Графиня Шатобриан

– Что с тобой, Франциск? – воскликнула она. – Если бы ты знал, как эта морщина на лбу уродует твое красивое лицо! Я вижу, что ты не можешь выносить ни малейшего противоречия даже от любимого человека.

– Дорогая Франциска, требования жизни сложнее, нежели ты предполагаешь; меня осаждают со всех сторон с разными делами! Не осуждай меня за то, что я могу посвятить всего четверть часа исполнению священного долга; ты видишь только факт и не хочешь принять в расчет причины, которые заставляют меня поступать таким образом. Может быть, меня ожидает нечто худшее! Если дальнейшие известия из Италии будут вроде тех, которые я получил сегодня, то скоро наступит печальное утро, когда в моем распоряжении будет не больше четверти часа, чтобы проститься с тобой.

– Нет, Франциск, этого никогда не будет! Если ты отправишься на войну, то я поеду с тобой; тебе известно, что я могу три дня не сходить с лошади. Ты возьмешь меня с собой в Италию, покажешь мне Милан, Болонью и, может быть, Рим, где еще так недавно работал Рафаэль.

– Нет, моя дорогая, это невозможно!

– Почему, Франциск?

– Это невозможно, пока продолжается война. Не следует ничего делать наполовину. Удар меча и поцелуй не могут непосредственно следовать один за другим; иначе поцелуй будет бессмысленный и мимолетный и может только унизить любимую женщину. Бюде расскажет тебе, как погиб храбрый Антоний вследствие того, что Клеопатра сопровождала его на морскую битву. Если положение дел призовет меня в Италию, ты останешься в Фонтенбло и приедешь ко мне, когда я одержу решительную победу. Тогда мы вместе отправимся в Рим, чтобы полюбоваться живописью Рафаэля.

– Мое существование будет самое жалкое, когда ты уедешь отсюда. Несмотря на все мое желание угодить твоей матери, я чувствую, что она смотрит на меня неблагосклонно.

– Но здесь остается Маргарита, которая любит тебя. Только, пожалуйста, избавь меня от этого жалостного тона, Франциска! Плаксивость вредит красоте женщины.

– Я не думаю жаловаться на судьбу. Мужество никогда не оставит меня в твоем присутствии, но я убеждена, что когда я останусь одна, то сознание моего ничтожества будет терзать меня. Никто, кроме тебя, не может утешить меня! Вчера я узнала, что моя мать умерла от удара в аббатстве Святой Женевьевы и, умирая, проклинала меня. Она дурно обращалась со мной, но делала это из любви ко мне! Мысль, что она жива и что есть существо, связанное со мной хотя бы насильственными узами, поддерживала меня; с ее смертью я лишилась и этого утешения! Если мне суждено пережить тебя…

– Я, вероятно, умру раньше тебя, Франциска, – сказал король, прерывая ее. – Слишком продолжительную жизнь можно также считать несчастьем для человека, если его тело не имеет твердости дуба. К сожалению, я не могу похвастаться особенно крепким организмом. В каком-нибудь затаенном уголке моей крови кроется тонкий яд, который погубит меня; я чувствую это иногда в долгие тихие ночи и прихожу в ужас от своего бессилия. Это делает меня нетерпеливым и приводит к слишком поспешным решениям, которые я сам проклинаю. Я люблю тебя больше всех на свете и потому, быть может, всего сильнее могу оскорбить тебя. Прости, если тебе придется страдать от моей болезненной раздражительности, которая чужда моей природе, но я не могу побороть ее. Какой-то враждебный демон терзает меня; я всего менее чувствую его присутствие, когда нахожусь в возбужденном состоянии, и едва начинаю успокаиваться, как он опять поднимается во мне… Ты бледнеешь, моя дорогая Франциска, я напугал тебя. В моих словах, вероятно, много преувеличенного; дело в том, что я не могу выносить ни малейшего неприятного ощущения и зрелище продолжительных страданий и полной беспомощности приводит меня в ужас, как ребенка. Но все это пройдет, и сильное душевное потрясение, вроде предстоящей борьбы за корону и жизнь, заставит меня забыть мелкие личные неприятности. Ты хорошеешь с каждым днем, моя Франциска! Как пополнели твои руки и плечи с тех пор, как ты в Фонтенбло; твои губы стали еще пунцовее, а большие глаза хотя и сохранили прежнее невинное выражение, но получили особый блеск…

