Дневник

Когда из него выбрался, щеки уже горели. Я тут же перевязал лицо вторым шарфом, оставляя только узкие щелки для глаз, защищенных очками. Натянул на руки вторые рукавицы. Спасибо вам, Данил и Кирилл. Надеюсь, вы не вырастите кретинами, какими я вас запомнил.

В ту ночь я только и делал, что успевал протирать заснеженные очки. В ту ночь я, как и ожидалось, на своем пути не встретил ни единого человека – даже пьяницы разбрелись по своим берлогам, – ни одного автомобиля, даже патрульного. В ту ночь, преодолевая расстояния под тусклым светом луны, я насчитал больше тринадцати тысяч шагов – а что еще оставалось делать? Я боялся уснуть и замерзнуть до смерти. Тогда я еще боялся умереть.

Я добрался до запада города, в райончик с названием Деревенский Квартал. Он, конечно, не Утопия Грешников, но близок к нему. Напоминает частично заброшенную деревню. Многие дома пустуют, жители, которые хотели и могли себе позволить, давно переехали.

В один из домов, еще не заселенный к тому времени бомжами, я и заселился. Почти не выходил из него. На улице бывал всего один раз в два дня – был начеку и не хотел снова угодить в полицейский участок, а потом и в детский дом, – когда ходил на задний двор единственного в том районе магазина, к контейнеру с просрочкой. Там я питался.

В Деревенском Квартале я прожил больше месяца, до начала марта. Прожил бы и дольше. Может, до сих пор бы там жил, да только в один прекрасный день наелся просроченной колбасы и два дня дристал, что жопа горела. Эта ситуация и поставила крест на моем способе существования.

Пусть почти все осадки выпали в январскую ночь, снег все еще валил как не в себе. Дворник сетевого магазина все еще орудовал лопатой каждое утро. Он тоже бомжевал в заброшенке, в четырех домах от моей, поэтому устроился в магазин по найму на неполный рабочий день с оплатой по факту выполненных работ.

Утром, когда дрищ прошел, я дождался, пока дворник сгребет весь снег и уйдет в магазин за зарплатой. Он всегда так делал и всегда оставлял лопату на улице, потом выходил, закуривал сигарету и улыбался. Но в то утро я не видел его улыбки. В то утро я очень легко разжился его лопатой и в одночасье покинул обосранный мною за два дня ветхий домишко и Деревенский Квартал в целом, надеясь, что не оставил дворника без средства существования.

Я отправился туда, где было и жилье, и еда. Их там не могло не быть. Это было бы подло с их стороны. Нечестно. Я шел на юго-восток, в уже знакомый район со знакомым названием.

Через двадцать тысяч шагов меня встретила водонапорная башня Вонючки, а еще через триста – заснеженная поляна, в дали которой – зеленый перелесок, покрытый белой шапкой.

Да, я шел туда, где мы провели летнюю ночь, защищенные куполом. С Викой… С Витей… Туда, где Гео-Гео оставил природный холодильник с запасами консервов и контейнер выживальщика под тяжелой еловой ветвью. Туда, где мог жить в землянке и не питаться от безысходности помоями. Там я мог уединиться с природой и наконец обрести душевный покой.

Впереди ждала самая длинная полоса препятствий – полкилометра сугробов, по которым на лыжах-то далеко не уйдешь, но мне повезло. До перелеска я прекрасно добрался по огибающей его, укатанной снегоходами трассе, а лопатой воспользовался, когда свернул. К вечеру того же дня я прочистил путь до землянки. Там и заснул. И скажу тебе: она была ничуть не хуже заброшенного домика в Деревенском Квартале. В ней, похоже, было даже теплее. Одно знаю наверняка – я хорошенько так выспался.

Утром я вновь орудовал лопатой – прочищал маршрут к природному холодильнику. Когда я раскопал метровый сугроб, просунул конец черенка в щель между промерзлой землей и прикрывающей холодильник фанерой. Та примерзла, но рычаг знал свою силу. Хруст льда – и я уже смотрел на консервные банки, слегка прикрытые еловыми ветками. Гео-Гео или кто-то из его компашки точно были там до меня: банок было намного меньше, чем в тот летний день, когда мы втроем…

Еды хватило надолго и еще осталось.

В перелеске я не чувствовал себя диким зверем, перебирающимся с места на место в поисках пищи. Да, в этом плане я обрел покой, но меня не переставало тревожить другое: я так и не разобрался в себе.

