Loe raamatut: «Да здравствует фикус!»

Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а денег не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею денег, я – ничто. И если я раздам все имущество мое, дабы накормить бедных, и отдам тело мое на сожжение, а денег не имею, нет мне в том никакой пользы. Деньги долго терпят, милосердствуют; деньги не завидуют, деньги не превозносятся, не гордятся, не бесчинствуют, не ищут своего, не раздражаются, не мыслят зла, не радуются неправде, а сорадуются истине, всё покрывают, всему верят, всего надеются, всё переносят… А теперь пребывают сии три: вера, надежда, деньги, но деньги из них – большее.

I КОРИНФЯНАМ XIII (адаптировано)²

Часы пробили половину третьего. В задней комнате книжного магазина Мистера МакКични, предназначавшейся для сотрудников, Гордон – Гордон Комсток, последний потомок семейства Комстоков, сидел, навалившись на стол, и пощёлкивая большим пальцем, открывал и закрывал чырехпенсовую пачку сигарет «Плэйерз Уэйтс». Вид у двадцатидевятилетнего молодого человека был уже довольно потрёпанный.

Перезвон других часов, с фасада «Принца Уэльского», что располагались дальше, на другой стороне улицы, расшевелил застоявшийся воздух. Гордон сделал над собой усилие, сел прямо и убрал пачку сигарет во внутренний карман. Ему до смерти хотелось курить, но осталось всего четыре сигареты. Сегодня среда, а до пятницы никаких денег не предвидется. Протянуть сегодня весь вечер без табака будет чертовски трудно, да и завтрашний день тоже.

Заранее предчувстсвуя тоску бестабачных часов, он поднялся и направился к двери – небольшая хрупкая фигурка человека тонкого в кости с нервными телодвижениями. Куртка на правом рукаве протёрлась, пуговица посередине отсутствует. Фланелевые брюки из магазина готовой одежды заляпаны и потеряли форму. Подошва туфель, даже если посмотреть сверху, определенно нуждается в замене.

Когда Гордон поднялся, в кармане брюк звякнули деньги. Он точно знал, какая там сумма. Пять с половиной пенсов: два с половиной и трехпенсовик. Он помедлил, достал трехпенсовую монетку и посмотрел на нее. Чертовски бесполезная штука! И черт меня дернул ее взять! Произошло это вчера, когда он покупал сигареты. «Вы не против трехпенсовой монетки, сэр?» – прочирикала эта сучка – продавщица в магазине. И он, конечно же, позволил ей всучить себе эту монету. «Конечно, не против!» – ответил он. Вот идиот, чертов идиот!

Он с горечью признал, что у него на всё про всё только пять с половиной пенсов, три пенса из которых он даже не может потратить. Ну как можно что-либо купить на этот трехпенсовик? Это не монета, а так, поиграться. Когда достаешь её из кармана, выглядишь круглым дураком, если она не в горсти с другими. «Сколько?» – задаешь ты вопрос. – «Три пенса», – отвечает продавщица. И тогда ты шаришь в кармане и извлекаешь оттуда эту нелепую штучку, которая сама собой пристала к концу пальца как фишка в игре тедлиуинк. Продавщица фыркает. Она сразу же догадывается, что у тебя остался всего лишь этот трёхпенсовик. Она оглядывает монету быстрым взглядом – не прилип ли к ней кусочек рождественского пудинга, – а ты следишь за всем этим, задрав нос кверху, и больше никогда не заходишь в этот магазин. Нет уж! Не будем тратить наш трёхпенсовик. Осталось два пенса и полпенни – два пенса и полпенни до пятницы.

Был тихий послеобеденный час, когда редкий посетитель заглядывает в магазин, а то и вовсе никто не появляется. Один Гордон пребывал сейчас здесь, среди семи тысяч книг. Маленькая темная комнатка, пропахшая пылью и застарелой бумагой, до краев заполнена книгами, в большинстве своём старыми и непродаваемыми. На верхних полках под потолком стопками дремали на боку большие тома устаревших энциклопедий, почти как ряды гробов в общих могилах. Гордон отодвинул синюю, насквозь пропылившуюся штору, служившую вместо дверей в проходе в другую комнату. В этой второй, лучше освещенной, располагалась библиотека с выдачей книг на дом. Одна из тех библиотек, что выдают книги «за два пенни и без залога», столь популярная у любителей «заигрывать» книжки. Конечно же, никаких книг, кроме романов. И каких романов! Ничего не скажешь, дело вкуса.

