечал его. «Ты горишь как огонь» – снова и снова повторялись слова из песни в моей голове.

Опомниться помог только едва заметный запах жареного мяса и подпаленных волос. Я широко раскрыл глаза, осознав, что на моем носу нет очков (по всей видимости, они слетели во время борьбы и уже сгорали), дотронулся до вибрирующего телефона, и вибрация прекратилась. В тот же миг из рюкзака донеслась мелодия моего телефона. Звонила мама.

– Да, мам… – монотонно произнес я в трубку.

– Илюша, мы с папой видим дым. Соседи опять сжигают покрышки? Скажи «да». Боже, скажи, что с вами все в порядке, а то мы уже не знаем, что и подумать.

– Это не покрышки, – сухо ответил я, словно под гипнозом.

Мама ахнула.

На том конце провода трубку держал уже папа:

– Сын, что происходит?

– Папа, – произнес я и разрыдался, – папа! Пожар! Дом горит! Наш дом горит!

На этом разговор закончился. Я расстроенно посмотрел по сторонам: не было абсолютно никого, только пустая улица да псина, лающая на стопку поленьев вдалеке.

Через несколько минут показались родители. Они летели ко мне, оставив свое барахло на пляже. Папа был в одних шортах (сухих; было жарко, но вода в реке еще не достигла купальной температуры).

– Илюша! – Мама подхватила меня на руки, прижала, поцеловала несколько раз. – Не бойся. Не плачь. Все будет хорошо. Пожарные уже едут. Все будет хорошо.

– Где Полина? – спросил папа. Я заревел пуще прежнего. – Где Поля?!

От слез я ничего не видел, но сумел показать пальцем на красное пятно, которое ранее было домом.

Папа бросился к дому, мама за ним, наказав мне не сдвигаться ни на шаг.

– Нет! Не надо! Вернитесь! Скоро приедут пожарные! – заорал я, поняв их замысел. – Мама!!! Папа!!!

Но они уже вбежали в пламя. Через секунды, протерев слезы, я увидел их в окне. Они держались за руки. Их кожа покрылась волдырями, волос на голове не было уже ни у того, ни у другого. Хоть слезы текли не останавливаясь, хоть на мне не было очков, я прекрасно видел их закрытые глаза. У обоих на лице был нарисован красный смайл, словно краской. Оба подмигнули мне. Позже и это окно разбилось, смайлы пропали, глаза родителей раскрылись. Они смотрели на меня всего долю секунды, а после, добравшись до воздуха, пламя охватило весь дом. Своих родителей я больше не видел.

«Война началась, сучара! Я отомщу тебе! Я заставлю страдать тебя и твоих близких! Ты за это заплатишь!» – произнес я, обращаясь к Козлову и его оберегу, и побежал к шоссе, стирая в кровь пятки, но боли не чувствовал, как не чувствую и теперь. В тот день я потерял значение слова «боль».

На шоссе я был уже в сумерках. Изначально планировал добираться до города на попутках, надеясь, что никто не будет задавать малышу лишних вопросов, а потом – пешком до Курямбии. План мой потерпел крушение, когда в сторону города образовалась многокилометровая пробка, а из города не ехало ни одной машины.

Автомобили стояли на месте. Кто-то сигналил, кто-то моргал фарами. Многие водители выходили из машин и курили. Абсолютно все бранились и узнавали друг у друга, что там (где начинается пробка) стряслось. Все лишь пожимали плечами.

По пустующей встречной полосе я прошел несколько километров до поворота с указателем «ТОРФЯНКА 10КМ». Я навалился на холодный металлический столб указателя на деревню, село или что там за Торфянка, и заметил на себе косые взгляды нервных водителей, не находящих себе места на дороге. Чуть дальше даже встречная, пустая ранее, полоса движения была занята автомобилями. Все стояли… и косились на меня. На всякий случай я прошел в сторону той самой Торфянки и затаился в кювете, где местность уже не освещалась фарами автомобилей.