– Как я счастлива, что ты находишь меня красивой, Я желала бы всегда казаться тебе такою!

Был теплый лунный вечер. Король и Франциска шли из сада к террасе, где прошлую весну Франциск считал, сколько лет прокукует кукушка. Пять мраморных ступеней вели с террасы в первую и самую красивую галерею с семью окнами в виде арок, которая была устроена королем Франциском в Фонтенбло и названа по его имени. Эти галереи представляли собой подобие продолговатых зал, великолепно украшенных живописью и всевозможными произведениями искусства эпохи Возрождения. Стремление восстановить классическую древность заметно было в картинах, статуях, разных украшениях, колоннах и пестрой мозаике. За этой галереей следовала другая, так называемая галерея Улисса, где стенная живопись изображала жизнь и приключения гомеровских героев. Эта галерея также отличалась изяществом, как все, чего касалась рука Франциска; тонко развитый вкус был в нем таким же врожденным свойством, как талант живописца или скульптора. Только этим и можно объяснить до некоторой степени, почему новый стиль, не представлявший никакого выработанного духовного принципа, не доведен был до утрировки как всякое подражание. Если удачному воспроизведению древнего классического искусства в значительной мере способствовали такие гениальные художники, как Приматис, Ле-Ру и другие, то король не хуже их мог создавать планы роскошных замков и великолепно убранных галерей. Даже теперь, идя под руку с Франциской и занятый совершенно иными мыслями, он заметил, что нужно позолотить резьбу из орехового дерева, украшавшую мозаичный свод, чтобы она гармонировала с пестрыми расписанными стенами. Лунный свет скользил по зеркальной поверхности пола необъятной залы, фантастически освещая то горящую саламандру, служившую символическим изображением короля, то богато украшенного слона – олицетворение победы при Мариньяно. Неслышными шагами шли влюбленные по гладкому полу к углублению в стене, где барельеф изображал спящую нимфу. Король остановился и нажал потаенную дверь в стене, которая тотчас же открылась. За нею виднелась небольшая освещенная прихожая, на потолке которой была нарисована Семела, погибающая в пламени Юпитера. Потаенная дверь закрылась за ними; они вышли из прихожей и, сойдя вниз несколько ступеней, очутились в анфиладе освещенных комнат, в которых жила Франциска.

По желанию короля с Франциской обращались при дворе как с будущей королевой, но их отношения были окружены таинственностью. Комнаты графини Шатобриан и покои короля были расположены на разных сторонах галереи, их разделяли прихожие, лестницы и коридоры; только немногие из придворных знали о существовании потаенной двери в стене.

Ласки короля заставили Франциску на несколько минут забыть о неприятном впечатлении, которое произвел на нее предыдущий разговор. Но когда он начал прощаться с ней, она невольно вспомнила о тоскливой жизни, ожидавшей ее в том случае, если состоится его предполагаемый отъезд в Италию. Опьянение любви только на короткое время могло заглушить ее томительное желание увидеть единственную дочь. Теперь это желание, на ее несчастье, усилилось до последней степени. Если бы Франциска знала, что ей предстоит новый переворот жизни и что она должна избегать всего, что может произвести дурное впечатление на короля, то вероятно не решилась бы в настоящую минуту просить его о похищении своей дочери из замка Шатобриан.