В свободное время – в лесу, когда ты сыт, а над головой есть крыша, оно всегда свободное – я отматывал время назад и задавался вопросом: а что, если?

Что, если бы все было иначе? Каким бы стал мой мир?

Что, если в день, определяющий мою судьбу, в день, ставший для меня переломным, я не поперся по кровяным пятнам на школьном паркете и не встретил Вику в женском туалете? Что тогда? К этому дню я бы закончил второй класс и переживал, как многие школьники, что до конца летних каникул осталось всего ничего… Может быть, за хорошую учебу… за отличную учебу родители бы купили мне путевку в летний лагерь, и я бы почти месяц бед не знал, пожевывая соломинку под палящим солнцем, наблюдая за еще такой же сотней пожевывателей соломинок. Скучал бы по родителям и знал, что скоро вернусь к ним, или они сами приедут навестить меня… может, даже с Полей. Что ж, я не был бы против. Она бы мне обзавидовалась.

Лежа на подстилке из еловых веток и упираясь ногами в крышу землянки, я вспоминал их… вспоминаю и сейчас. Мне тяжело без них. Когда я говорю, что хочу лишиться памяти, я вру себе. Лишившись ее, мне никогда не вспомнить их лиц, не вспомнить голоса… смеха… улыбок… Черт возьми, у меня даже не осталось ни одной их фотографии! Теперь все хранится только в голове. Мама. Папа. Поля. Вика. Витя. Андрей.

Витя. Что бы было, не повстречай я его? Кем бы он стал? Чем бы дышал? Он мог стать великим художником. Мог нарисовать на фасаде дома здоровенный пятиэтажный член, которым бы восхищались поклонники Бенкси. Он мог стать нашим Бенкси! Да он – с его-то багажом знаний, хранящимся в Курямбии в ящике из-под фруктов – мог стать кем угодно… хоть космонавтом… Хоть кем… В саморазвитии его ничто и никогда не останавливало. Стань он президентом, отменил бы школу. Он бы точно это сделал. Он же Витька, которого мне так недостает…

Задаваясь вопросом «а что, если?», я нередко подкатывал к тому, что бы стало, не появись я не свет. И нередко (всегда) получал один и тот же ответ, в котором жизнь других была бы в тысячи раз лучше. Как минимум вообще была бы жизнь. Жизнь – ценная штука, Профессор.

ВОТ И ЦЕНИ ЕЕ

Уже не могу. Да, жизнь – ценная штука, но не моя. Моя жизнь – кал, на который не слетаются мухи. Говоря словами Вани, брата Вити, я слишком сильно привязался к тому, в чем заведомо не нуждался.

ЭТО НЕ ТАК, ИЛЬЯ

Все так, Профессор.

НЕ

ТАК

Ну вот опять ты за свое. Опять поешь свою песню. Ты пел ее всегда. Пел и в детском доме, и в Деревенском Квартале, и в перелеске, когда мне было совсем худо. Поешь и сейчас. Не спорю, регулярное общение с тобой помогало не свихнуться от недостатка общения, а зачастую (всегда) заряжало физически, наполняло эмоционально. Только ты создавал покой и умиротворение всего моего организма, да только создано это было искусственно, как мне кажется. Ты лишь говорил то, что я хотел услышать. Вот что я думаю.

А Я ДУМАЮ

ЧТО У ТЕБЯ

КАК И В ОСТАЛЬНЫЕ РАЗЫ

ЗАЕЛО ПЛАСТИНКУ

ЕСЛИ МЫ ГОВОРИМ О ПЕСНЯХ

Раз уж мы заговорили о песнях, моя песенка спета.

ТЫ ПЛОХОЙ ПЕВЕЦ

ПЕСНЬ ЭТУ ТЕБЕ ЕЩЕ ПЕТЬ И ПЕТЬ

А ВОТ РАССКАЗЧИК ТЫ ОТМЕННЫЙ

Твои намеки весьма тактичны, но из раза в раз твоя тактика мне надоедает все сильнее. Из раза в раз я повторяю тебе, что ты все знаешь и без моих рассказов, из раза в раз ты отвечаешь, что тебе нравится меня слушать.

ТАК ОНО И ЕСТЬ

Зачем все это, скажи.

