Мельница на Флоссе

Возможно, ожидание только усилило удовольствие, и, когда волшебная музыка наконец началась, Мэгги первый раз за день совсем забыла, что у нее тяжело на душе, что Том на нее сердится; она сидела не дыша, крепко сжав руки, а когда зазвучала песня «Умолкни, милых пташек хор», на ее счастливом личике появилось то сияющее выражение, которое вызывало у ее матери утешительное чувство, что, несмотря на смуглую кожу, ее дочка иной раз может быть даже хорошенькой. Как только чудесная музыка прекратилась, Мэгги вскочила с места и, подбежав к брату, обвила руками его шею:

– О, Том, правда, прелесть?

Чтобы вы не думали, будто новый приступ гнева из-за этой неуместной и непонятно чем вызванной ласки доказывает отвратительную черствость Тома, необходимо упомянуть, что он держал в руке стакан с настойкой и от толчка пролил половину на пол. Он был бы последней тряпкой, если бы не сказал в сердцах: «Ты что – ослепла?» – тем более что его досада на Мэгги была, так сказать, поддержана всеобщим неодобрением ее поступка.

– И почему ты не можешь посидеть спокойно, Мэгги? – простонала ее мать.

– Маленьким девочкам нечего и приходить ко мне, если они так себя ведут, – подхватила миссис Пуллет.

– Очень уж вы неуклюжи, юная мисс, – прибавил дядюшка Пуллет.

Бедная Мэгги снова села на место; музыка была изгнана из ее души, и там опять водворились все семь маленьких демонов.

Миссис Талливер, не ожидая от детей ничего, кроме неприятностей, пока они в доме, воспользовалась первой возможностью предложить, чтобы теперь, когда они отдохнули с дороги, им разрешили пойти поиграть на свежем воздухе. Тетушка Пуллет дала на это свое согласие, с одним условием – гулять только по мощеным дорожкам в саду и, если они хотят смотреть, как кормят птицу, не подходить слишком близко, а стоять на скамеечке, с которой садятся на лошадь; требование это стали им предъявлять после того, как Том был пойман с поличным, когда он гонялся за павлином в иллюзорной надежде, что от страха тот вдруг потеряет перо.

Искусство модистки и материнские огорчения временно отвлекли мысли миссис Талливер от ссоры с миссис Глегг, но теперь, когда самое интересное – обсуждение шляпки – осталось позади и больше не мешали дети, вчерашние тревоги снова овладели ее душой.

– У меня прямо камень на сердце, – начала она разговор, – что сестрица Глегг ушла от нас вчера в такой обиде. Видит бог, у меня и в мыслях не было обижать родную сестру.

– А, – откликнулась миссис Пуллет, – никогда не знаешь, что выкинет Джейн. Я не сказала бы об этом никому чужому, разве что доктору Тэрнбулу, но я считаю – Джейн живет ниже своих средств. Я не раз говорила об этом Пуллету, он знает.

– Ну да, вы сказали это в прошлый понедельник, когда мы приехали домой после того, как пили у них чай; сегодня как раз неделя будет, – подтвердил мистер Пуллет, принимаясь поглаживать свое колено и укрывать его носовым платком, что он обычно делал, когда разговор принимал интересный оборот.

– Верно, так и было, – сказала миссис Пуллет, – вы лучше меня помните, когда я что скажу. У него замечательная память, у Пуллета, – продолжала она с чувством, глядя на сестру. – Мне бы плохо пришлось, если бы его вдруг хватил удар: он всегда помнит, когда мне время принимать лекарство, а у меня сейчас три разных.

– Пилюли «как прежде» через день… новые капли в одиннадцать часов и в четыре… и «горячительная микстура по надобности», – перечислил мистер Пуллет, посасывая в паузах мятную лепешечку.

– Ах, для сестрицы Глегг, может, тоже было бы лучше, ежели бы она ходила иногда к доктору, а не жевала турецкий ревень, когда у нее что заболит, – заметила миссис Талливер, естественно сводя все эти медицинские вопросы к тому, что занимало ее ум.

– Да, страшно подумать, – воскликнула миссис Пуллет, всплеснув руками, – как это люди так играют своим здоровьем! Это значит – просто судьбу искушать. Зачем тогда доктора, если не пользоваться их услугами? И когда у людей есть деньги, чтобы заплатить доктору, это просто неприлично, я тысячу раз говорила Джейн. Мне из-за нее перед знакомыми стыдно.