– Ты хочешь видеть свою дочь? – спросил с неудовольствием король, который вообще не интересовался детьми и чувствовал инстинктивное отвращение к ребенку графа Шатобриана. – Она вырастет и без твоих забот! Ребенок отвык от тебя; увезти его из замка будет крайне затруднительно; к тому же подобное похищение возбудит много толков, которые могут повредить мне. В настоящее время я поневоле должен дорожить расположением сеньоров!.. Стоит ли хлопотать о детях! Они вечно стоят нам поперек дороги! При своем появлении на свет они портят красоту женщины, затем поглощают собою все наше внимание, а под конец грубо напоминают нам, что мы состарились и должны уступить им место! Придумала ли ты, по крайней мере, куда отдать ребенка, в случае если удастся вырвать его из рук графа Шатобриана?

– Я не понимаю твоего вопроса, Франциск?

– Надеюсь, что ты не намерена держать его в Фонтенбло? Это немыслимо! Присутствие ребенка слишком напоминало бы обыденную и непривлекательную сторону любви. Поэзия и таинственность наших сношений исчезли бы безвозвратно! Не было бы конца вопросам, удивлению, перешептыванию и толкам. Ты знаешь характер моей матери…

– Я увезу мою дочь в Фуа, чтобы иметь возможность навещать ее.

– Стоит ли нарушать строй жизни для такого крошечного существа! Полно! Выбрось это из головы, Франциска! Покойной ночи!

В первый раз Франциска, прощаясь с королем, пролила горькие слезы. Она не заметила, какая черта характера проявилась в его отношении к ребенку, даже не считала это признаком равнодушия к ней, но тем не менее чувствовала себя глубоко несчастной. Она любила короля той безусловной любовью, которая мирится с дурными свойствами любимого человека, принимая их за нечто неизбежное и не задаваясь мыслью о том, что от этих свойств зависит большая или меньшая прочность отношений! Так же непоколебимо было ее материнское чувство. На следующее утро, прежде чем отправиться в путь, она написала Батисту письмо, которое тот передал графу Шатобриану.

К несчастью, Франциска во время путешествия не могла скрыть от короля своего печального настроения, хотя ясно видела, что он был в самом дурном расположении духа. Его беспокоил предстоящий визит к умирающей жене, затруднительные политические обстоятельства и замечания, сделанные ему накануне Франциской, которые были тем неприятнее для него, что он сам отчасти сознавал справедливость ее слов. Он сердился и на материнскую заботливость своей возлюбленной, которая казалась ему совершенно неуместной в его присутствии. Никогда, быть может, Франциске не была нужнее ее природная веселость, как на этой лодке, убранной пестрыми коврами и флагами, которая летела стрелой вдоль реки благодаря дружным усилиям двадцати гребцов. Под балдахином, вдали от свиты, напротив Франциски сидел король и следил за ней полузакрытыми глазами. Лица, близко знавшие его, заметили бы, что накипевшее раздражение, этот элемент, подрывающий хорошие отношения людей, все более и более усиливалось в нем и что малейший повод может довести его до резкой вспышки гнева. Приветливая улыбка на лице Франциски, шутливое замечание с ее стороны могли бы тотчас успокоить его. Король всегда приходил в дурное расположение духа, когда видел любимых людей печальными; и так же легко поддавался веселому настроению окружавших его лиц. Веселье было так же необходимо для него, как воздух; он добивался его во что бы то ни стало и выходил из себя, когда это не удавалось ему.

Франциска не знала этого; она была слишком привязана к нему и слишком чистосердечна, чтобы притворяться или прибегать к кокетству. Они молча доехали до Мелёна. Король с неудовольствием заметил, что его ожидают здесь гонцы и сеньоры и что ему придется причалить к берегу. В то время как он распечатывал пакеты с депешами, к лодке подошли Бюде с Флорентином, чтобы доложить ему о причине, понудившей их оставить Париж и выехать к нему навстречу.

