Женщины прощают первыми

Встает и зачитывает ту часть завещания, которая касается меня. Сквозь гул в ушах слышна моя фамилия. Это напоминает несущийся на полной скорости поезд. Мелькают вагоны… Так, мехового салона нет. Мотька дурак… Магазинов тоже. Да-а-а… Денег тоже… Голос – летящий поезд стремительно приближается к финишу. «У-у-у», – насмешливо гудит он.

– Сочинения Чарльза Диккенса в пятнадцати томах. Год издания 1912. Издательство Маркса…

Поезд замедляет ход. Все, приехали. Ах, старая кочерга! Я! Не Казимира Львовна. А Мотька – кочегар! Раскатали губы оладьями. А здор-р-рово она нас!

Сидящие во все глаза смотрят на меня. Спокойней, Лиза, спокойней! Чему тебя учила несостоявшаяся актриса, но состоявшаяся миллионерша? Красивая женщина, как незамутненный бриллиант, должна быть холодной и спокойной!

Благодарно улыбаясь, я вежливо интересуюсь, когда можно получить завещанное.

– А хоть сейчас! – с улыбочкой говорит Артур Сергеевич.

Я подношу бумагу к лицу, буквы плывут перед глазами. Послать бы их всех! Но, выдерживая характер, расписываюсь в указанном месте, забираю свой пакет и – аривидерчи, господа, – гордо топаю к двери. Представляю, какая физиономия сейчас будет у моего Матвея.

– Одну минуточку, госпожа Петелина!

Это снова адвокат. Чего ему еще надо? Может, к пакету с Диккенсом полагается еще и пеньковый шпагат? Я поворачиваюсь и любезно улыбаюсь адвокату.

– Вы невнимательно читали завещание. Там есть еще один пункт и примечание. Взгляните.

Он выходит из-за стола и протягивает мне ту же бумагу, в которой в самом углу мелким шрифтом написано: «В случае выполнения условий, предусмотренных в п. 1 примечания, в силу вступает второй вариант завещания».

Это еще что такое? Я сжимаю ледяными пальцами текст примечания, читаю, а там что-то про эмоциональную бесстрастность, которую я должна продемонстрировать при оглашении первого варианта завещания. И только в этом случае исполнители завещания имеют право признать меня наследницей всего того, что указано во втором варианте.

– Мы признаем, что вы выполнили условия, предусмотренные госпожой Марцинковской! – с важностью говорит адвокат и начинает перечислять то, что отныне принадлежит мне.

Но про меховые салоны и картинные галереи я слушаю вполуха, потому что это уже неважно. Я справилась со своей ролью, справилась. А вот с пальцами справиться не могу. Они дрожат. Очень дрожат.

Искусство поцелуя

Что-то чувствуешь?

Я киваю, не открывая глаз. Его взгляд проходит сквозь мои сомкнутые веки, как жар солнца сквозь увеличительное стекло.

– Что?

– Шейные позвонки хрустят.

Молчу. Внутри жаркой розой распускается улыбка.

– А еще что-то чувствуешь?

– Пить охота.

Его руки слабеют. Правая, на которой лежала моя спина, разгибается, как стальная пружина. Как дачный гамак, раскачивающийся под ветром.

Я открываю глаза, выпрямляюсь. Лёшик прикуривает. Спичка с комочком пламени обливает светом его суровый профиль. О, император Траян! Константин Великий! Юлиан! Нет, Юлиан не подойдет, он – Отступник.

Лёшик никогда не отступает. Лёшик – плейбой! Он ведет свои полки сквозь тьму времен. Фаланги длинноногих блондинок смешиваются с конницей шоколадных брюнеток. На их лицах звездный отсвет. Это Лёшик бросил на них свой взгляд. «О, наш повелитель, веди нас на хрустящие простыни снегов, на зеленые поляны бильярдных столов, на нежную стерню персидского ковра! Наши последние стоны пронесутся над погибающим миром, но только бы видеть твой быстрый профиль, твою облитую пурпуром рассвета спину, вдыхать шафранный аромат твоей сигареты. О, наш император, Лёшик Первый! Лёшик Последний!»