– Ну, нам-то нечего стыдиться, – заметил мистер Пуллет, – с тех пор как умерла миссис Саттон, у доктора Тэрнбула нет в нашем приходе другой такой больной, как вы.

– Знаешь, Бесси, Пуллет хранит все склянки от моих лекарств, – сказала миссис Пуллет. – Ни за что ни одной не продаст. Он говорит – пусть, мол, люди увидят их после моей смерти. Уже две длинные полки в кладовой заставлены, – добавила она, принимаясь плакать, – хорошо, если на третью достанет. Я могу отойти прежде, нежели закончу дюжину этих новых. Коробочки от пилюль в стенном шкафу, что в моей комнате, – ты не забудешь, сестрица? – а вот от больших облаток и показать нечего, разве что счета…

– Не говори о своей смерти, сестрица, – прервала ее миссис Талливер, – кто вступится тогда за меня перед сестрой Глегг? И ты одна только можешь заставить ее помириться с мистером Талливером – сестрица-то Дин никогда на мою сторону не станет, а ежели бы и стала, разве может она говорить как те, у кого есть свои деньги?

– Знаешь, Бесси, твой муж и правда неладный какой-то, – заметила миссис Пуллет, готовая, по доброте души и свойственной ей склонности к меланхолии, повздыхать и над чужой бедой. – Он никогда не относился хорошо к нашей семье, а должен бы; и дети в него – мальчик озорной, всегда убегает от своих дядюшек и тетушек, а девочка грубит и такая смуглая. Тебе не повезло, Бесси; мне очень тебя жаль, ты ведь моя любимая сестра, и нам всегда нравился одинаковый узорчик на платье.

– Я знаю, Талливер горяч и говорит лишнее, – согласилась миссис Талливер, вытирая скупую слезинку, – но, видит бог, как мы поженились, он никогда и слова не сказал против того, чтоб я звала к нам моих родных.

– Я тебе вредить не стану, Бесси, – сочувственно проговорила миссис Пуллет, – боюсь, у тебя и без того горя хватит; да еще у твоего мужа на шее эта бедная сестра и ее дети, и тяжбы заводить он, говорят, охотник. Боюсь, как бы он не оставил тебя без гроша, когда помрет. Чужому кому я, конечно, и словечком об этом не заикнулась бы.

Такой взгляд на ее обстоятельства вряд ли мог утешить миссис Талливер. Нелегко было расшевелить ее воображение, но раз уж другие думают, что случай ее действительно тяжелый, – как же ей самой этого не думать?

– Но я-то чем виновата, сестрица? – промолвила она. Опасение, что ожидающие ее несчастья могут быть сочтены заслуженной карой за грехи, побудило ее произвести исчерпывающий обзор всех своих деяний за последнее время. – Уж не знаю, кто больше старается для своих детей. О Благовещении убирались, все пологи с кроватей снимали – так я работала за двоих, видит бог; а какую настойку из бузинного цвета я сделала – диво! Я подаю ее вместе с хересом, хотя сестрица Глегг всегда твердит, что я слишком много трачу. А ежели я люблю, чтоб у меня платье было в порядке, и не хожу по дому пугалом, так зато никто в приходе про меня не скажет, что я сплетни развожу или сею раздоры, потому что я никому худа не желаю; и коли кто пришлет мне пирог с мясом, внакладе не останется, – мои пироги поспорят с лучшими из соседских. И белье всегда в таком порядке, что, умри я завтра, мне не было бы стыдно. Ни одной женщине не дано сделать больше того, что она может.

– Но все это, знаешь, ни к чему, – вздохнула миссис Пуллет, склонив голову набок и с чувством глядя на сестру, – если твой муж порастрясет все деньги. Оно, конечно, если вас пустят с торгов и чужие люди купят вашу мебель, приятно думать, что ты протирала ее как следует. А твое белье с девичьей меткой может разойтись по всей округе. Печально это будет для нашей семьи. – Миссис Пуллет медленно покачала головой.

– Но что я могу поделать, сестрица? – повернулась к ней миссис Талливер. – Мистер Талливер не такой человек, чтобы ему указывать… даже пойди я к пастору и слово в слово заучи, что` сказать мужу для его же пользы. Да я и не смыслю, Бог свидетель, как это давать деньги на проценты и всякое такое. Я никогда не разбиралась в мужских делах, как сестрица Глегг.