Сидя на холодной, слегка влажной траве, я вспомнил стеклянные глаза Поли, ужасающиеся глаза родителей и надсмехающиеся надо мной смайлики, пожар и пустую улицу, нарушающий ее тишину треск огромного костра. Рвота подошла к горлу, но я так и не проблевался. Изо рта вышло только несколько капель желчи и сухое, продирающее горло «БУЭ!!!».

Силы закончились. Я распластался на траве и уставился в темное небо. Закрыл глаза. Задремал.

Разбудила меня вибрация и мелодия входящего сообщения на моем мобильном. Номер был скрыт. В СМС не было текста – только . Понятно, кто и зачем мне его отправил. Это пробесило меня и дало еще немного энергии – всего лишь на один звонок…

А позвонил я Вике. Сказал, что валяюсь в кювете, сразу за поворотом на Торфянку. «Забери меня», – сказал я, а дальше все было как во сне…

– Илья, Илья, Илья, – услышал я ее голос и шуршание ног по траве. Она звала меня. Искала.

Я едва приоткрыл слипшиеся глаза: в небе все еще были звезды, а на шоссе – свечение автомобильных фар.

– Ви-кха… – хотелось произнести громче, прокричать, но вышло только откашляться. Потом получилось только прошептать. – Вика.

– Илья?! – Кажется, она услышала меня. – Ты где? Илья?

Я попытался подняться, но земля словно притягивала, словно я стал весить все двести килограмм, а гравитация увеличилась втрое. Словно на меня положили бетонную плиту и в довесок поставили на нее морской контейнер, забитый свинцовыми шариками. С горем пополам рядом с собой я нащупал мобильник, включил экран, добавил яркости смещением ползунка и подбросил его. Невысоко – на метр, не больше, но и этого хватило. Вика заметила мой маячок, сверкнувший в полутьме. Она спустилась ко мне, ослепила глаза фонариком. Хорошо еще, что я потерял очки. Я сощурился, не в силах закрыть глаза ладонью.

– Извини. – Она выключила фонарь. Полегчало. – Что с тобой случилось? Илья, ты в порядке? Что ты тут делаешь? Боже, где твои ботинки? Да у тебя же все ноги в крови!

– Мне нужно в Курямбию, – только и сумел произнести я.

– Сначала я окажу тебе медицинскую помощь. Договорились?

Не дождавшись ответа, она достала из поясной сумочки ватные диски, смочила их перекисью водорода (откуда он у нее взялся?), протерла и забинтовала раны. Поцеловала в лоб и произнесла:

– Хорошо, что она меня предупредила… Очень хорошо…

– Кто?

– Раны небольшие. Скорее даже царапины, нежели раны, так что не переживай. До свадьбы, как говорится, заживет, Илюша. – Она словно и не слышала меня, словно пропускала мои слова мимо ушей, словно не желала слышать мой вопрос. – В Курямбии нужно будет все как следует промыть. У меня с собой есть заживляющая мазь. К утру болеть уже не будет.

– Уже не болит… и не болело.

– Мне нравится твой оптимизм.

Она помогла мне подняться, и у меня это получилось. Я не удивился, ведь она – мое зарядное устройство, заряжающее до максимума всего одним лищь прикосновением.

В скором времени мы уже неслись на ее самокате в сторону города. От встречного ветра мои слипшиеся глаза слезились, и я почти ничего не видел, но продолжал смотреть в размытое изображение миллионов огоньков, соединяющихся в многокилометровый светящийся шлейф. То были фары автомобилей, до сих пор выжидающих своей очереди в непродвигающейся пробке. Большую часть пути мы двигались по сплошной разделительной полосе, но иногда приходилось маневрировать, когда и она была занята автомобилями «самых умных» водителей. В целом поездка напоминала полет на сверхзвуковой скорости какого-нибудь межпланетного корабля из «Звездный Войн», преодолевающего световые года за какие-то жалкие секунды.