Я ВСЕ ВИЖУ, НО У МЕНЯ НЕТ ГЛАЗ

Я ВСЕ СЛЫШУ, НО У МЕНЯ НЕТ УШЕЙ

Я ВСЕ ЧУВСТВУЮ, НО Я – ВСЕГО ЛИШЬ БУМАГА

А бумага придумана, чтобы писать! Умно, Профессор! Очень умно!

ТАК ТЫ РАССКАЖЕШЬ?

По моим подсчетам продовольствия должно было хватить до середины сентября, при условии, что я не буду съедать больше трех банок в день. Мне хватало двух. Потом и вовсе одной. Питаться одним и тем же, конечно, хорошо, нежели чем не питаться вовсе, но консервы мне в край осточертели. До сих пор не могу на них смотреть.

Что касается воды, то я топил снег, потому что до родника добираться не было возможности, да и нужды тоже не было. Зачем куда-то волочиться, разгребать сугробы, тащиться обратно, когда снег – та же вода? Вот и я о том же.

Итак, дни тянулись. Весь мой рацион медленно но верно стремился к одной банке каши и трем банкам топленого снега. Его вполне можно было сократить и до половины банки каши, тогда запасов и вовсе хватило бы до следующего года. Это меня и печалило.

К апрелю, когда снега в поле стало вдвое меньше, я днями напролет сидел в сугробе и мастерил лук, как когда-то Витька. Я брал разные ветки, по-разному же изгибал их, изменял натяжение тетивы и проводил опыты, заканчивающиеся примерно одинаково: стрела не улетала от меня дальше десяти метров, да и скорости ее не хватило бы, чтобы пробить бумажный лист, не говоря уж о диком звере, на которого я безумно хотел начать охоту.

Построение лука быстро забросилось, а все силы были отданы самозатягивающейся ловушке из паракорда, поднимающей, например, зайца за лапку на один метр, не больше, так, чтоб я мог дотянуться до добычи. Такой способ охоты я видел в «Симпсонах», но ни там, ни у меня ничего не получилось, поскольку я так и не придумал системы плетения узлов, а телефона с интернетом как не было, так и нет. Думаю, мой телефон до сих пор замурован в Курямбии.

ОН ДО СИХ ПОР ТАМ

И ПОЛИН ТОЖЕ ТАМ

ТЕБЕ БЫ ЗАБРАТЬ ИХ

Ну уж нет. Сейчас мне телефон никуда не уперся. От всех этих телефонов только беды. Вспомни хотя бы митингующих, борющихся с ростом цен на яблочную продукцию из-за санкций, которые ввел седой старик, пожимающий руку воздуху. Помнишь их? Объявили голодовку, да и померли. Только в Слобурге от такого перформанса попрощались с жизнью восемнадцать человек. Если интересно, перечитай «Цифроньюз» за пятнадцатое мая. А сколько человек гибнет из-за невнимательности на дорогах, я вообще молчу… Миллионы. Зато все перед смертью смотрели в любимый цветной экран своего смартфона. Диво дивное. Чудо чудное.

С горем пополам я таки смастерил некую ловушку: в остатках снега, бывших лесных сугробах, вырыл несколько ям и натянул худо сплетенную сетку из остатков паракорда. Хоть ни одного зайца за время пребывания в перелеске я так и не видел, все же питал надежды, что какой-нибудь да поймается. Оставался только вопрос: смогу ли я убить невинное животное, в глазах которого – непорочный ужас? Этот вопрос сжирал меня изнутри, и я все больше склонялся к тому, что скорее отгрызу себе ногу, чем убью и съем животное. Такого, кстати, я еще не видел ни в одном фильме, так что, сценаристы, держите идею. Дарю.

В общем, консервами я питался до конца апреля. Уже виртуозно открывал крышку ножом, благодушно оставленным Гео-Гео под пушистой веткой в пластиковом контейнере. К тому моменту пища из жестяных банок с трудом помещалась в рот. Еще больших трудов стоило ее проглатывание.

К концу же апреля я натренировался метать нож – от нечего делать – с любого расстояния. В восьми из десяти случаях он впивался в кору дерева на пару сантиметров. «Вот оно – оружие добытчика», – думал я, замахиваясь перед каждым броском, а когда острие впивалось, добавлял: «Человек – хищник. Человеку нужна свежая кровь». «Но я не такой и таким не стану». А ты только подначивал. Говорил, что в перелеске водится живность, только и ждущая своего часа, хранит себя для меня, для моего обеда… завтрака и ужина.