Бюде воспользовался этой минутой, чтобы шепнуть графине Шатобриан, что участь Семблансэ решается в Париже и старому верному слуге грозит смертная казнь. При этом Бюде невольно упрекнул молодую женщину, что она не хлопотала у короля о несчастном человеке, который должен погибнуть вследствие ее забывчивости. Она не забыла этого, но трудно выбрать более неблагоприятную минуту как для Семблансэ, так и для самой просительницы, чтобы обратиться к королю с ходатайством о помиловании.

Франциска, следуя порыву своего доброго сердца, не обратила на это никакого внимания и, едва Бюде и Флорентин вошли в лодку, кротко напомнила королю о его милостивом обещании пощадить Семблансэ.

– Если я решаюсь снова просить вас, – добавила Франциска, – то делаю это по необходимости. Бюде только что сообщил мне, что Семблансэ находится в большей опасности, чем когда-либо.

– Графиня, – прервал ее король, – вы, может быть, замечательно талантливы во всех других вещах, только не в дипломатии, которая предписывает делать все вовремя и сообразно обстоятельствам. Не велика заслуга веселиться, когда другие веселы, быть не в духе, когда другие скучны, и, подняв паруса, плыть по ветру, – на это у всякого хватит ума. Также я считаю крайне недипломатичным с вашей стороны вмешиваться в запутанные и опасные дела, где вы ни в каком случае не можете рассчитывать на успех.

– Я не понимаю вас…

– Мне кажется, я говорил достаточно ясно.

– Но вы отклонились в сторону и упрекнули меня в недостатке дипломатических способностей, так что мне не совсем понятно, что вы хотели сказать.

Этим способом было всего легче вывести из терпения короля Франциска. Ему казалось, что он сделал слишком достаточно, высказав свое неудовольствие в таких умеренных выражениях, и он не ожидал, что кто-нибудь осмелится сказать ему, что он выражается неясно. Мы раздражаемся всего сильнее в тех случаях, когда по собственной вине портим хорошие отношения и стараемся заглушить упреки совести, приписывая свою вину другим. Король ничего не ответил и мысленно подбирал самые резкие и ядовитые слова, чтобы поразить Франциску в самое сердце, так как принадлежал к тем несдержанным натурам, которые безразлично изливают свой гнев на всех, кто попадется им под руку, и всего более стараются оскорбить любимых людей.

Но прежде чем король успел сказать что-либо, Флорентин поспешил вмешаться в разговор, так как видел опасность, грозившую Франциске, и направил гнев короля на себя, или вернее сказать, на Бюде. Он красноречиво описал положение Семблансэ, невинного как новорожденный младенец, и предстоящее юридическое убийство, добавив, что слышал все это от Бюде, который вероятно подтвердит его слова. Тактика эта удалась вполне. Гроза королевского гнева тотчас же обрушилась на канцлера в виде вопросов и оскорбительных упреков, которые быстро следовали одни за другими. Но Бюде, обыкновенно робкий и нерешительный, всегда твердо, хотя и сдержанно отстаивал правду, и его оппозиция большей частью ставила короля в затруднительное положение. Это случилось и теперь. Франциск не мог уступить, потому что зашел слишком далеко в своих возражениях канцлеру, и в то же время имел основание опасаться, что если он помилует Семблансэ, то через это обнаружится слишком много погрешностей его матери и его собственного легкомысленного правления. Король при своем теперешнем настроении считал это совершенно неуместным и все более и более утверждался в мысли, что он должен покончить одним ударом с тяготившим его вопросом и принудить к молчанию своих собеседников.

– Довольно! Прекратим этот разговор! – воскликнул король. В этих немногих словах, в сопровождавшем их повелительном жесте и нахмуренных бровях выразилась такая бешеная ярость, что Бюде и Флорентин невольно отодвинулись от короля, а у Франциски вырвался легкий крик испуга. Наступила мертвая тишина. Никто не решался нарушить ее, потому что запальчивость короля производила подавляющее впечатление на людей, близко знавших его. Сидевшие в лодке ожидали услышать нечто худшее от грозного повелителя, который пристально глядел на воду и на черневший вдали Венсенский лес и как будто хотел притянуть его к себе, чтобы скорее избавиться от поездки и тяготившего его общества.