И Лёшик ведет. Покоренные армии протекают через его однокомнатную квартиру в Дегтярном переулке. Во всяком случае, так полагает его сестра Ритка, моя сокурсница. Сидя на лекциях, она часами расписывает покоренные Лёшиком страны. Я знаю их по именам: Наташка из Мариинского, Лиля Чокнутая, Та, Которой Мало, Йоко Оно с курносым носом. Есть и другие, мелкие, как песок, сочные, как медвяные груши. Но мне-то что? Я не завоевательница и не хочу носить за Лёшиком полы его балдахина.

– Балда! – сопит Ритка. – Может, Лёшик – второй Том Круз! Или – Данила Козловский! Он щедр, как бог. Лови свет, пока льется.

Я глубоко задумываюсь. Мне ясно: ловить таких, как Лёшик, – все равно что носить воду в решете. А я и целоваться-то толком не умею. Разве можно считать поцелуями то, что было в школе? Ха, это больше напоминало завтрак вампиров. И с таким багажом приступать к Лёшику? Нет, уж лучше с сачком на тигра.

– Целоваться не умеешь? Подумаешь! Ты полагаешь, что эти его… – Ритка чешет нос, моргает, подбирая определение для сонма его девушек, – конкурсантки умеют целоваться? Не уверена.

Ритка наклоняется к моему уху, седлает своего конька и устремляется в погоню за улепетывающим языком. Она развивает любимые теории, главная из которых так же нереальна, как проблема ожирения для выпускницы Вагановского училища. Суть ее в следующем. Мир – это гигантский подиум, залитый светом. Вокруг него в кромешной тьме сидят Те, Кто Выбирает. Их никто не видит. Только слышат. Они едят, пьют, смеются. Но если тебе что-то надо от этого мира – денег, славы или, на худой конец, немного любви, – ты должна выпорхнуть на подиум и продемонстрировать себя с самой выгодной стороны. Неважно, что у тебя длинный нос, а ягодицы мешают передвигаться. Покажи то, чем можно гордиться. Самое-самое лучшее. Каждому из нас всегда есть чем гордиться.

Эту теорию я выслушиваю через день. Мысленно я спорю с ней до хрипоты. У меня железные аргументы, о которые Риткины теории разбиваются, как волны о кованые носы римских трирем. Во-первых, я не хочу шляться по подиуму. Я не люблю выставлять напоказ свои достоинства. Во-вторых, почему я должна ходить на свету, а они – сидеть в темноте? Нет уж, подымите мне веки! Света, света! Я хочу видеть Тех, Кто Выбирает! В-третьих, я не знаю своих достоинств. Умение два дня обходиться чипсами и фантой – недостаток или достоинство? А второй размер груди – достоинство? Или все-таки недостаток?

И наконец, я даже целоваться толком не умею!

Ритка молча смотрит на меня своими круглыми глазами.

– Ну? – говорит она. – Что ты молчишь?

А я не молчу. Просто она меня не слышит.

– Ритка, а когда целуешься, язык надо утапливать в себя или выталкивать от себя?

– Чего?

Ритке не до шуток. Она внимательно смотрит на меня и молчит. Наверное, работает языком, пытаясь определить, какая позиция ключевая. Наконец ее лицо проясняется. Табун нестреноженных мыслей проносится по ее челу в сторону правого уха, скрывается в розовой впадинке и выныривает на свет из левого. Кругосветное путешествие окончено, Одиссей мысли добрался до Пенелопы смысла.

– Так ты не умеешь целоваться? Ха, это и есть твое главное достоинство!

Я ложусь на холодную парту. Дерево, когда ты было сосной, мечтало ли ты повстречать лесоруба? Ритка – лесоруб, ее топор занесен над моей поникшей головой.

Ритка сбрасывает конспекты в брезентовый рюкзачок. Аривидерчи, сестрица!