Вскоре скорость нашего корабля начала замедляться. Потом и вовсе сошла на нет. Мы остановились там, где ранее велись дорожные работы, там, где дорога превращалась в бутылочное горлышко. Там, где я понял, что пожарная машина, мчащаяся, по всей видимости, не с меньшей скоростью, что и мы с Викой, так и не доехала до нашего дома, до нашей дачи. Судя по останкам, ей не уступил дорогу водитель полицейского автомобиля, движущегося навстречу. Похоже, ни тот, ни другой не думали сбавлять скорость. В момент столкновения оба автомобиля загорелись. Легковушку смяло, она стала вдвое короче, пожарную же машину подбросило, она перевернулась, придавила еще несколько легковых, зацепив фонарный столб, провода которого свисали над уже сгоревшей кабиной асфальтоукладчика. Горлышко бутылки напрочь закупорилось.

Чтобы его обойти, нам с Викой пришлось пробираться через лес. Сквозь деревья я наблюдал за работой службы спасения, извлекающей трупы из покореженного, обугленного металла, и медиков, перетаскивающих тела жертв и пострадавших на носилках в служебный транспорт. Это был настоящий хаос.

Что-то заставило меня задрать голову вверх. Над кронами деревьев я увидел (не знаю, видели ли другие) луну, а на ней – его. Он улыбался своей зверской улыбкой и подмигивал. Он был счастлив. Я знал наверняка, что и авария на дороге – его рук дело. Он скалился, хотел запугать меня, но я его уже не боялся. Я лишь точно также улыбнулся, подмигнул и пробормотал: «Рано лыбишься», – и, вроде бы… клянусь всем сердцем, ухмылка его изменилась, а точки глаз наполнились страхом. Клянусь, он понял, что не с тем имеет дело. Не на того нарвался.

В Курямбии Витька уже полностью был готов к нашему приезду. Он помог спуститься в подвал, дотащил меня до кровати, на которой уже лежали плед и подушка. Я лег. Пока Вика перебинтовывала ноги (тогда… да и сейчас думаю, этого не требовалось), Витька кружил вокруг нас, задавал вопросы и пытался сделать что-нибудь полезное.

– Чертовски хочется есть… – произнес я, увидел на полу, под рукой, черный маркер, взял его и заснул раньше, чем Витька сварганил для меня бутерброд.

Мне снился один и тот же сон. Раз за разом я просыпался в холодном поту, с облегчением выдыхал, понимая, что это был всего-навсего сон, не более, и каждый раз осознавал, что сон был реальностью… Тьфу! Чертовщина какая-то…

В общем… мне снился и до сих пор снится сон, в котором точно повторяются события того дня. Иногда я просыпаюсь, когда закалываю Полю. Иногда, когда родители, пылая в огне, открывают глаза и пропадают в пламени. Всегда по-разному. Я даже видел самого себя, таскающего из гаража емкости с воспламеняемыми жидкостями. В том сне я (наблюдающий) стоял на поленнице, а не меня лаяла собака. Та самая собака, что лаяла на поленницу в реале. Вот только в реальности на поленнице никого не было. Или кто-то все-таки был? Фантом, приведение, образ или еще какая-нибудь лабуда из «Битвы экстрасенсов» – та еще ересь. А ересь ли, если собака лаяла?.. Не просто так ведь говорят ученые, что животные видят больше людей.

В свой первый день после пожара я окончательно проснулся ближе к вечеру и только из-за того, что во сне Поля, когда мы ехали на дачу, заговорила голосом Вики, а потом перевоплотилась в нее. Позже папа стал Витькой, а мама… Мама была смайлом, на которого я никак не реагировал, словно на ее месте никто иной и не мог находиться. Наконец я открыл глаза.

Как только у Вики закончились занятия в школе, она приехала навестить больного друга – меня. Сказала, что с трудом отпросилась у матери. Та, как и всегда, хотела… желала подвезти ее на автомобиле, потому что: «Мало ли что…» Витька же все это время находился рядом со мной. Наблюдал не смыкая глаз. По его синим мешкам под глазами и частым зеваниям я понял, что он не обманывал.