Наконец они причалили к берегу. Король вышел молча из лодки, сел на лошадь и уехал в сопровождении небольшой свиты. Графиня Шатобриан долго смотрела ему вслед. Когда Флорентин напомнил ей о желании короля, чтобы она ехала через Париж, то Франциска указала ему рукой на Венсенский замок, который виднелся вдали среди дубовых и буковых деревьев, и медленно пошла вперед с поникшей головой. Бюде и Флорентин охотно последовали за ней, потому что ослепительное летнее солнце невыносимо жгло на открытом берегу.

В то время как друзья Франциски осаждали ее вопросами относительно загадочного поведения короля и давали советы, как поступать с ним на будущее время, король Франциск приехал в Париж в самом мрачном настроении духа. Депеши, полученные им в Мелёне, извещали его, что Бонниве, как прежде Лотрек, скоро объявит ему о гибели целого войска и что неприятель под предводительством Бурбона и маркиза Пескера идет прямой дорогой на Прованс. Он должен был принять решительные меры, чтобы составить новое войско из рассеянных остатков старого и, встав во главе его, восстановить честь французского оружия. При таких обстоятельствах, требовавших быстрого способа действий, король менее всего был расположен обращать внимание на других или чувствовать сожаление к умирающей женщине. Он нашел королеву Клавдию в таком положении, что не только разговоры, но и всякая помощь были неуместны, и поспешно удалился от зрелища человеческой немощи, которое было для него неприятно даже в обыкновенное время, а теперь тем более показалось ему невыносимым. Он велел позвать к себе Дюпра и занялся приготовлением приказов в разные города своего королевства. Он составил их под впечатлением негодования на Франциску и ее друзей и в том же настроении сделал все существенные распоряжения относительно управления страной в свое отсутствие, которое было теперь окончательно решено.

– Я хочу задать тебе один вопрос! – сказал король, обращаясь к входящему Дюпра. – Скажи мне, кто, по твоему убеждению, пользуется наибольшим уважением в стране и кому я мог бы передать правление в случае моей смерти или отсутствия?

– Парламент, ваше величество!

– Ты не понял меня! Я спрашиваю, кто лучше всех может управлять парламентом.

– Ваша мать, герцогиня Ангулемская!

– А ты ее главный помощник, как в правом, так и в неправом деле! Пергамент, который ты держишь в руке, вероятно, не что иное, как смертный приговор Семблансэ, необходимый для моей матери.

– Парламент не считается ни с чьими желаниями и следует только правосудию!

– А ты сам убежден, что Семблансэ действительно виноват? – спросил король, взяв из рук Дюпра пергамент и пробегая его глазами.

– Ваше величество!..

– Не торопись отвечать, не выслушав меня. Я хочу отдать этот процесс, который так близко касается моей матери, на рассмотрение трех беспристрастных и добросовестных людей. Предупреждаю заранее, что их имена будут вам неизвестны. Советую хорошенько обдумать мои слова, пока я буду читать приговор, и ответить мне по совести.

Король принялся читать приговор. Дюпра молча стоял перед ним, не выдав ни одним жестом того, что происходило в его душе. Когда король, окончив чтение, поднял голову, то он увидел перед собой бледное лицо президента, которое показалось ему таким же равнодушным и бесстрастным, как в обыкновенное время.

– Теперь ты можешь ответить на мой вопрос, – сказал король.

– Приговор составлен сообразно существующему закону.

– Что такое закон! Вы сами сочиняете его, сопоставляя известным образом факты. Я хочу знать, насколько ты действовал по совести в настоящем случае?