И я выслеживал ее насколько мог, да только так и не выследил. Так и не убил, и не отведал свежего мясца. Тогда меня это отчасти расстраивало, сейчас же я хвалю Господа, что не оступился. Тогда были другие времена. Тогда я жил другими инстинктами и боролся с ними. Сейчас же время иное, да и я стал «инее». Сейчас я тот, кем не хочу быть. Тот, кем не хотел бы быть никто.

От теоретического убийства теоретического животного меня уберегла матушка-природа. С наступлением мая пришла оттепель… почти жара. Я уже перестал ходить с расстегнутой курткой и обходился только кофтой да футболкой под ней. Весь снег в поле почти растаял и покрывался свежей травой, чего не скажешь о перелеске. В нем сырого снега было еще по колено, но только в непопулярных местах. Протоптанные же мною тропинки были от силы сантиметров в десять, но гораздо плотнее липких сугробов – почти каменные.

Как растаяли остатки снега, убереженные тенью хвойных деревьев, я так и не увидел – весеннее половодье не заставило себя долго ждать. Уровень реки, русло которой тянется в трехстах метрах от перелеска, поднялся чуть ли не на пять метров за четыре дня. Это была рекордная планка за последние десять лет. В районе Слобурга затопило десятки деревень, в области – еще больше.

Ложась однажды спать, я взглянул на вышедшую из берегов реку. До воды было еще метров сто, и я понадеялся, что она де достанет до перелеска, остановившись на его границе. Утром вода уже затекала в землянку, а мои пятки на сантиметр погрузились в нее. Я встал на бывший пол – воды было по колено. И она была ледяная.

Барахтаясь в темноте, я все же выбрался наружу, успев захватить только тебя.

В перелеске воды было по щиколотку. Она сводила ноги. Пальцы сгибались в кулак. Зубы бились друг о друга, и дабы не оставить их в прошлом, я вставил между них тебя, Профессор. Это спасло и зубы, и тебя.

Я не знал, как поступать дальше, но разум требовал скорее выбираться, пока вода не поднялась еще выше. Утоптанные тропинки уже скрылись под водой, а вчерашние сугробы возвышались над гладью полуразрушенными айсбергами. Нож, что я так точно метал в деревья, так и утонул воткнутым в пень… единственный пень, служащий и стулом, и столом, и иногда мишенью.

Скуля от холода, я все же подобрался к границе перелеска. Всюду вода, масштабов которой я никогда не лицезрел, и суша – там, где резкий перепад высот величиной с пятиэтажку, там, где крутой утес поднимается свежей зеленой травой, по которому я когда-то спускался, поднявшись на который, можно увидеть первые признаки цивилизации, там, где уже есть никудышный асфальт, и виднеется водонапорная башня «Вонючки». Там, где Вите чудом удалось уцелеть от ревущего двигателем и визжащего шинами автомобиля директорши. От Козлова.

Гребаный Козлов. Он испоганил мне жизнь. Как здорово, что теперь он никому не грозит, пусть даже достижение этой цели повлекло за собой последствия, трудно именуемые нормальными. Их даже вспоминать сложно.

Поскольку перелесок находится чуть выше затопленного поля, добираться до берега мне пришлось бы чуть ли не вплавь. Еще был вариант, которого я придерживался – взобраться на дерево и ждать службу спасения до самой смерти. Был уверен, что меня никто не спасет, и уверен, что так будет даже лучше: проживу дольше, наслаждаясь прекрасными видами, открытыми для меня весенним половодьем. Но я ошибался. Виды оказались куда скуднее тех, что я видел после. Поздние виды отличались своей привлекательностью. Пусть в них и были только вода с лесами, но промежутками я наблюдал за возвышающимися над затоплением остатками цивилизации: верхними этажами многоквартирных домов, выпускающими клубы дыма трубами предприятий, едва уловимыми силуэтами людей, глазеющих на половодье с высоты, недостижимой для меня ранее и так надоевшей в последующем.

Высота, на которой я нахожусь теперь, еще выше той, что считалась недостижимой. С каждой секундой я мечтаю покинуть ее, а вместе с ней – этот дебильный мир, в котором только тысячная процента населения является счастливой, и еще одна тысячная считает себя таковой, а остальные, здраво смотрящие на происходящее, понимают, что счастье всегда там, где нас нет. А нет нас только там, где мы не понимаем сути происходящего. Там, где стираются грани, и душа попадает в неисчерпаемое бытие. Там, где – со страниц «Нонаме» – начинается новая жизнь.