Все восемь сотен выстроились рядами с трех сторон до самого потолка, ряд за рядом кричаще-ярких продолговатых корешков, словно стены были построены из выложенных вертикально разноцветных кирпичей. Книги расставлены в алфавитном порядке. Арлен, Бэрроуз, Дипинг, Делл, Франкау, Голсуорси, Гиббс, Пристли, Саппер, Уолпоул. Гордон смотрел на них с холодной ненавистью. В данный момент он ненавидел все книги, и романы в особенности. Страшно подумать обо всем этом нудном, полусыром хламе, собранном в одном месте. Пудинг, засаленный пудинг. Восемь ломтей пудинга, замуровавшие его в пудингокаменном склепе. Тягостная мысль. Он прошел через открытую дверь в главную часть мазагина. Входя туда, пригладил волосы. Привычное движение. В конце концов, за стеклянной дверью могут оказаться девушки. Внешне Гордон не производил впечатления. Высотой он всего в пять футов и семь дюймов, а так как волосы у него, как правило, слишком длинные, создавалось впечатление, что голова чересчур велика для такого тела. Подсознательно он всегда помнил о своем небольшом росте. Когда понимал, что кто-то на него смотрит, он сразу выпрямлялся, выставлял грудь вперёд и принимал надменный вид, который время от времени вводил в заблуждение простолюдинов.

Однако снаружи никого не было. У этого большого помещения, в отличие от остальных комнат магазина, вид элегантный и дорогой. Здесь располагались две тысячи книг, а самые эксклюзивные выставлялись в витрине. Справа – специальная витрина для детских книг. Гордону не хотелось смотреть на пыльную курточку Рэкхемовского героя и сказочных деток, расхаживавших, как Венди, на поляне с колокольчиками.³ Он уставился на улицу за стеклянной дверью. Гнусный день, и ветер поднимается. Свинцовое небо, скользкий булыжник мостовой. Был День святого Эндрю, тринадцатое ноября. «МакКэчни» расположился на углу площади странной формы, где сходились четыре улицы. Слева, в поле зрения благодаря стеклянной двери, был огромный вяз, сейчас без листвы, чьи многочисленные ветви образовывали на фоне неба кружево светло-коричневого оттенка. Напротив, рядом с «Принцем Уэльским», – высокие щиты, завешенные рекламой запатентованной еды и запатентованных лекарств, призывающих вас сгноить свои внутренности с помощью той или иной синтетической дряни. Галерея монстрообразных кукольных личиков – пустых розовых личиков, полных глупого оптимизма. «Вкуснейший соус», «Чипсы к завтраку» («Детки без ума от этих чипсов!»), «Красное Бургундское!», «Шоколад Витамолт», «Бовекс». Из них из всех «Бовекс» раздражал Гордона больше всего. Очкастый клерк с крысиным личиком, с волосами, блестящими как лакированные штиблеты, сидел в кафе с кружкой белого «Бовекса» и скалил зубы. «Роланд Бутта наслаждается едой с „Бовексом“». Рассказывайте сказки!

Гордон перевел взгляд на дверь. С потускневшего от пыли стекла на него смотрело его собственное отражение. Нехорошее лицо. Еще и тридцати нет, а уже поизносившееся. Бледное, с горькими, неизгладимыми складками. Лоб, правда, высокий, как говорится, «хороший» лоб, да вот подбородок маленький, заостренный. Лицо в целом из-за этого получается скорее грушевидной формы, чем овальной. Волосы мышиного цвета, неопрятные, рот неприветливый, глаза коричневато-зеленоватые. Он опять перевел взгляд вдаль. Последнее время он терпеть не мог зеркала. Снаружи все мрачно-холодное. Трамвай, словно хриплый лебедь из стали, скрипя скользит над булыжной мостовой, а пробудившийся ветер сметает обрывки растоптанных листьев. Он закрутил в вихре ветки вяза, вытянул их к востоку. Постер с рекламой соуса порвался с краю; бумажная лента судорожно трепещет, словно флажок на ветру. И справа, в переулке, голые тополя, выстроившиеся вдоль тротуара, тоже резко склонялись под порывами ветра. Противный сырой ветер. В его порывах слышится угрожающая нотка – первое ворчание злой зимы. В голове Гордона вот-вот готовы родиться две строчки стихотворения.