– Так и будешь молчать? – спросил он, когда я утолил жажду глотком холодной воды из полулитровой банки, которую он же мне и подал.

Желудок жидкость не принял. Меня вырвало в ту же банку.

– Он слишком слаб для разговоров, не видишь? – обратилась к нему Вика. Потом повернулась ко мне: – Отдыхай, Илюша.

Я благодарно кивнул. Мне и вправду было не до разговоров. Мы молча смотрели друг на друга, и с каждой минутой, даже с каждым часом я понимал, что они как будто знают то, чего не знаю я.

Затянувшуюся паузу прервали шаги хромого Аварии, вернувшегося с работы. Тогда они действовали мне на нервы.

– Друзья… – начал я и прослезился, боясь даже думать о случившемся, боясь найти то, что не хотел искать, но было нужно. – Друзья… Мне нужно побыть наедине с самим собой… Извините.

– Правильно. Мы все понимаем. – Вика ушла в темноту подвала. Я проводил ее взглядом.

За ней, не оглядываясь, ссутулившись, повесив нос, направился Витька. Он обиделся. Расстроился.

– Витька, подожди! – я попросил его не торопиться, когда он почти вышел из освещенной комнатушки, из палаты больного.

Он оживился:

– Чего тебе?

– Что это? – На картонном полу, поверх писечной мозаики, черным маркером, жирными линиями были начерканы каракули. Другого названия я им дать не могу. Они находились в аккурат возле моей больничной койки.

– Твои художества. – Он пожал плечами.

– Не обижайся на меня. Мне правда нужно побыть одному… хоть какое-то время.

– Вот и побудь… – Он шагнул назад и развернулся. Окликнул Вику.

Та ждала его за стенкой. Она, как и я, еще не знала маршрута в темных лабиринтах к выходу из подземелья, из его владений.

– Витька… – промолвил я, чувствуя себя виноватым.

– Что – Витька? Мы ночь из-за тебя не спали. Переживали.

– Витя, ему правда нужен отдых, – вступилась Вика, не высовываясь из темноты. Она точна была бы рада поскорей покинуть Курямбию. Это было понятно по ее нежному, переживающему голосу. Он – ее голос – очаровывал меня, как, впрочем, всегда.

– Вика! – вскрикнул он по-хозяйски, словно грозя пальцем.

– Витя! – вскрикнула она по-матерински.

Тот опустил голову, покраснел.

– Ладно… Друг, извини меня. На мне сказывается бессонная ночь. Последний раз я так долго не спал, когда…

– Ничего страшного, дружище, – перебил я. – Так что это за художества?

В глубине души я предполагал, что сам нарисовал их, да и Витька назвал их моими. А еще я помнил, как ухватился за маркер, а потом вырубился.

– Я просидел с тобой всю ночь, утро и большую половину дня. Я наблюдал за тобой, и наблюдения эти мне не понравились. Твой сон… он был каким-то нервным что ли… Ты то и дело просыпался, бубнил себе под нос и почти до хруста в костях сжимал маркер, с которым, кстати, вырубился. Ты не выпускал его. В один момент я начал подозревать, что ты не спишь, а бодрствуешь, находясь в состоянии… транса… гипноза… Не знаю… Я думал, ты умираешь. Думал, у тебя предсмертные конвульсии… Припадки… Я ждал пены изо рта, крови из ушей, глаз, носа. Я не силен (пока что) в медицине, но вел ты себя не как здоровый человек.

– Мне снились кошмары.

– Я остановился на той же гипотезе, но все равно переживал как никогда. Я отлучился от тебя всего один раз – отлить – а когда вернулся, эти каракули уже были на полу, а маркер – под подушкой (торчал колпачок). Твое состояние, насколько могу судить, вроде как, нормализовалось, но время от времени ты все равно подергивался, подскакивал, бубнил. Не замечал меня, хоть я и сидел рядом, положив руку тебе не плечо. К слову, я больше не отходил от тебя ни на шаг и ссал в бутылку.

– Последнего мог не говорить. – Я хотел улыбнуться, но не смог.