– Ну, ты в этом вроде меня, Бесси, – заметила миссис Пуллет. – Я думаю, было бы куда приличнее, если бы Джейн почаще протирала зеркало в простенке – оно все в пятнах, я видела в прошлое воскресенье, – а не указывала людям, у которых доходы больше, чем у нее сроду бывало, что им делать со своими деньгами. Но мы с Джейн никогда ни в чем не сходились: она все носила только в полоску, а я люблю в крапинку. Ты тоже любишь в крапинку, Бесси, мы всегда в этом заодно были.

Растроганная этим воспоминанием, миссис Пуллет с чувством посмотрела на сестру.

– Да, Софи, – подтвердила миссис Талливер, – я помню, у нас обеих были одинаковые платья, голубые в белую точечку, – у меня и сейчас есть такой лоскут в одеяле; и ежели б ты пошла к сестрице Глегг и уговорила ее помириться с мистером Талливером, ты так бы меня одолжила. Ты всегда была мне хорошей сестрой.

– Ну, по-настоящему Талливер сам должен пойти к ней, и извиниться, и сказать, что наговорил все это сгоряча. Если он занял у нее деньги, нечего ему так высоко себя ставить, – заметила миссис Пуллет, симпатии которой не могли поколебать ее принципов: она не забывала, как должно рассуждать людям с независимым состоянием.

– Что об этом толковать, – чуть не со слезами проговорила бедная миссис Талливер, – даже стань я перед Талливером голыми коленями на камни, он бы все равно этого не сделал – слишком он гордый.

– Ну не хочешь ли ты, чтоб я уговаривала Джейн просить у него прощения? – сказала миссис Пуллет. – К ней и так-то подступу нет; хорошо, если норов не доведет ее до сумасшедшего дома, хотя в нашей семье никто еще не сходил с ума.

– У меня и в мыслях нет, чтобы она просила прощения, – отозвалась миссис Талливер. – Только бы она оставила все это без внимания и не требовала назад свои деньги – неужто сестра не может попросить об этом сестру? А там время все сгладит, и Талливер забудет о ссоре, и они снова станут друзьями.

Как видите, миссис Талливер не подозревала о бесповоротном решении мужа выплатить миссис Глегг ее пятьсот фунтов; да она просто не в состоянии была бы этому поверить.

– Ладно, Бесси, – печально промолвила миссис Пуллет, – уж кому-кому, но не мне помогать твоему разорению. Я всегда выручу тебя, если это только в моих силах. И мне не хочется, чтобы люди говорили, что у нас в семье раздоры. Я скажу это Джейн, и мне нетрудно заехать к ней завтра, если Пуллет согласен… Как вы на это смотрите, мистер Пуллет?

– Что ж, ничего не имею против, – ответил мистер Пуллет; ему было безразлично, какой бы оборот ни приняла ссора, лишь бы мистер Талливер не обращался за деньгами к нему. Мистера Пуллета очень волновал вопрос помещения капиталов, и он не мыслил себе, как человек может быть спокоен за свои деньги, если они не вложены в землю.

Они поговорили еще немного насчет того, не следует ли миссис Талливер сопровождать их к сестре Глегг, а затем миссис Пуллет, заметив, что уже время пить чай, достала из ящика буфета салфетку из камчатного полотна и проколола ее спереди наподобие фартука. И действительно, дверь скоро отворилась, но вместо подноса с чаем их взорам предстало нечто столь поразительное, что обе они, и миссис Пуллет, и миссис Талливер, вскрикнули не своим голосом, заставив дядюшку Пуллета проглотить леденец от кашля – в пятый раз за всю его жизнь, как он позднее заметил.