«Здесь какой-то там ветер… к примеру, угрожающий ветер? Нет, лучше – злобный ветер. Злобный ветер всюду дует… нет, лучше – ветра злобного порывы… какие-то там тополя… податливые тополя? Нет, лучше – нагие тополя. Это созвучно: злобные – нагие? Да не важно! Тополя нагие, склонились… Вот и хорошо».

 
Здесь ветра злобного порывы
Нагие клонят тополя.
 

Неплохо. Хотя «тополя» черта с два зарифмуешь. Но в запасе всегда есть «земля». Вот так с рифмой к слову «air» бился каждый поэт со времен Чосера. Однако творческий порыв Гордона быстро заглох. Два пенса полпенни и трёхпенсовик – два пенса полпенни. Вязкая тоска заполонила все его мысли. Не может он справиться с этими рифмами и прилагательными. Не может, когда у него в кармане два пенса и полпенни.

Он опять сфокусировал взгляд на двух рекламных плакатах напротив. Мерзкая дрянь. Были свои причины, чтобы их ненавидеть. Он механически перечитал надписи. «Красное Бургундское – вино для британцев», «От этого соуса ваш муженек будет не переставая улыбаться», «Иди в поход на целый день с одной плиткой Витамолта», «Ты высоколобый? – Причина в „Дарндаффе“», «Детки без ума от этих чипсов», «Пародонтит? Только не у меня!», «Роланд Бутта наслаждается едой с Бовексом».

Ха! Вот и покупатель! По крайней мере, потенциальный покупатель. Гордон приосанился. Стоя около двери, можно увидеть размытую картину того, что происходит снаружи, оставаясь при этом незамеченным. Гордон рассматривал потенциального покупателя.

Приличный мужчина средних лет, в черном костюме, в котелке, с зонтом и портфелем – провинциальный адвокатик или городский служащий уставился на витрину своими бесцветными глазищами. Вид у него виноватый. Гордон проследил за направлением взгляда незнакомца. Ах! Вот оно что! Он пронюхал об этих первых изданиях Д.Г. Лоуренса, что стоят в том дальнем углу. Потянуло на непристойности, ясное дело. Прослышал откуда-то о «Леди Чаттерлей».⁴ Плохое у него лицо, подумал Гордон. Бледное, тяжелое, расплывшееся, профиль совсем плох. По виду – валиец. Похоже, сектант какой-нибудь. У него и складки в уголках рта типично как у инакомыслящих. У себя дома – председатель местного Союза борьбы за чистоту нравов или Приморского комитета бдительности (тапочки на резиновой подошве и электрический фонарик – высматривает целующиеся парочки на пляжном параде), а теперь вот в городе, решил покутить. Хотелось бы, чтобы он зашел. Продам ему экземпляр «Женщины в любви». Как он потом разочаруется!

Так нет же! Валийский адвокат сдрейфил. Засунул зонтик под мышку и, развернувшись, удалился с видом праведника. Но сегодня же вечером, когда в темноте не будет видно, как он краснеет, прокрадется в какой-нибудь секс-шоп и купит «Веселые штучки в Парижском монастыре» Сэди Блэкис.⁵