Я неоднократно прочитал это произведение и множество похожих. Вчера я в последний раз перелистнул последнюю страницу. Это и многое другое помогло мне найти в себе силу переступить черту, передать полномочия неведомой ранее силе, которой поддаются все мирские мыслимые и немыслимые законы. Только благодаря ей я обрету истинного себя в том, что после смерти возродится/переродится в этом/другом мире.

Я не плыл до берега по ледяной воде и не взбирался на макушку высокой березы – пожалуй, единственной – на краю перелеска. Да, я полез на нее, но остановился в двух метрах от затопленной земли. Я просто замер, не веря своим глазам. К югу, там, где брал свое начало завод удобрений, покачивалась на ветру одноместная лодка. В ней никого не было. Пусть и паруса у нее тоже не было, шепчущий

ветерок все же тянул ее в мою сторону. Прямолинейный маршрут был нацелен точно на меня, словно курс давно был проложен в навигаторе автопилота.

Когда она была уже близко, когда со своей высоты я сумел рассмотреть сложенные на ее дне весла, ветер сменил направление, изменив и маршрут лодки. Она уплывала, огибая перелесок.

От безысходности я вновь взялся за то, чем и занимался – полез на макушку березы. Когда сел на ветку, выше на метр, ветер рехнулся. У него просто отшибло голову. Он точно стал не в себе. Завыл, расшатывая деревья перелеска и мое в том числе. Позади стоял треск, деревья выворачивало с корнями, стволы ломались, а я сидел на раскачивающейся березке, в разы тоньше тех, что уже утопали в воде, обхватив ствол руками и ногами. Казалось, я и сам мог переломить это хлипкое дерево.

Очень крепкий, по шкале Бофорта, ветер вновь изменил курс лодки и вновь гнал ее точно на меня. Через пару минут она села на мель, в аккурат под моей березой, и не сдвигалась с места. «Дар Божий», – подумал я и спустился в нее, даже не намочив ног.

До этого момента я всего раз сиживал в лодке. Было это несколько лет назад, выше по течению реки на десятки километров. Тогда мы отдыхали на даче. Папа выпросил у соседей надувную лодку, и мы плавали на ней не меньше часа по узкой речушке, разлившейся весной так сильно, что я представить себе не мог такого. Тогда, когда папа еще не знал, чем могут обернуться ему и его семье поездки на дачу, тогда, за два года до сгорания заживо, он дал мне подержать одно весло. Моих сил не хватило ни на один гребок. Весло просто тонуло. Он говорил не переживать. Говорил, что я когда-нибудь окрепну и обязательно научусь грести. «У тебя будет получаться точно так же, как у меня», – после каждого его гребка я чувствовал толчок в спину: «Или даже лучше».

И действительно, в мае, когда перелесок настигло половодье, я поднял одно весло – оно было меньше предыдущего, или мне так только казалось, потому что я и сам стал больше, – опустил под воду и оттолкнулся от затопленного ствола березы, на которой сидел. Лодка пробороздила днищем по мели и отплыла. Я проверил глубину: весло скрыло наполовину.

Взявшись за оба весла, я вспомнил, как держал их папа, какие движения он совершал, и сделал свой первый настоящий гребок. Лодка поплыла.

Я в это не верил и уплывал от перелеска, уплывал от берега. Тогда мне перехотелось на сушу. Я сидел в лодке, которой сам управлял, и это сводило с ума. Я чувствовал себя капитаном корабля, матросом, пиратом, даже Акваменом… кем угодно, хоть как-то связанного с водой. Человеком-амфибией. Я поворачивал, кружился на месте, плескал веслами воду и плыл туда, где течение реки унесло бы меня подальше от Слобурга, туда, где я наконец обрету покой, в котором нуждаюсь. Тогда я свято верил, что плыву в страну радости, где ни хлопот, ни забот – только безудержное веселье и смех, чистые мысли и душевное равновесие. Тогда я еще не знал, как сильно ошибаюсь. На то были причины.

Я сложил весла и вразвалку сидел в покачивающейся лодке, то и дело пальцем измеряя температуру воды, а течение делало свое дело. Оно меня несло, а я рассматривал с одной стороны лес, с другой – затопленный берег, на котором, как и говорил ранее, тоже просматривались едва уловимые приметы цивилизации.