– Значит, так. Я договариваюсь с Лёшиком, чтоб он научил тебя целоваться. С худой овцы хоть шерсти клок. Чао, крошка!

Ритка смешивается с толпой таких же, как она, умеющих целоваться. Жаль, я так и не успела спросить: а кто все-таки худая овца? Я или Лёшик? Если я, то почему худая, у меня классический средний вес. Если Лёшик, то он скорее баран…

Нет, наверное, все-таки я. Я овца, но вместо колечек живой, теплой шерсти я вся опутана кольцами поцелуев. Каких здесь только нет: знаменитый французский, от которого содрогается тело и никнет душа; страстный итальянский, с проникновением в кратер рта; горячий и сухой испанский. От испанского сердце заворачивается в жгучий плащ крови и стучит, как кордовские кастаньеты. О боже, какой из них носит на своих губах Лёшик?

Может, от его прикосновения я тут же потеряю сознание. Или сознание потеряет он, что значительно хуже. Нет, пусть лучше это буду я! Лёшик как-никак плейбой, у него выучка и железные нервы. Только бы губы не оказались такими же…

– А вот так? Что-нибудь чувствуешь?

Вечер, воскресенье. Ритка ушла в магазин. И где ее так долго носит?

– А что я должна чувствовать?

Лёшик смущен. Удивительное дело – оказывается, и плейбои умеют смущаться.

– Ну, не знаю. Жар… зуд… что-то такое…

Нет, зуда точно нет. Жара – тоже. А вот что-то такое есть. Но не знаю, как это называется. Может, удивление? Или радость? Или полстакана радости пополам с удивлением. И капля страха. Вдруг…

– Лёшик, а тебе это не в тягость?

Вопрос коварный. Многое зависит от того, как он ответит. Настоящий плейбой скажет: «Нет, я в этом деле собаку съел» или «Подумаешь, делов-то…» Но Лёшик дипломатичен, как Отто фон Бисмарк в период объединения германских земель.

– Но я ведь обещал Ритке.

Ах вот как! Оказывается, Лёшик – человек долга. И среди плейбоев встречаются люди долга. Мы сливаемся в очередном поцелуе. Так вот как называется наш поцелуй – долговой. Лучше бы долгий, но выбирать не приходится – какой есть.

От Лёшика пахнет чем-то восточным и сладким. Ну да, Лёшик – повелитель женщин, глава гарема, временно распущенного по домам. От него так и должно пахнуть: сандалом, мускусом, китовой амброй. Правда, что такое китовая амбра, понятия не имею, но, вероятно, что-то тягучее и нежное. Как сгущенное молоко, забытое на две недели на дачном подоконнике.

– А так лучше?

Я открываю глаза.

– Как?

Лёшик непонимающе смотрит на меня.

– Когда кончик языка у тебя во рту?

У меня? Во рту? Кончик языка? А я и не заметила! Господи, что сказать? Что сказать-то? А ведь о вещах, которыми мы сейчас занимаемся, написаны сотни томов. Иные из французских королей вошли в историю только потому, что умели мастерски целоваться. Нет, мне явно не стать французской королевой. А уж королем и подавно. Сотни томов, века истории у меня за спиной, а сказать нечего.

– Ну, да… Лучше… – говорю я с французским прононсом.

Что-то устала я от этих уроков. Я сажусь на диван. У Лёшика замечательный диван – старинный, с гнутой спинкой, с нежно охающими пружинками под бархатной обивкой. Сколько наложниц возлежало на этом ложе любви? Какие поцелуи сыпались на его розовую мякоть?

– Может, поедим? – скромно вопрошает Лёшик.

Я киваю. Лёшик варит кофе, приносит сушки и круглую плюшку с крошками сахара сверху. Плюшка похожа на кремовую розу с капельками утренней росы на лепестках-завитушках. Верхняя часть достается мне, сахаринки катаются на языке, тают, растворяются в кофейной влаге.