Гордон отвернулся и пошёл к книжным полкам, расположившимся слева, у выхода из библиотеки, где стояли новые или почти новые книги – яркое цветовое пятно, которое, по замыслу, должно было привлечь каждого, кто заглянул в стеклянную дверь. Гладкие, без единого пятнышка, корешки этих книг, казалось, так и стремились к тебе со своих полок. «Купи меня, купи меня!» – кричали они. Свеженькие романы прямо из печати – невесты, еще не тронутые, тоскующие по ножу для бумаги, который лишит их девственности, – и переизданные экземпляры, как молодые вдовушки, еще цветущие, но уже не девственницы; и здесь и там, в группах по полдюжины, жалкие старые девы, «остатки», все ещё с надеждой сохраняющие долго оберегаемую девственность. Гордон отвёл глаза от «остатков». Они вызывали неприятные воспоминания. Было продано всего сто пятьдесят три экземпляра его единственной несчастной книжечки, опубликованной им самим два года назад, после чего она была отправлена в «остатки», и даже из «остатков» ее никто больше не покупал. Он прошел мимо новых изданий и остановился перед располагавшимися к ним под прямым углом полками, заполненными в основном букинистическими книгами.

Справа наверху шли стеллажи с поэзией. На тех, что оказались перед ним, стояла проза, вся вперемешку. Эти книги были рассортированы в зависимости от высоты их расположения, от чистых и дорогих, что стояли прямо перед глазами, до выцветших и дешевых – наверху и внизу. Во всех книжных магазинах одна и та же дикая дарвиновская борьба, в которой труды людей ныне живущих тянутся на тот уровень, что перед глазами, а работы умерших идут либо вверх, либо вниз – вниз, в Геенну огненную, или вверх, на трон; однако какое бы положение они ни заняли – их не замечают. В самом низу на полках тихо загнивают «классики», вымершие монстры Викторианской эпохи. Скотт, Карлайл, Мередит, Раскин, Патер, Стивенсон – их имена уже трудно разобрать на широких немодных переплётах. На верхних полках, где их почти не разглядеть, спят пухлые биографии герцогов. Под ними, всё ещё пользующаяся спросом и вследствии этого расположенная в зоне досягаемости, – «религиозная» литература, всех направлений и вероисповеданий – в общей массе, без дискриминации. «Мир за пределами нашего сознания» от автора «Дух коснулся меня своими руками». «Жизнь Иисуса Христа» английского богослова Фаррара. «Иисус – первый ротарианец». Последная книга отца Хилари Честната о пропаганде католицизма. Религия всегда продаётся при условии, что она достаточно сентиментальна. Еще ниже, прямо на уровне глаз, – современная литература. Пристли, из последнего; книжонки Динки с переизданными шуточками, бодрящий «юмор» от Герберта, Кнокса и Милна. Еще и кое-какое чтиво для особо умных. Роман или пара – Хэмингуэйя, Вирджиния Вульф. Соблазнительные переиначенные псевдобиографии Стрейчи. Презрительные, изящные книжечки о проверенных художниках и проверенных поэтах, написанные этой молодой зверской порослью, что так элегантно перекочёвывает из Итона в Кембридж, а из Кембриджа в литературные обозрения.

Мрачным взглядом Гордон окинул стеллажи с книгами. Он ненавидел все книги, старые и новые, сверхумные и непритязательные, высокопарные и весёлые. Один их вид наводил его на мысль о собственном бесплодии. Ну вот он здесь, предположительно, «писатель», а сам и «писать» не может! И вопрос вовсе не в том, что его не печатают. Он просто ничего не выдаёт, или почти ничего. А вся эта чушь, загромождающая полки, она, по крайней мере, существует. Она – своего рода достижение. Даже Деллз и Дипингз по крайней мере выдают свою ежегодную порцию печатной продукции.⁶ Но больше всего он ненавидел вот эти высокомерные «культурные» книжечки – критику и обозрения. Такого рода вещички этот зверский молодняк из Кембриджа строчит чуть ли не в полусонном состоянии. Да он, Гордон, и сам мог бы так писать, будь у него чуть побольше денег. Деньги и культура! В такой стране, как Англия, ты точно также не можешь быть культурным без денег, как не можешь вступить в Кэвэлри клаб.