Река разделилась надвое, обогнула затопленный островок и соединилась обратно. Через час после островка вдали я увидел холм, поросший деревьями. Крыши домиков торчали с разных сторон и отблескивали серебряным светом. Там, под холмом, берег был выше, и река не выходила из русла. Мне хотелось там остановиться – слишком уже привлекательное место, – да только меня смутил круглотелый мужик, выгуливающий черную собачку с белым носом и хвостиком – знаком вопроса. Она бегала взад-вперед, запрыгивала ему на руки, лизала лицо. Ее хозяин увидел меня и помахал рукой. Я ответил тем же.

Пусть то место показалось мне привлекательным, а мужик с собачкой – добряком, что-то меня оттолкнуло. Что-то заставило взять весла и грести туда, где широкая река сужалась в ручеек, разделяя впередистоящий лес на две части.

Когда лес остался позади, я сложил весла и окунул палец в реку. Вода стала холоднее.

ИЛЬЯ

Что?

ПОЧЕМУ ТЫ ТОРОПИШЬСЯ?

ПОЧЕМУ ТАК БЫСТРО РАССКАЗЫВАЕШЬ?

ГДЕ БЫЛЫЕ ПОДРОБНОСТИ?

Потому что, Профессор, мне надоела жизнь. Сколько можно повторять? Ты знаешь, отчего такая спешка, поэтому впредь не задавай глупых вопросов. Окажись ты на моем месте, небось, давно бы в штаны надул и обосрался, а после – ушел в другой мир, наполненный если не яркими красками и новыми эмоциями, то хотя бы отличающийся. Мой мир и миром-то назвать нельзя. Мой мир похож на рвоту пьяницы, стекающую по подбородку и ногам, к которой и мухи не слетятся. Этот мир с ног до головы пропитан мерзостью, если у мира вообще есть конечности. Никто же не знает, как выглядит мир, верно? А если я – мир? Что тогда? Если весь мир существует вокруг меня и живет, пока жив я? Получается, избавиться от гнилистой мерзости можно всего за несколько секунд. Нужно всего лишь сделать шаг – и все оборвется. Все закончится. Не будет лжи. Не будет горя. Не будет псевдосострадания. Не будет бессмысленного существования, в конце которого в любом случае ожидает смерть в этом мире или всего мира. К чему все это? Для чего терпеть, если можно сразу сменить пластинку, не дожидаясь, пока ее сменит кто-то другой? Зачем? Вечно все ждут чего-то хорошего, и если дожидаются (маловероятно), то это хорошее очень быстро уходит. Не успеешь глазом моргнуть, а ты снова ждешь у моря погоды.

Я не хочу жить в мире, где процветает зло. В мире, где счастье обретают только злые. Те, что живут во благо себе и вопреки другим. Те, что плюют на других. Те, для которых другие – смрад. Зло живет в злых людях и наращивает свои объемы, растет в геометрической прогрессии каждый божий день. Зла в мире много, оно окружает, оно везде, куда ни глянь. Конечно, численностью оно не превышает добро, но сила его велика. Я к тому, что ни один добрый не пожелает зла злому, не переступит черту, а вот злой без угрызения совести убьет миллион добрых. Улыбнется, пройдет по их могилам и расхохочется, восхваляя себя и считая ДРУГИХ ДРУГИМИ, не такими, как он.

Этот мир не для меня. Этот мир для падальщиков. Я насмотрелся на все это и принял окончательное решение. Другого пути нет и быть не может. Нужно было попрощаться еще раньше, да я все сопли мусолил. А сейчас выбор сделан. Я уйду, захлопнув за собой дверь.

ТВОЕ МНЕНИЕ ОСТАЕТСЯ ТВОИМ

НИКОМУ ЕГО НЕ ОТНЯТЬ

Верно.

НО

Но?

ТЫ УМНЫЙ

НО ИДЕЯ ТВОЯ НЕ ВЕРНА

Почему?

ДОПУСТИМ

ТЫ – МИР

КОМУ ТЫ СДЕЛАЕШЬ ЛЕГЧЕ

ПОКИНУВ БЫТИЕ?

Всем.

КОМУ – ВСЕМ?

Всем, кто не заслуживает такой стремной жизни. Я уйду вопреки плохому.

ДОПУСТИМ

А ЕСЛИ МИР НЕ ТЫ?