– Ваше величество!..

– Вы подвергали пытке старого Семблансэ?

– Насколько это дозволено законом.

– Закон допускает пытку с единственной целью вынудить требуемое признание!

– Наши средства для исследования правды, во всяком случае, крайне ограничены.

– Ограничены! Вы действуете с таким произволом, что можете легко довести подсудимого до ложного признания. Ограничены! Вы на всех наводите ужас… Но не в этом дело, а в произнесенной тобой присяге.

При этих словах король подошел к Дюпра и, глядя пристально ему в глаза, добавил:

– Помня присягу, скажи по совести: считаешь ли ты Семблансэ виновным?

– Я считаю его виновным.

– Виновным в том преступлении, в котором его обвиняют? Отвечай без всяких уверток!

Вопрос был поставлен прямо; Дюпра не мог более прибегать к уверткам своей иезуитской совести; он должен был взять на свою ответственность злодеяние, которое надеялся совершить с помощью других. Но он не привык останавливаться на полдороге и с легким дрожанием в голосе ответил:

– Я убежден, что Семблансэ виновен в том преступлении, в котором его обвиняют.

Наступила продолжительная пауза. Король проговорил как бы про себя:

– Бедный Семблансэ! Мужество – величайшая добродетель и она одна властвует над светом!

Затем, обращаясь к Дюпра, он добавил:

– Мне остается только поздравить мою мать, что она имеет такого друга, как ты.

– Я, прежде всего, служу закону!

– Оставим это! Мы давно знакомы друг с другом. В мое отсутствие сохрани такую же преданность герцогине, какую ты выказывал до сих пор. Решительность в действиях дает силу правительству, и это если не лучший, то, во всяком случае, самый верный путь. Будешь ли ты служить с такой же преданностью моей сестре, если я назначу ее правительницей в мое отсутствие?

– Ваше величество, позвольте заметить вам, что герцогиня Алансонская супруга вассала и не пользуется доверием католиков. Ее назначение может встретить противодействие…

– Не с твоей ли стороны?

– Со стороны вассалов государства; я лично не осмелюсь противодействовать выбору вашего величества.

– Даже в том случае, если я выберу Франциску Фуа?

– Да, если бы она действительно была Франциска Фуа. Но мы знаем только Франциску Шатобриан, и ваше величество вероятно не пожелает поручить регентство бретонскому дворянину, который не раз высказывал свое недовольство существующим правительством.

– Пустяки! Род Фуа всегда отличался энергией!

– Все хвалят графиню за ее приветливость; но она ничем не проявила своей энергии и дипломатических способностей.

– Это известно одному Богу; я сам не знаю ее с этой стороны.

– Ваше величество вероятно примет в расчет, что нужна немалая доля опытности и энергии, чтобы управлять государством, все дела которого уже почти десять лет сосредоточены в одних руках.

– По твоему мнению, будет всего безопаснее поручить управление моей матери?

– Да, я убежден в этом, но только при неизбежном условии, что ваше величество окончит дело Семблансэ, прежде чем высокая особа, причастная к процессу, сделается главой правления.

– В таком случае она сама может приговорить к смерти своего противника.

– Может быть, ей угодно будет помиловать его…

– И то, и другое было бы неприлично. Не лучше ли мне самому помиловать Семблансэ?

– Это может повредить репутации вашей матери; и если вы намерены поручить управление государством герцогине Ангулемской…

– Ты убежден, что я передам ей власть в мое отсутствие?

– Я убежден, что вы не измените своей обычной мудрости.

Король казался рассеянным и глядел то на Дюпра, то на картины, украшавшие высокую комнату отеля Турнель, где он находился в эту минуту. Затем он медленно подписал свое имя под смертным приговором Семблансэ и, не оглядываясь, вышел из комнаты.