Глава X
Мэгги ведет себя хуже, чем сама ожидала

Это поразительное «нечто», послужившее причиной такого знаменательного события в жизни дядюшки Пуллета, оказалось ни больше ни меньше как крошкой Люси, с самым жалостным видом протягивавшей к ним испачканные ручонки; с одной стороны вся она, от крохотной ножки до верхушки капора, была покрыта жидкой грязью. Чтобы объяснить эту небывалую в доме тетушки Пуллет картину, мы должны вернуться к тому моменту, когда дети пошли играть на воздух и маленькие демоны, с утра завладевшие сердцем Мэгги, после временного отсутствия вернулись со свежими силами. Все утренние неприятности снова встали перед ней во всей своей остроте, когда Том, сильнее прежнего сердясь на Мэгги, теперь уже из-за глупой истории с настойкой, сказал: «Слышь, Люси, пойдем-ка со мной» – и направился к подвалу, где водились жабы, с таким видом, словно Мэгги вообще не существует на свете. Мэгги осталась стоять поодаль, удивительно похожая на маленькую Медузу с обрубленными змеями. Люси была, естественно, довольна, что братец Том так мил с ней, ей было смешно смотреть, как он щекочет концом веревки толстую жабу, сидящую на безопасной дистанции в защищенном железной решеткой углублении перед подвальным окном. Все же Люси хотелось, чтобы Мэгги тоже получила удовольствие от этого зрелища, тем более что та, конечно, придумала бы для жабы имя и рассказала всю ее жизнь; Люси и верила и не верила восхитительным историям, которые Мэгги сочиняла обо всех живых существах, с какими они случайно сталкивались, – например, как у миссис Уховертки была дома стирка и кто-то из ее детей упал в медный котел с кипятком, потому-то она и бежит так быстро – скорей позвать доктора. Том глубоко презирал весь тот вздор, что рассказывала Мэгги, и тут же давил уховертку каблуком, доказывая таким легким, хотя и неубедительным способом полную несостоятельность всей этой выдумки; но Люси никак не могла отделаться от мысли, что тут есть доля правды, и, во всяком случае, считала все это очень милой забавой. Поэтому, движимая сочувствием к Мэгги, к которому присоединялось желание узнать историю весьма представительной жабы, она подбежала к Мэгги со словами:

– Ах, там такая смешная толстая жаба, Мэгги! Ну пойдем посмотрим на нее.

Мэгги ничего не ответила и, еще сильнее нахмурившись, отвернулась. Раз Том предпочитает ей Люси, Люси тоже виновата в его холодности. Совсем недавно Мэгги так же трудно было рассердиться на хорошенькую маленькую Люси, как жестоко обойтись с маленькой белой мышкой, – она и представить себе этого не могла. Но ведь раньше Том не проявлял к Люси никакого интереса, а Мэгги, напротив, ласкала и баловала ее. Теперь же она почувствовала, что не прочь бы даже отшлепать или ущипнуть Люси и довести ее до слез, только чтоб досадить Тому, бить которого, если бы она и осмелилась на это, не было никакого смысла – он и внимания не обратит. Мэгги знала, что, не будь с ними Люси, Том куда бы скорее с ней помирился.

Щекотать жирную жабу, которая не обращает на это внимания, может наконец и прискучить, и вскоре Том стал оглядываться вокруг в надежде найти какое-нибудь другое занятие. Но в таком аккуратном садике, где им к тому же запрещали сходить с дорожек, выбор развлечений был довольно ограничен. Единственное удовольствие, которое ему оставалось, было удовольствие преступить все запреты, и Том стал обдумывать дерзкий поход на пруд, расположенный в конце поля за садом.

– Послушай, Люси, – начал он, снова сворачивая кольцом веревку и с многозначительным видом кивая головой, – как ты думаешь, что я собираюсь делать?

– А что, Том? – с любопытством спросила Люси.

– Я хочу пойти на пруд посмотреть на щуку, – объявил юный султан. – Можешь пойти со мной, если хочешь.

– А ты не боишься? – сказала Люси. – Тетушка не велела нам выходить из сада.

– А я выйду с другого конца, никто и не увидит. Да невелика беда, хоть бы и увидали; я убегу домой.

– Но я-то не могу убежать, – вздохнула Люси; никогда в жизни еще она не подвергалась такому жестокому искушению.

– Ну, это не важно, на тебя сердиться не станут, – возразил Том. – Скажешь, это я тебя взял.

Том направился к пруду, и Люси, робко наслаждаясь непривычной решимостью делать то, что не положено, засеменила рядом, взволнованная упоминанием о таинственной знаменитости – щуке, о которой она не могла бы с уверенностью сказать, рыба это или птица. Мэгги увидела, что они вышли из сада, и была не в силах устоять против соблазна последовать за ними. Гнев и ревность, так же как и любовь, всегда должны иметь перед собой свой объект, и мысль, что Том и Люси сделают или увидят что-нибудь, о чем она останется в неведении, была для Мэгги невыносима. Поэтому она поплелась в нескольких шагах сзади, не замечаемая Томом, который, только они подошли к пруду, забыл обо всем на свете, кроме щуки; о ней говорили, что она очень стара, огромна и обладает необыкновенным аппетитом, – исключительно интересное чудище. Щука, подобно другим знаменитостям, не показалась, когда ее ожидали, но Том заметил, как в воде что-то быстро двигается, и пошел по берегу пруда.