ЕСЛИ НАСТОЯЩИЙ МИР НЕ ВРАЩАЕТСЯ

ВОКРУГ ТЕБЯ?

Значит, я сделаю легче себе.

ПОЛУЧАЕТСЯ

ТЫ ПЛЮНЕШ НА ДОБРЫХ

РАДИ СВОЕГО МНИМОГО СЧАСТЬЯ?

Профессор, если ты всеми правдами и неправдами тщательно пытаешься меня переубедить, твое дело – медленно утопающая лодка в море фекалий. Я принял безошибочно верное решение. Навигатор в моей голове не может проложить иного маршрута. Он проложен, причем давно, и безукоризненно подтвержден мною сегодня. Все твои попытки остановить меня будут тщетны. Помяни мое слово.

ВСЕ ЖЕ ПОДУМАЙ…

Я понимаю, о чем ты. О тех добрых людях, что окружали меня. О родных и друзьях. О тех, кому я был небезразличен. Что с ними стало, Профессор? Ничего хорошего… для меня. Да, мир полон добрых людей. Например, бабуська, подкармливающая меня пирожками, празднующие Новый Год… и другие, которых я упустил в повествовании, дабы скоротать время.

Например, Наташка, девчонка, что выходила на автобусной остановке Деревенского Квартала, каждый раз оставляла под выпавшим из стены кирпичом десять рублей, как только узнала, что я – новый житель ее района, нуждающийся в помощи. Она давала деньги из личных сбережений. Родители ее были бедняками, с трудом сводили концы с концами, но содержали дочурку, чтобы та чувствовала себя в мире сверстников в своей тарелке. У нее был и последний «айфон», была и модная сумка в коричнево-золотую клетку. Она училась в частной школе города, которую не могут себе позволить почти сто процентов родителей. Она ходила в модной одежде и, казалось бы, ничем не отличалась от своих зажравшихся одноклассников. Ее отличали только родители. Ее родители работали в Квартале дворниками и совмещали полезное с нужным. Весь хлам: стеклянные бутылки, алюминиевые банки, макулатуру, они сдавали в пункт приема вторсырья, а не выбрасывали в целлофановые мешки, а следом – в мусоровоз. Они зарабатывали, как могли, чтобы их дочурка в этом мире не была очередным муравьем, пашущим на королеву. В учебное время Наташка сама была вылитой королевой, да только к вечеру становилась простой девчонкой с чистой душой, оставляющей под кирпичом десять рублей нуждающемуся пареньку. Из «царства всевластия» она приезжала на трещащем по швам автобусе и длинными заснеженными тропинками пробиралась к своему «муравейнику», вдвое хуже того, в котором бомжевал я.

Можно вспомнить и других, помогающих не только мне. Например, волонтеров, прыгающих с одного пункта помощи на другой. Помощь больным, зависимым, нуждающимся, бездомным животным… А приютов сколько? Их не счесть! Волонтеры безвозмездно стараются улучшить жизнь других, улучшить, может быть, весь мир!

Да, мир не без добрых людей. Их полно. Пальцев миллиона человек не хватит, чтобы пересчитать их. Их гигантское множество, но множество это слабо. Добряки заполонили собою весь земной шар, да только остаются низкооплачиваемой массовкой, статистами фильма, режиссер которого Всевышний. А главные роли этого блокбастера из века в век занимают злые. Иного сценария не будет, пока хотя бы один не сделает первый шаг. Пусть я буду первым, но хотя бы примкну к числу тех, кто САМ изменяет свое будущее. САМ создает новый мир. СВОЙ МИР. Мир без смрада, паразитирующего на доброте, на массовке.

Теперь ты понимаешь, что мною уже давно все обдумано? Ты понимаешь меня?

ПОНИМАЮ

ТЫ – ЭТО Я, Я – ЭТО ТЫ

Я ЗНАЮ, ЧТО ТЫ НЕ ОТСТУПИШЬ

ТЫ ЗНАЕШЬ, ЧТО Я СЧИТАЮ ЭТО НЕПРАВИЛЬНЫМ

Можешь сколь угодно переубеждать меня, но выбор сделан. Шаг – и я в другом мире. Я мог бы предложить взять тебя с собой. Быть может, ты обретешь совсем другие формы жизни, Профессор. Кто знает, кем ты станешь? Кто знает, чем все обернется?

Я ЗНАЮ

Брехня.