В это время графиня Шатобриан в одной из зал Венсенского замка молча слушала длинные рассуждения своих друзей о загадочном поведении короля и грозившей ей печальной будущности. Флорентин окончательно растерялся и со свойственным ему эгоизмом упрекал графиню, зачем она разорвала составленный им контракт с подписью короля.

– Великодушие молодости, – добавил он наставительным, раздраженным тоном, – всегда употребляется во зло людьми, и мы из-за него терпим нужду в старости. Кто предается ему, того ожидает нищенский посох! Тебе не следовало упускать из виду, Франциска, что ничто не связывает людей более прочным образом, как письменное обязательство!

Графиня Шатобриан бросила на него равнодушный взгляд, между тем как крупные слезы струились по ее щекам.

– Мы сегодня имели достаточный повод убедиться в дурном расположении духа его величества! – продолжал Флорентин. – Он настолько охладел к тебе, моя бедная Франциска, что мы не можем быть уверены в успехе даже в том случае, если я спрячу тебя у наших монахинь в Париже и не выпущу до тех пор, пока не будет возобновлен контракт. Бог знает, спросит ли он даже о тебе!

– Во всяком случае, моя дорогая графиня, – сказал Бюде, который ходил взад и вперед по зале и остановился перед нею, – вы должны заявить ему свое неудовольствие и последовать вашему первому побуждению избегать Парижа в настоящую минуту. Венсенский замок вполне подходящее место для вас; останьтесь здесь. Я тотчас извещу об этом наших Друзей, и завтра же явятся сюда Дюшатель, Маро, Приматис, Жюст, Ласкарис, Кузен; мы пристыдим короля и докажем ему, что умеем лучше его ценить вашу красоту и нравственные качества. Он увидит, что мы считаем вас вполне достойной быть центром нашего кружка, не менее его самого. Я напишу также герцогине Маргарите, и она ни на минуту не задумается встать во главе вашего Венсенского двора; в Фонтенбло останутся только скучные и злонамеренные люди. Я убежден, что наш король уже раскаивается в своем поведении и, когда услышит, как мы веселимся здесь, явится к нам с повинной головой, подобно трубадуру, погрешившему против девиза своей дамы. Тогда наступит удобный момент вытребовать помилование Семблансэ и условиться с королем, чтобы он поставил вас совершенно независимо от герцогини Ангулемской в случае его отъезда в Италию. Позвольте мне надеяться, что мой план встретил ваше одобрение и вы последуете моему совету!

– Благодарю вас от всей души, – сказала графиня Шатобриан, подавая руку Бюде, – но я не считаю возможным идти против воли короля. Я люблю Франциска и уверена в его любви ко мне; он был в дурном расположении духа и потому уехал не удостоив меня взглядом. Граф Шатобриан был еще хуже, хотя на нем не лежали тысячи забот по управлению государством. Сколько раз граф сердился на меня без всякого повода!.. Он также воображал, что любит меня! Я покорялась ему; неужели я не вынесу дурного настроения короля или вспышки гнева! Из-за этого не могут порваться наши отношения! Ему было больно ехать к умирающей жене; у него столько забот и обязанностей, что неудивительно, если он подчас тяготится ими. Разве я могу считать себя лучше его жены, которой приходилось столько раз прощать ему и в последнее время прощать из-за меня. В настоящий момент я более чем когда-нибудь должна быть его утешением. Ему будет приятно, если я последую за ним в Париж и поддержу его в тяжелое время.

С этими словами графиня Шатобриан подошла к окну и приказала подавать лошадей. Растроганный Бюде почтительно поцеловал ее руку и вышел с нею на крыльцо.

Она отправилась в Париж в сопровождении своих слуг. Бюде и Флорентин сели на мулов, чтобы проводить ее до ворот Сен-Дени.

Они ехали молча. Флорентин первый прервал молчание и, обращаясь к Бюде, сказал с усмешкой:

– Она так ему надоест, что в один прекрасный день он выбросит ее как тряпку, поднятую на дороге. Я найду это вполне естественным, потому что она не умеет вести себя как следует. Он прав, презирая ее.