– Люси, Люси, – громким шепотом позвал он, – иди сюда. Осторожней! По траве иди, не ступай туда, где были коровы, – добавил он, указывая на мысок сухой травы, окаймленной с обеих сторон истоптанной копытами грязью. Одной из характерных черт, присущих девчонкам, о которых Том вообще был невысокого мнения, он считал их способность всегда шлепаться в грязь.

Люси осторожно подошла, куда ей было велено, и наклонилась взглянуть на то, что казалось издали золотым острием пущенной по воде стрелы. Это водяная змея, сказал ей Том, и Люси, рассмотрев наконец спиралевидное движение тела, была несказанно удивлена, что змея может плавать… Мэгги подходила все ближе и ближе; она тоже должна увидеть, что там такое, чего бы ей это ни стоило, хотя удовольствия она не получит, раз Том не захотел ее позвать. Наконец она вплотную подошла к Люси, и Том, который уже давно заметил, что она к ним приближается, но не хотел показывать виду, пока не был к тому вынужден, обернулся и сказал:

– А ну, убирайся отсюда, Мэгги! Здесь на траве для тебя нет места. Тебя сюда никто не звал.

В душе Мэгги забушевали такие страсти, что это могло привести к трагедии, если бы для трагедии не требовалось ничего, кроме страстей, но основной τι µέγεθος^[18] в ее чувствах была жажда действия, и Мэгги сделала все, что могла, – яростным ударом смуглой руки она столкнула бедную молочно-розовую Люси прямо в растоптанную коровами грязь.

Тут уж Том не сдержался и, пробегая мимо, чтобы поднять беспомощно плачущую Люси, два раза шлепнул сестру по руке. Мэгги отступила под дерево в нескольких шагах от них и глядела оттуда, не испытывая ни малейшего раскаяния. Обычно она сразу же начинала сожалеть об опрометчивом поступке, но сейчас Том и Люси довели ее до того, что она была рада испортить им удовольствие – рада досадить так, чтобы всем стало плохо. Чего ей раскаиваться? Том ведь никогда не торопится ее простить, как бы она ни сокрушалась о том, что сделала.

– Подожди, мисс Мэгг, я все расскажу матери, – громко и выразительно произнес Том, как только Люси поднялась и была в состоянии идти домой.

Том не имел привычки ябедничать, но здесь справедливость просто требовала, чтобы Мэгги была строжайшим образом наказана, хотя Тому, конечно, и в голову не приходило выражать свою точку зрения в такой отвлеченной форме; он никогда не употреблял слова «справедливость» и не имел ни малейшего понятия, что его стремление воздать каждому по заслугам может быть названо таким благородным именем. Люси была слишком потрясена постигшим ее несчастьем – ее хорошенькое платьице все испорчено, и так неприятно быть мокрой и грязной, – чтобы задумываться о причинах случившегося. Она совершенно не понимала, в чем ее вина, за что Мэгги могла на нее рассердиться; но ведь это гадко – так делать, и Мэгги просто злюка; потому она и не стала великодушно умолять Тома, чтобы он не говорил о Мэгги, и только жалобно плакала, семеня рядом с ним; а Мэгги сидела под деревом и глядела им вслед, как маленькая Медуза.

– Сэлли, – сказал Том, когда они появились в кухонной двери перед служанкой, так и застывшей с вилкой для поджаривания гренков в руке и куском хлеба с маслом во рту, – Сэлли, скажи маме, что Мэгги толкнула Люси.

– Господи помилуй, где вы попали в этакую грязь? – воскликнула Сэлли, с гримасой отвращения наклоняясь, чтобы лучше разглядеть corpus delicti^[19].

Том не обладал столь живым и богатым воображением, чтобы в числе последствий предвидеть и этот вопрос, но не успели ему его задать, как он понял, к чему это может привести: в этом деле обвиняемой будет не одна Мэгги. Он спокойно вышел из кухни, предоставив Сэлли удовольствие самой доискиваться истины, что, как известно, деятельные умы предпочитают готовому ответу.

Сэлли, как вы знаете, в ту же минуту повела Люси в гостиную, ибо держать столь грязный предмет в комнатах Гэрум-Фёрза значило взять на себя ответственность, слишком тяжкую для одного человека.

– Боже милостивый! – издав нечленораздельный вопль, воскликнула тетушка Пуллет. – Не пускай ее дальше порога, Сэлли! Не давай ей сходить с клеенки, что бы там ни было!