НЕТ

Докажи.

А СМЫСЛ?

Его нет. Тут ты прав.

ПРАВ

ЭТО МЕНЯ И ГЛОЖЕТ

Я ЛИШЬ ХОЧУ ДОЛЬШЕ ОСТАВАТЬСЯ С ТОБОЙ

МОЖЕШЬ ТЫ ОКАЗАТЬ МНЕ ЭТУ УСЛУГУ?

Какую?

РАССКАЖИ ВСЕ, ЧТО С ТОБОЙ СЛУЧИЛОСЬ

ЗНАЮ, ОСТАЛОСЬ НЕМНОГО

НО ПРОШУ: РАССКАЖИ

Хорошо, только не жди подробностей. Я и без того выполняю двойную работу, записывая все на твои страницы. Сейчас у меня нет столько времени, сколько я позволял себе раньше. Я не собираюсь все досконально разжевывать.

УСТРАИВАЕТ

ПОДЕЛИСЬ СО МНОЙ

Лады.

Я снова сунул палец в реку: вода стала намного холоднее. Я понимал, что это – всего-навсего иллюзия, что так мне только показалось. Но иллюзия эта действовала на меня, палец просто окоченел, и мне пришлось дышать на него, чтоб хоть немного согреть.

Солнце еще не скрывалось за горизонтом, но уже вовсю старалось упрятаться за лесами, находящихся то с одного, то с другого берега. До темноты было далеко, но я уже широко зевал. То ли вымотался, то ли так влияла на меня природа. Я почти задремал, когда череда речных поворотов, сменилась почти идеальной прямой, удаляющейся вперед линией с необычайным ландшафтом по правую сторону. Река протекала вдоль высоченного земляного обрыва. Это было удивительное место: гладкая стена, возвышающаяся над рекой и кронами деревьев, о которых я прожужжал тебе все уши. Леса, деревья, леса, деревья.

Не заснул я не из-за земляного обрыва, не от страха, что лодка может перевернуться от нахлынувшей волны, а из-за голосов и запахов. Сверху, на краю обрыва, стояли трое: два мальчика и девочка – вылитые мы. Они о чем-то спорили и размахивали руками, тыкали в меня пальцем. Паренек в желтой бейсболке тянул руку к юго-западу, отталкивая и девчонку, и того, что поменьше, в сторону. Думал, кто-то из них точно оступится и полетит с горы, раздирая в клочья и одежду, и себя. Даже представил это очень красочно, аж мурашки побежали.

Жаль, невозможно было разобрать их речь. Их писклявые голоски переплетались и сливались в тарабарщину, заправленную хохотом. Чего-чего, а хохота у них было не отнимешь. Смеялись, даже когда заметили, что я смотрю на них… А смотрел я жалостно, с завистью. Я завидовал их дружбе, настрою, отношениям и эмоциям. Да, я проходил все это, и, заглядывая в прошлое, готов заявить: я завидую себе тому, младшему на год.

Не только улыбки ребят вызвали во мне зависть и чувство бодрствования. Не только эмоциональные всплески. Меня – а со мной и чувство голода – разбудил спускающийся с обрыва и стелющийся по водной глади дым, напрочь пропитанный готовящимся на углях мясом. У меня потекли слюнки. Я был готов все бросить и взобраться на тот обрыв. Я впервые пожалел, что уплыл из перелеска, не прихватив с собой парочку так надоевших консервированных каш.

Я глотал слюни, пока лодка несла меня по волнам и отдаляла от обрыва, детей и сводящего с ума дымка. Дым преследовал меня.

Наконец я сумел заснуть.

И проснулся, когда лодку прибило к берегу. Было уже затемно. Нет, еще не ночь, но теней уже ничто не отбрасывало. По ощущениям, часов в девять. Я попробовал оттолкнуться веслом, но лодка села на мель. Еще и дно пробило каким-то куском арматуры. Ноги снова были по щиколотку в воде.

Понятное дело – пришлось сойти на берег. Понятное дело – нужно было заделывать пробоину и плыть дальше, вот только не понятно как и чем. Еще непонятнее было место, в котором я вдруг оказался. Какие-то старинные механизмы, напоминающие то ли ручной инструмент, то ли автомобили. Такого не было даже в мастерской Аварии, а у него там чего только не было. Этого и не было, чего завались на берегу реки. Какие-то промышленные станки заброшенного производства.