Loe raamatut: «Густав Флобер»
Густав Флобер родился в 1821 году в Руане. Когда он умер скоропостижно там не в 1880 году, европейская поэзия стояла уже не на той ступени развития, на которой он ее застал. Ни один художник не может желать себе большей славы по смерти. Его жизненный труд, ознаменовался прогрессом в истории романа.
Флобер был первоклассный писатель-прозаик, а в течение нескольких лет даже первый во Франции. Достоинства его, кал прозаика, обусловливались добросовестностью в художественном и литературном отношении, доходившею до крайних пределов… Он сделался великим художником благодаря тому, что не боялся труда ни в то время, когда готовился к своему поприщу, мы в то время, когда начал писать. Он собирал наблюдения и заметки с кропотливостью ученого и обрабатывал свой материал с увлечением истинного поклонника красоты форм. Он стал творцом новейшего романа благодаря своему самообладанию. Флобер решился воспроизводить только действительные психологические процессы, избегая всяких риторических украшений, патетических и драматических эффектов, которые нравится нам в ущерб истине.
Имя Флобера неразрывно связано с представлением о серьезном художнике и писателе со строгим взглядом на дело.
Он не был ученым, который бы совмещал в себе и поэта или сделался поэтом впоследствии; его поэтические труды зиждутся на усиленной и долгой подготовке. В сочинениях Флобера нет ничего юношески-игривого или веселого, ничего вызывающего смех или шутливого. Произведения его – плод медленно совершавшейся, поздней, зрелости таланта. Он выступил в роли писателя уже 35 лет от роду и до 59 написал всего семь произведений, несмотря на то, что все свое время посвящал литературе 1.
Натура Флобера была чисто непосредственная, хотя вовсе не простая. Оригинальность его состоит в том, что в его уме стеклись две литературные струи, образовавшие новый источник поэзии. В юности он ощутил в себе одновременно, или почти одновременно, два разных влечения, определивших собою его дальнейшую духовную деятельность.
Первая увлекшая его струя – это романтико-описательное направление, родоначальником которого был Шатобриан. Отличительная черта его – ярко-цветистая речь, пропитанная лиризмом, которая в первый. раз очаровала французов в «Atala» и «Les martyrs»;; а впоследствии в «Les orientale» и «Nôtre Dame de Paris» Виктора Гюго, – приобрела несравненно более силы в выражении и изображении. В юности Флобер, как и все поэты и не поэты, находился под лирическим настроением. Его лирические опыты, оставшиеся в рукописи, под влиянием тогдашнего направления французской поэзии, были цветистыми, меланхолическими гимнами красоте.
Второю струей, охватившею его, было то направление, которое характеризует, романы Бальзака, отличавшиеся необыкновенною чуткостию ко всяким недостаткам, страстною любовью к действительности и верностью наблюдения.
Эти обе струи сблизились с течением времени, слилась в одну, и получили новую окраску и новое название.
В молодости Флобер писал много патетических и описательных стихотворений в духе Виктора Гюго, Готье и Байрона. Но он вполне сознавал, что не может быть оригинальным в этой сфере и что на этом пути вообще это невозможно. Вот почему он оставил этот род литературы, не боясь прослыть бездарным и непроизводительным. Почти в то же время он трудился над опытами в противоположном направлении и назвал, одно из своих произведений комическою трагедией – «Коровья оспа». Но и этих опытов он не издал. От уверился в своей самобытности и выступил на литературное поприще только тогда, когда, благодаря Шатобриану и Бальзаку, выработал новую поэтическую ферму.
I
Даже и люди, мало читавшие или совсем ни читавшие Флобера, знают, что в 1856 году он наделал много шума своим романом «Madame Bovary» не только в Париже, но и в целой Европе. Против него был возбужден глупый процесс; прокурор обвинял писателя в безнравственном направлении, но присяжные оправдали его. Впрочем этим обстоятельством нельзя объяснить вполне того внимания, которое возбуждено было в обществе появлением нового самобытного таланта. Но как и все литературные опыты, открывающие собою новые пути, книга Флобера показалась странною, даже озадачила многих. Она резео противоречила прежнему направлению. Сравнивая это произведение с прежними, окрашивали себя: неужели это – поэзия? Некоторым она больше напоминала трактаты по анатомии и хирургии. Даже гораздо позднее, слышалось в литературных парижских кружках, оставшихся верными старому взгляду на поэзию: «Благодарим, за счастие быть скелетом г. Флобера!» Автора назвали крайним реалистом, находя в его романах один холодный, неумолимый анализ обыденной жизни, славным образом её печальной стороны.
На первый раз не заметили, что этот физиолог высказал объективное, чрезвычайно образное и характерное «миросозерцание, раскрывая совсем иной мир, чем мир романа.»
Публика, мало знакомая с литературою, не поняла, что характеристика провинциального быта с его невзгодами, жалкими заблуждениями и печальною смертью была написана слогом гладким как стекло и действовавшим на слух как музыкальная мелодии. В глубине произведения скрывался лирик, и порою читатель слышал пламенные речи.
В ту эпоху поколение, родившееся между 1820 и 1830 годами, заняло господствующее положение в литературе и заявляло себя строгим анализом, действительности. Новое поколение отвернулось от философского идеализма и романтизма; и бойко, размахивало ножом анализа.
В том же году, когда вышел в свет роман «Madame Bovary», Тэн в сочинении «Les philosophes franèais da XIX siècle», разбирал господствующее учение спиритуалистов. Он показал все ничтожество Кузена, как мыслителя, заявил не горячась, не нападая на романтиков, что Гюго и Ламартин – классики, которых молодежь будет читать скорее из любопытства, чем по сочувствию, так как они от неё столь же далеки, как Шекспир и Расин. Они – дивные и почтенные представители великой, но уже минувшей эпохи. А друг его Сарсэ немного позже поместил в Figaro статью, прославленную до небес Ванвилем, учеником великих романтиков, и жестоко осмеянную противниками. Вся суть её сводилась ж возгласам: «Вперед, друзья мои! Долой романтизм! Вольтер и нормальная школа!».