– Уже сказал.

– Уверен, что это я нарисовал?

– А кто еще? У меня что ли руки измазаны уликами?

И действительно… Я посмотрел на руки: на левой кисти было несколько смазанных черных черточек.

– Как думаешь, что я пытался нарисовать? – Я не отрывал глаз от каракулей и в каждой загогулине видел части смайлика: глаза, язык, зубы, даже скобка походила на рот.

– Не думаю – знаю… Своими мыслями я уже поделился с Викой.

Она выглянула из-за стены, но все еще оставалась в тени. Она кивнула.

– Что я нарисовал? – спросил я.

– Чтобы разобраться, у меня было предостаточно времени. Поначалу я тоже видел только каракули, но потом… Если смотреть целиком, можно подумать, что ты нарисовал… муравейник или… паутину… или груду веток… либо все вместе. Если же рассматривать каждый фрагмент… Вот, посмотри. – Он подошел к рисунку. Наклонился. Обвел пальцем сначала одну закорючку, потом другую и так далее. – Если очень сильно пренебречь, если представить, что это писал я левой рукой, если в некоторых местах добавить пару штрихов и разложить все по полочкам… нет… выстроить в линию, то из твоих каракулей можно составить целое предложение.

– Предложе-е-е-ние? – протянул я.

– Да. Ты нарисовал стенограмму. Уж не знаю как, но это она. Если, конечно, у меня не поехала крыша от бессонной ночи и нервяка.

– Что она означает?

– Она означает, что нам нужно идти, а тебе отдыхать, – протараторила Вика, вбежала в комнатку и потащила Витьку.

– Ответь! Скажи! – потребовал я.

– Молчи! – Вика заткнула Витьке рот раньше, чем он успел что-то понять. Воистину – мать.

– Вика, пожалуйста, дай ему сказать! – умолял я.

Она сжалилась.

– Я сама тебе скажу, если пообещаешь, что не будешь зацикливаться на этой фигне и наконец-то отдохнешь. Договор?

– Договор.

– Там написано: «Я убью всю твою семью», – если, конечно, наш переводчик со стенаграфического не ошибся.

– Я никогда не ошибаюсь, – с обидой в голосе пробубнил Витька через ее ладонь.

– Взаправду фигня какая-то, особенно когда перевод точный. – Этой фразой я хотел угодить им обоим, и у меня это получилось.

– Вот именно, – буркнула Вика.

– Вот именно, – буркнул Витька.

Оба остались при своем. Оба остались довольными и довольными же оставили меня наедине, пожелав скорейшего выздоровления.

«Я убью всю твою семью».

Для меня до сих пор остается загадкой, как же я так сумел написать то, о чем, по сути, не переставал думать, а главное – для чего? Чтобы не забыть? Почему не слова, а стенограмма? Почему она? У меня не было и нет навыков в стенографическом письме, так откуда они появились в ту ночь? Приснились, как Менделееву – таблица? Или Витька все же ошибся? А пофиг…

Оставшись один, я полез в интернет за ответами. Искал долго… очень долго и оставался ни с чем, пока не вспомнил про последний шанс – портал Бумажного Макса. Только там я нашел статью, залитую в сеть ранним утром. Как ему это удается? Очередное чудо света? Он профессионал, не иначе.

В статье были все шокирующие подробности того дня, когда сгорела наша дача. Макс досконально расписал каждое событие, случившееся на трассе, каждый поворот, переворот автомобилей, указал время, количество пострадавших и погибших в той жуткой аварии. Для не слабонервных к статье он даже прикрепил видеозапись. Чтобы просмотреть ее, мне пришлось нажать на кнопку «МНЕ ЕСТЬ 18», открывающую доступ. Что ж… запись действительно жуткая, но не для меня. Смотреть, как погибают чужие люди гораздо легче, чем смотреть на гибель своих родных. Наблюдать за их мучительной смертью. К слову, косвенно Макс задел и мою семью:

«… пожарная машина спешила на вызов. В дачном кооперативе «Столбы» воспламенился деревянный дом. Увы, пожарные до него так и не доехали. Дом сгорел дотла. Сейчас на пепелище работают следователи. Говорят, что нет ни единого свидетеля пожара, но, судя по припаркованному возле автомобилю, подозревают, что в доме сгорела семья из четырех человек. Скорее всего, заживо. Скорее всего, пьяниц (иначе и быть не может, кто бы сомневался в таком заключении наших «экспертов»). «Остается только надеяться, что хозяева отдыхают где-нибудь на пляже и не подозревают, что их дом сгорел. В противном случае мы даже не узнаем их имен, потому как от них мог остаться только пепел, рыться в котором нет никакого интереса. Поднимать бумаги мы тоже не будем – не хватает бюджета», – говорил один из «экспертов»».

От них остался только пепел, Профессор, в котором никто более не будет ковыряться. Подумаешь! Сгорел дом, а в нем – целая семья! Бюджета же нет! Вот был бы он!.. Это другое дело! С бюджетом жизни других сразу становятся важными! Вот это я понимаю – сервис! Авось, все живы-здоровы!

Эх, если бы ты только понимал мои переживания… Я рвал на себе волосы, а еще больше хотел разорвать каждого, кто хоть как-то относится к городским службам, к бюджету, которого нет, который закончился (при строительстве дороги?). Может – при разгребании завалов, оставшихся после аварии? Когда он, мать его, закончился, этот хренов бюджет?! Что это вообще такое? Бюджет, падла, будь он неладен! Получается, очень удобно винить во всем его, на так ли? Полагаю, очень!

Тем не менее мою семью не вернуть, не похоронить должным образом. Конечно, можно собрать в урны прах и развеять его по ветру, но будет ли это считаться? Нет! Нет! И нет! С таким же успехом я могу развеять сожженный мусор или золу из печи… Только поэтому я мысленно, в голове, в цветных картинках похоронил родных со всеми почестями, и на этом навсегда попрощался с ними, радуясь, что они обрели свободу и попали в рай.

Если до прочтения статьи я еще подумывал вернуться… попытаться вернуться к прошлой жизни, смириться с ней, обуздать, вернуться в школу и закончить первый класс, не обращая внимания на горькие взгляды, лживые сопереживания, минуты сочувствия, то после напрочь выкинул эту херабору. Если «эксперты» предполагают, что в пожаре сгорела вся семья целиком, пускай так оно и будет. Пускай я сгорел вместе с ними. Рано или поздно все узнают, чьей была та дача. Весь город узнает, чья семья сгорела в том адском пожаре. И всем со временем, а может и сразу, будет совершенно плевать, как и мне, на пострадавших в аварии.

Все, нет больше Ильи. Он заживо сгорел. Вместо него родился новый человек с новыми взглядами на жизнь, другими заповедями, моральными принципами… и новым именем. Этот вопрос, кстати, нужно проработать, как и легенду.

Сейчас у меня есть и силы, и желание… не то что недели назад… не то что вчера. И у меня есть ты. Боже, как я рад, что хоть ТЫ не покинул меня. Не превратился в пепел, который разнесет ветрами, смоет ручьями. В пепел, от которого через несколько лет ничего не останется, кроме клочка гигантских сорняков, растущих как на дрожжах.

Теперь, когда я изъяснился, хочу сказать, что пора завязывать. Скоро придут мои друзья. Думаю, мы оба не хотим быть замеченными вместе. Не обижайся на меня и не печалься, когда я долго не прикасаюсь к твоим страничкам, ведь ты всегда со мной. Я без тебя – никуда, ты это прекрасно знаешь. И мы общаемся… пусть мысленно, пусть импульсами, но общаемся. Защищаем друг друга. Ах, как же прекрасно ты пахнешь! Даже запах бензина не мешает мне восхищаться тобой! Ты прекрасен, Профессор!

ТЫ ТОЖЕ, ИЛЬ… ДАНИЛ… ПРОФОВ!

Я не!.. Понял. Мне нравится! Пусть это и будет моим новым именем! Такое же короткое – всего два слога! И короткое, и полное!