– Я, вообще-то, удивился, когда Ритка сказала о твоем предложении.

Лёшик медленно жует плюшку и смотрит мне прямо в глаза. Когда он поворачивается, чтобы достать салфетки, я вижу ложбинку у него на шее, между затылком и спиной. Маленькую, трогательную ложбинку, в которую, наверное, очень приятно утыкаться носом, когда на улице метель и поют фонари, раскачиваясь в своих заиндевевших петлях. Такие ложбинки бывают у маленьких мальчиков, потом они заливаются гипсом лет, и в них уже не уткнешься носом, даже если нос у тебя размером с пуговицу.

– О каком предложении?

Лёшик подносит чашку ко рту, делает глоток, кусает желтое крыло плюшки.

– Ну, о поцелуях…

Если честно, то я ничего не предлагала. Это все Риткины штучки. Но говорить об этом мне неохота, я молчу и кусаю сахарный липкий бок.

– А я удивилась еще больше, – говорю я, вытирая губы салфеткой.

Я не знаю, что делать дальше: то ли бежать в ванную прополаскивать рот, то ли оставаться на месте – с крошками плюшки на языке.

– А ты-то чему удивилась?

Я делаю восхищенный вздох:

– Ну как же? Лёшик – плейбой, Лёшик то, Лёшик се…

Лёшик отодвигает чашку от себя.

– Это кто тут плейбой?

Господи, может, он это скрывает? Зачем же я сказала? Но бежать некуда, и я продолжаю свое наступление на позиции мирового плейбойства.

– Как кто? Ты! Лёшик, не надо скромничать. Мне Ритка обо всем рассказала. Надеюсь, ты не заставишь вспомнить всех поименно!

На Лёшике лица нет. Он вдруг вскакивает, хватает кофейник и наливает себе в чашку пузырящийся кипяток. Когда он льет его с высоты подбородка, мне кажется, что кипяток вырывается из горячего источника под названием Сердце.

– У меня в жизни было две девушки! Две! – Лёшик выбрасывает в воздух два пальца, сложенных буквой «V». – Первая – еще до армии. Она через год вышла замуж. Со второй мы расстались полгода назад. И все. Больше у меня никого не было. Если бы не Ритка, я бы и к тебе не подошел. Она сказала, что ты собираешься поступать в театральный. А умение целоваться, дескать, обязательное условие приема, – он с возмущением ставит чайник на стол.

Я – актриса? Я, которой легче перейти с Суворовым через Альпы, чем подойти к незнакомому мальчику на дискотеке? Интересно, какие же роли уготовила мне Ритка?

– А мне она сказала, что ты профессор поцелуя и обучишь меня всем премудростям этого дела.

– Ну, – говорит хмурый Лёшик, – а я что делаю?

– Ну, – отвечаю я, – а я и не сопротивляюсь. Хотя, вероятно, ликбез пора заканчивать.

Я встаю. Как мое зеркальное отражение, встает Лёшик. Я делаю шаг к двери. Он делает шаг к двери. Он протягивает ко мне руки. Я протягиваю к нему руки. Господи, разбей это зеркало! Вот его лицо наклоняется ко мне, мое отодвигается на расстояние поцелуя. Наверное, это и есть то самое искусство, где все надо делать не в согласном единстве, а в единственном согласии: губы к губам, руки к рукам, языки… Хм, с языком я, похоже, пока не разобралась. Язык сжался цветочным бутоном, готовым распуститься. Почему-то вспоминается строка: «…и поцелуй у губ трепещет, как мышонок». Кто это сказал? Кто? Может, Лёшик?

Поцелуи вспыхивают и гаснут, я горю, в прихожей кто-то толпится. Может, это Ритка вернулась, тысячеглазая Ритка, а может, там временно столпились французские короли? Они качают напудренными головами, щелкают губами, как ранние соловьи, на пряжках их туфель сонными языками лежат розовые блики закатного солнца.

Радуются ли они, скорбят ли?

Может, им тоже грустно оттого, что всему на свете можно научиться…