Инстинктивно, совсем как ребенок, который раскачивает шатающийся зуб, он вытащил внушительного вида том – «Некоторые черты итальянского барокко» – открыл его, прочитал абзац и засунул обратно со смешанным чувством отвращения и зависти. Это разрушительное всезнайство! Эта ядовитая изысканность типчика в роговых очках! И деньги, которые за этой изысканностью стоят! И в конечном итоге, что за ней, если не деньги? Деньги на подобающее образование, деньги на влиятельных друзей, деньги на досуг и спокойствие, деньги на путешествия по Италии. Деньги пишут книги, деньги их и продают. О, Боже, не давай мне добродетелей – дай мне денег. Только денег.

Он позвенел монетками в кармане. Ему почти тридцать, а он ещё ничего не сделал. Только жалкая книжечка стихов, которая, как первый блин комом, получилась и того хуже. И с тех самых пор, вот уже целых два года, он блуждает по лабиринтам ужасной поэмы, которая ни капли не продвинулась, и которая, как он понимал в минуты просветления, никогда дальше и не продвинется. Ему не хватает денег, да, это просто нехватка денег – это она отбирает у него способность «писать». Он ухватился за эту мысль, как за постулат веры. Деньги, деньги… Это всё деньги! Да разве сможешь ты вложить себя всего хоть бы и в грошовый рассказик, который пишешь, если у тебя нет денег? Выдумка, энергия, остроумие, стиль, очарование – за всё это нужно платить по полной программе. И тем не менее, осмотр полок в какой-то степени успокаивал Гордона. Как много выцветших нечитаемых книг! В конце концов, мы все в одной лодке. Memento mori. И вас, и меня, и тех заносчивых молодых людей из Кембриджа ждет одно и то же – забвение, хотя, возможно, тех молодых из Кембриджа оно подождет подольше. Он посмотрел на потускневшие от времени тома классиков у себя под ногами. Мертвы, все они мертвы. Карлайл и Раскин, Мередит и Стивенсон – мертвы все, сгнили по милости Божией. Он оглядел выцветшие названия. Собрание писем Роберта Льюиса Стивенсона. Ха-ха! Вот это здорово. Собрание писем Роберта Льюиса Стивенсона! Сверху почернело от пыли. Искусство, ты есть прах, и в прах возвратишься.⁷ Гордон пнул том Стивенсона. Эй ты, искусство, старая фальшивая монетка! Остывший труп, хоть и шотландец.

Дзинь! Дверной колокольчик. Гордон обернулся. Двое посетителей. В библиотеку. Сутулая, пришибленного вида женщина из низшего класса, похожая на вывалявшуюся в грязи утку, которая роется в мусоре. Ввалилась внутрь, неуклюже управляясь со своей корзинкой. Вместе с ней запрыгнула, словно маленький пухленький воробушек, женщина самого что ни на есть среднего класса, неся под мышкой экземпляр «Саги о Форсайтах», – названием наружу, чтобы все прохожие могли оценить её незаурядность.

С лица Гордона тут же испарилось кислое выражение. Он приветствовал посетителей с отеческой манерой семейного доктора, которая у него была припасена для подписчиков библиотеки.

– Добрый день, мисс Уивер. Добрый день, мисс Пенн. Что за ужасная погода!

– Отвратительная! – отозвалась мисс Пенн.

Гордон отошёл в сторону, чтобы дать им пройти. Мисс Уивер перевернула свою корзинку, из которой вылетела на пол книжка Этель М. Делл «Серебряная свадьба». Птичьи глазки мис Пенн при этом ярко блеснули. Она лукаво улыбнулась Гордону за спиной мисс Уивер, как интеллектуал интеллектуалу. Делл! Это такая низость! Все эти книги, которые читают низшие сословия! Гордон понимающе улыбнулся в ответ. Они прошли в библиотеку, интеллектуал обмениваясь улыбкой с интеллектуалкой.

Мис Пенн положила «Сагу о Форсайтах» на стол и развернулась к Гордону своей воробьиной грудкой. Она всегда была с ним очень любезна, и обращалась к нему «мистер Комсток», хоть он и был просто продавец, и всегда вела с ним разговоры о литературе. Прямо масонский союз интеллектуалов.

– Надеюсь, вы получили удовольствие от «Саги о Форсайтах», мисс Пенн?