Кстати, когда я только родился, родители вели споры, как назвать сынишку, у которого лицо еще было сморщенное, а мозг уже работающий. Вариантов было несколько: Сергей, Александр, Алексей. «Илья», – предложила Поля. Ей тогда было почти столько же, как и мне сейчас. Пожалуй, тогда она сделала лучший выбор за всю свою жизнь. Спасибо ей за это. Спасибо родителям за согласие с мелкой дурочкой, ставшей старшей сестрой днями ранее.

Ну вот, я не к месту прослезился. Очень не вовремя.

Ты тоже слышал, как Витька небрежно отодвинул фанерку? Это они идут ко мне. Все. Протираю мокрые глаза, встречаю друзей, все им рассказываю и начинаю новую жизнь.

Пока-пока!

ПОЛОЖИ МЕНЯ В ПОТАЙНОЙ КАРМАН РЮКЗАКА

Ок.

– Родные мои любимые, – прослезился я, когда они вошли. Лица их были угрюмые. – Как же я рад вас видеть!

– Неужели? – прошипела Вика. – Ну привет.

Витька нехотя пожал руку. Достал из кармана допотопную портативную игровую консоль и молча сел играть. Ему не мешали даже трещина на экране, скрип в кнопках и дыра в корпусе. Вика уселась рядом с ним. Имитировала заинтересованность в его игровом процессе, хотя я-то видел, что он просто нервно перелистывает меню туда-сюда. Забавное зрелище.

Я принял их правила игры: расхаживал важной походкой по комнатушке, всем видом правда показывая, что мне стало намного лучше, что я пришел в себя, в норму, что мне как никогда нужно общение с ними. Но я играл по их правилам. Осматривал стены, любовался мозаикой Пенроуза, листал книгу по НЛП, которую Витька будто бы невзначай оставил на табуретке.

Когда из Витькиной портативной консоли прохрипела музыка и сменилась на «пиу-пиу» и «трах-бабах», я включил радиоприемник (не менее портативный) и специально задел провод антенны, чтобы и песни стали не менее хрипучими.

Авария сверху захромал усерднее, словно ему не понравились звуки, доносящиеся из подвала. Случись такое раньше, мы бы моментально притихли, но не в этот раз. В этот раз мы соревновались кто кого сильнее заденет.

– К чему весь этот цирк? – не выдержала Вика. – Ладно вы – мелюзга, а я-то куда? За вами. Мне эти представления не нужны.

– Вот и я о том же. – Я выключил радио. – Как маленькие, ей-богу!

– Посмотри, Вика: он заговорил. Слава Иисусе! – Не вставая с кровати, Витя низко наклонился, восхваляя богов. – Неужто завершился обет молчания? Мы, значит, ухаживаем за ним, а он нос воротит. Ладно день, ну два… Я ему – и бутерброды, и газяву, а он ими мышей кормит!

– Сегодня я съел все. Очень вкусно, между прочим.

– Серьезно? Вот здорово! – Он вновь опустил глаза в тусклый экран. Даже кнопки понажимал.

– Ребят… я… мне просто нужно было время. Мне нужно было подумать. Еще вчера мне было не особо, сейчас же я чувствую себя превосходно! Я словно заново родился!

Я поперся к ним с распростертыми объятиями, надеясь на встречные, но Вика пресекла:

– Илья, ты не хочешь объясниться? Мы с Витей… Да мы с ним думали о самом… САМОМ, – она обвела руками почти всю комнату, – плохом… плохейшем, а ты… Ты чуть ли не танцы перед нами пляшешь. Что с тобой происходило весь этот месяц? Хрен с ним с месяцем, что с тобой случилось тогда? Почему ты валялся в кювете? Почему ты позвонил мне, а не… – Она замолчала, побоявшись сказать «родителям». Честно говоря, на ее месте я бы тоже не рискнул произнести это слово, ведь она не зря сказала, что думала о САМОМ плохейшем. – Почему ты не идешь домой?