– Нет, ваше преосвященство, вы ошибаетесь! Хорошая женщина всегда превосходит лучшего из мужчин своими нравственными качествами, точно так же, как порочная женщина в дурных свойствах превзойдет самого порочного мужчину. Король умеет ценить Франциску. Возьмем самое худшее, что может случиться, и все-таки наша приятельница, какое бы несчастье ни постигло ее, сохранит свое достоинство и никогда не будет играть жалкой роли покинутой любовницы.

Флорентин бросил насмешливый взгляд на своего собеседника и ничего не ответил. Но несколько минут спустя, когда Бюде стал понукать своего мула, чтобы нагнать графиню, он сказал раздраженным тоном:

– Если вам угодно, господин канцлер, вы можете взять на себя защиту графини. Я не имею никакого желания ехать по улицам, где живут мои прихожане, с возлюбленной короля и еще в тот момент, когда умирает королева.

– Успокойтесь! У ворот Берси графиня наденет маску.

– Вы воображаете, что ее не узнают по ливрее ее слуг?

– Вы стыдитесь той, которой не стыдится король.

– Он властелин государства, а не духовное лицо!..

Парижане, внимательно следившие за политикой и посвященные в тайны двора, с неудовольствием толковали о том, что графиня Шатобриан явится в столицу с королевской свитой. Они узнали об этом заранее благодаря герцогине Ангулемской, которая еще накануне послала гонца к своим друзьям с этим известием. С полудня многочисленные массы народа наполнили улицы, начиная от Бастилии до Королевской площади, в то время существовавшей только в проекте. Но, против ожидания, король явился один. Толпа, отчасти польщенная вниманием короля к общественному мнению, но еще более недовольная тем, что ее лишили возможности излить свою ярость после нескольких часов напрасного ожидания, встретила короля громким криком «Да здравствует король!» за неимением другого повода для криков и шума.

Король Франциск не любил подобных демонстраций, даже в те моменты, когда был в милостивом расположении духа. Он не раз говорил в кругу своих друзей, что властелин, поощряя крики одобрения своих подданных, дает им право выражать тем же способом свое неудовольствие. Он проехал мимо толпы так же величественно, как всегда, не выразив ничем своего благоволения, и только свысока едва заметно отвечал на поклоны легким движением головы и бровей. В обыкновенное время он не считал нужным удостоить толпу и этим знаком внимания, потому что простолюдин вообще как человек, лишенный всяких прав, не имел ни малейшего значения в его глазах. Но в этот день громкие крики народа произвели на него некоторое впечатление. Он видел, насколько обращено на него общее внимание, и должен был сознаться в душе, что Франциска была права, убеждая его, что в настоящий момент ей неприлично появиться в столице.

Но это сознание не принесло никакой пользы графине Шатобриан, потому что он не мог предупредить ее и ей пришлось фактически убедиться в справедливости собственных слов. Когда она приехала в Париж, на улицах все еще оставалась довольно значительная толпа народу, которая тотчас узнала ее. На Королевской улице ее встретили двусмысленными и грубыми возгласами, которые задели не только ее самолюбие, но и стыдливость.

Причина ненависти народа к графине Шатобриан заключалась, между прочим, и в ее заступничестве за старика Семблансэ. Народ всегда враждебно относится к лицам, заведующим финансами в стране, как будто они одни виноваты, что ему приходится платить подати. Эта вражда особенно усилилась во Франции с умножением налогов при короле Франциске, так что свержение такого крупного чиновника, как Семблансэ, было для всех радостным событием. Парижане не могли простить графине Шатобриан, что она просила короля о помиловании Семблансэ. Они с нетерпением ждали, когда повесят «старую лисицу, которая уже столько лет грабила их отцов и которой они сами переплатили Бог весть сколько податей».