– Эта книга – абсолютное очарование, мистер Комсток! А знаете, что заставило меня перечитывать её в четвёртый раз? Эпичность. Это же настоящий эпос!

Мисс Уинтер рылась в книгах – у неё не доставало ума сообразить, что они расставлены в алфавитном порядке.

– Не знаю, что и почитать на этой неделе, всё уж перечитала, – раздалось из её не совсем чистого рта. – Дочка моя всё хочет, чтоб я попробовала Дипинга. Она от него без ума. А вот зять-то, тот больше за Берроуза. Я и не знаю, не уверена.

При упоминании о Берроузе лицо мисс Пенн исказила гримаса. Она демонстративно повернулась спиной к мисс Уивер.

– Я так чувствую, мистер Комсток, что в Голуорси есть нечто громадное. Он столь широк, столь универсален, и в то же время такой английский по духу, так человечен. Его книги – подлинный документ человечности.

– Так же, как и Пристли, – сказал Гордон. – Я думаю, что Пристли чрезвычайно хороший писатель. Вы так не считаете?

– О, да! Это такая громада, он так широк, так человечен! И такой английский – по существу!

Мисс Уивер разжала губы – за ними показались три одиноких жёлтых зуба.

– Подумала я тута, лучше уж прихвачу еще одного Делла, – сказала она. – У вас же тута есть еще Делл. Или нету? Должна сказать, мне и вправду в удовольствие читать Делла. Так вот и скажу своей дочке-то, «Сами мол читайте своих дипингсов и берроузов. А мне Делла подавай». Так и скажу.

Динг Донг Делл! Герцог Дор Лабрадор! – Глаза мисс Пенн подали сигнал об умной иронии. Гордон сигнализировал в ответ. Нужно держаться с мисс Пенн – клиент хороший и постоянный.

– О, конечно же, мисс Уивер. У нас есть целая полка с книгами Этель М. Делла. Хотите взять «Желание всей его жизни»? Или вы, возможно, ее уже читали. Тогда как насчёт «Алтаря чести»?

– Меня интересует, есть ли у вас что-нибудь из последних книг Хью Уолпола? – поинтересовалась мисс Пенн. – Я на этой неделе настоена на что-то эпическое, что-то громадное. А теперь, знаете ли, я считаю Уолпола действительно великим писателем. Ставлю его вторым сразу после Голсуорси. В нём есть что-то такое громадное. И при этом он всё же такой человечный.

– И такой английский – по существу, – добавил Гордон.

– О, конечно! Такой английский – по существу!

– А дай-ка я опять возьму «Путь орла», – сказала в конце концов мисс Уивер. – Похоже, «Путь орла» никогда не надоест. Так ведь?

– Конечно, книга удивительно популярная, – заметил дипломатично Гордон, переглянувшись с мисс Пенн.

– О да, удивительно! – иронично отозвалась мисс Пенн, не отводя глаз от Гордона.

Он взял с каждой по два пенса и отправил их восвояси вполне довольными – мисс Пенн с «Роуг Херрис» Уолпола и мисс Уивер с «Путём орла».

Гордон вернулся в другую комнату и подошел к полкам с поэзией. Меланхоличное очарование таили для него эти полки. Там была и его собственная жалкая книжечка. Конечно же, под небесами, на самом верху, среди непродаваемых. «Мыши» Гордона Комстока, преступно маленького формата в одну восьмую долю листа, ценой в три с половиной шиллинга, сниженной теперь до одного. Из тринадцати круглых дураков, которые писали на нее рецензии (а в «Литературном приложении Таймс» даже нашли её «исключительно многообещающей») никто так и не заметил тонкой насмешки в её названии. И вот, спустя два года, он в книжном магазине МакКечни, и ни один из покупателей, ни один единственный, никогда даже и не снял «Мышей» с полки.