– Батюшки, куда это она свалилась? – промолвила миссис Талливер, подойдя к Люси, чтобы посмотреть, насколько пострадало ее платье: она считала, что отвечает за это перед сестрой Дин.

– С вашего разрешения, мэм, это мисс Мэгги толкнула ее, – сказала Сэлли. – Мастер Том был здесь и рассказал мне; они, верно, ходили на пруд, больше им негде попасть в такую грязь.

– Видишь, Бесси! Что я тебе говорила? – произнесла миссис Пуллет грустно-пророческим тоном. – Вот они, твои дети; трудно себе представить, до чего они дойдут.

Миссис Талливер ничего не ответила; она чувствовала себя поистине несчастнейшей из матерей и, по обыкновению, мучилась мыслью, что люди сочтут все ее материнские горести заслуженной карой за грехи. Тем временем миссис Пуллет давала Сэлли сложные указания насчет того, как убрать грязь без серьезного урона для дома; кухарке велели подать чай в гостиную, а двое непослушных детей должны были быть с позором изгнаны на кухню. Миссис Талливер, полагая, что они где-нибудь поблизости, пошла побеседовать с ними, но, после некоторых поисков, нашла только Тома, который с довольно хмурым и независимым видом стоял, перегнувшись через белую ограду птичника, и концом веревки дразнил индюка.

– Том, гадкий мальчишка, где твоя сестра? – страдальческим тоном спросила миссис Талливер.

– Не знаю, – отрезал Том. Его горячее желание, чтобы Мэгги была наказана по заслугам, несколько остыло, поскольку он ясно увидел, что это вряд ли может быть осуществлено без незаслуженного осуждения его собственных поступков.

– Как, где же ты ее оставил? – заволновалась мать, оглядываясь по сторонам.

– Сидит под деревом возле пруда, – ответил Том, по-видимому безразличный ко всему, кроме индюка и веревки.

– Сию же минуту отправляйся и приведи ее сюда, гадкий мальчишка! И как ты только додумался пойти на пруд и завести сестру в такую грязь? Ты ведь знаешь, что она непременно что-нибудь натворит, дай ей только случай.

Так уж повелось у миссис Талливер – если она даже бранила Тома, виноватой так или иначе оказывалась Мэгги.

Мысль о том, что Мэгги сидит в одиночестве у пруда, пробудила в душе миссис Талливер привычный страх, и она взобралась на скамейку – удостовериться, что злополучное чадо цело и невредимо, а Том направился – не слишком поспешно – к пруду.

– Этих детей так и тянет в воду, – громко произнесла миссис Талливер, не заботясь о том, что ее никто не слышит, – ох, утонут они когда-нибудь! Лучше бы мы жили от реки подальше.

Однако, когда она не обнаружила Мэгги, а вдобавок еще увидела, что Том возвращается один, – страх, постоянно тяготевший над ней, завладел ею целиком, и она поспешила навстречу сыну.

– Мэгги у пруда нет, нигде нет, – сказал Том, – она ушла.

Можно представить себе, какое поднялось волнение, как все бросились на поиски Мэгги и с каким трудом удалось убедить ее мать, что Мэгги не утонула. Миссис Пуллет заметила, что, кто знает, ребенок, пожалуй, кончит еще хуже, если останется в живых, а мистер Пуллет, смущенный и подавленный таким нарушением установленного порядка – чай отложен, и птица напугана непривычной беготней взад-вперед, – взял лопату в качестве орудия поисков и вынул ключ, чтобы отпереть курятник, – а вдруг Мэгги там?

По прошествии некоторого времени Том (не сочтя нужным сообщить, что сам он при подобных обстоятельствах поступил бы так же) высказал предположение, что Мэгги ушла домой, и мать его ухватилась за эту мысль как за якорь спасения.

– Ради всего святого, сестрица, вели заложить коляску и отвезти меня домой; даст бог, нагоним ее по дороге. И Люси не может идти пешком в своем грязном платьице, – добавила миссис Талливер, глядя на невинную жертву, которая сидела на диване босая, закутанная в шаль.

Тетушка Пуллет была готова на все, лишь бы поскорее восстановить в своем доме порядок и спокойствие, и не прошло и получаса, как миссис Талливер уже ехала в фаэтоне, с тревогой глядя вдаль. Мысль о том, что скажет отец, если Мэгги потерялась, господствовала в ее душе над всем прочим.