Здесь было пятнадцать или двадцать полок с поэзией. Гордон находил их «прокисшими». По большей части барахло. Чуть выше уровня глаз, уже на подходе к небесам и забвению, были поэты годов ушедших, звёзды его ранней юности. Йейтс, Дэвис, Хаусман, Томас, Де Лаа Мар, Гарди. Мертвые звезды. Под ними, прямо на уровне глаз, стояли петарды, разорвавшиеся в последние минуты. Элиот, Паунд, Оден, Кэмпбелл, Дэй Льюис, Спендер. Очень подмокшие петарды, такая вот компашка. Мертвые звёзды наверху, подмокшие петарды пониже. Хоть когда-нибудь найдётся у нас вновь писатель, которого стоит почитать? Но Лоуренс был нормальным, и еще Джойс, перед тем как у него крыша поехала. И если у нас все-таки и найдётся писатель, которого действительно стоит почитать, узнаем ли его мы среди развалов мусора, столкнувшись с ним лицом к лицу?

Дзинь! Колокольчик у двери. Гордон обернулся. Ещё один покупатель. Женоподобной походкой вошёл молодой человек лет двадцати с золотистыми волосами. Денежный, это очевидно. Прямо в золотистой ауре от денег. Раньше он в магазин не заходил. Гордон принял джентельменско-подобострастный вид, специально припасённый для новых покупателей. Он повторил стандартные фразы:

– Добрый день. Чем я могу вам помочь? Вам нужна какая-то конкретная книга?

– О, нет. Пхактически нет, – ответил женоподобный картавя. – Можно мне пхосто посмотхеть? Не мог не соблазниться вашей ветхиной. Питаю слабость к книжным магазинам. Поэтому я пхосто залетел сюда… тип-топ.

Ну и вылетай обратно, Голубой. Однако Гордон улыбнулся культурной улыбкой, как книголюб книголюбу.

– О, да. Пожалуйста. Мы рады, когда люди заходят посмотреть. Поэзия вас, случайно, не интересует?

– Конечно! Я обожаю поэзию!

Ну конечно! Паршивый мелкий сноб. А одет с художественным вкусом. Гордон выудил с полки поэзии «худенький» красный томик.

– Вот это только что вышло. Возможно, вас заинтересует. Переводы, некоторые очень даже нестандартные. Переводы с болгарского.

А теперь – очень тонко. Нужно предоставить его самому себе. С покупателями именно так нужно себя вести. Не суетись вокруг них; дай им минут двадцать – пусть присмотрятся. Тогда они почувствуют себя неловко и что-то купят. Гордон, приняв независимый вид, свойственный джентльмену, благоразумно отошел к двери, чтобы не мешаться у Голубого под ногами.

За окном скользкая улица выглядела серой и мрачной. Откуда-то из-за угла донёсся цокот копыт – холодный, пустой звук. Тёмные столбы дыма из труб, подхваченные ветром, изогнулись и покатились вниз по покатым крышам.

 
Здесь ветра злобного порывы
Нагие клонят тополя,
Его бичи хлестают трубы
И дым стелится тра-ля-ля (что-то типа дымной завесы).
 

Неплохо. Но запал прошёл. Взгляд Гордона опять упал на рекламу на другой стороне улицы. Даже появилось желание посмеяться над всеми этими постерами – уж такие они слабенькие, не живы – не мертвы, такие неаппетитные. Трудно себе представить, что кто-то может клюнуть на такое! Прям суккубы с прыщавыми задницами!⁸ Но эти картинки в то же время вгоняли его в депрессию. Всё из-за поганых денег, эти поганые деньги везде и всюду. Гордон украдкой взглянул на Голубого, который отчалил от стеллажей с поэзией и достал большую дорогущую книгу о русском балете. Он держал ее в своих розовеньких, не приспособленных для цепкой хватки лапках, словно белочка орешек, и изучал фотографии. Гордон знал этот тип людей – денежные молодые люди из «артистической среды». Сам по себе явно не художник и не артист, но болтается вокруг да около; завсегдатай студий, любитель поболтать о скандальных историях. Однако привлекательный среди своих гомосексуалов. Кожа на шее сзади гладенькая, шелковистая, перламутровая, как внутри раковины. С доходом в пять сотен в год такой кожей не обзаведешься. Такого типа очарование, такой лоск – удел людей денежных. Деньги и очарование… попробуй, отдели одно от другого!

Гордон подумал о Рейвелстоне, своём очаровательном богатом друге, редакторе «Антихриста», от которого он был без ума, но с которым встречался не чаще двух раз в месяц. Он подумал о Розмари, девушке, которая его любила, обожала… но которая, тем не менее, никогда с ним не спала. Деньги, опять они. Всё из-за денег. Любые отношения между людьми нужно покупать за деньги. Если у тебя нет денег, мужчинам до тебя нет дела, женщины тебя не любят. Да, им нет до тебя никакого дела и они тебя ни капли не любят. И как же они правы, в конце-то концов! Ибо безденежный, ты не достоин любви. Если говорю я языками человеческими и ангельскими… но дальше: если у меня нет денег. А я-то не говорю языками человеческими и ангельскими.

Он снова посмотрел на рекламные постеры. И как же он их ненавидел! Вот этот, например, про Витамолт. «Иди в поход на целый день с одной плиткой Витамолта!» Юная парочка, парень и девица, – все из себя такие чистенькие, волосы живописно развеваются на ветру, – лезут через ограждение на фоне сассекского пейзажа. И что за лицо у этой девицы! Что за дикая радость сорванца на нём! Типа девочек, что любят невинные развлечения. Всем ветрам навстречу. Шортики цвета хаки в обтяжку, но это совсем не значит, что тебе можно ущипнуть её за зад. А рядом с ними этот Роланд Бутта. «Роланд Бутта наслаждается едой с „Бовексом“». Гордон стал рассматривать картинку с привиредливостью охваченного ненавистью человека. Идиотское ухмыляющееся лицо, как у самодовольной крысы, лоснящиеся волосы, дурацкие очки. Вот он, Роланд Бутта, наследник ушедших поколений, прям герой Ватерлоо, Роланд Бутта – эталон Современного человека, каким хочет выдеть его хозяин: послушненький поросеночек в мире денег, попивающий Бовекс.

Мелькают лица, пожелтевшие от ветра. По площади прозвенел трамвай, и часы на «Принце Уэльском» пробили три. Парочка стариков в длинных, прямо до земли, засаленных пыльниках, – то ли бродяга, то ли попрошайка с женой – шаркающей походкой направляются к магазину. Судя по всему, книжные воришки. Нужно присматривать за коробками, что на улице. Старик остановился в нескольких ярдах на обочине, а его жена подошла к двери. Она толчком распахнула дверь и сквозь седые пряди волос взглянула на Гордона одновременно со злобой и с надеждой.

– Книги покупаете? – в её хриплом голосе прозвучала настойчивость.

– Иногда покупаем. Всё зависит от книг.

– Ну у меня-то прелестные книжки.

Голубой через плечо бросил на неё неприязненный взгляд и отошёл на шаг, подальше в угол. Старуха извлекла из-под пыльника небольшой засаленный мешочек. Прошла вперёд, со звоном захлопнув за собой дверь. Она доверительно подошла к Гордону поближе. От неё пахло прогорклым хлебом, очень-очень прогорклым.

– Вот эти возьмёте? – спросила она, сжимая в руке мешок. – За всё про всё полкроны.

– Что это за книги? Позвольте мне их посмотреть.

– Прелестные, – выпалила она и согнулась над открытым теперь мешком, из которого вырвалась резкая струя запаха прогорклого хлеба.

– Во! – воскликнула она и сунула охапку грязных книжек чуть ли не в лицо Гордону.

Это была подборка романов Шарлотты Йондж, издание 1884 года. Вид у книжек был такой, словно на них многие годы кто-то спал. Гордон, не выдержав, отступил назад.

– По всей видимости, мы не можем их купить, – коротко ответил он.

– Чё так, не можем купить? Это ещё почему?

– Потому, что мы не можем их использовать. Такие книги не продаются.

– Чё я тогда вытаскивала их из мешка? – злобно наступала старуха.

Гордон встал с другой стороны, чтобы уйти от запаха, и, не говоря ни слова, распахнул дверь. Спорить нет смысла. В магазин весь день заходят люди такого типа. Старуха, злобно сгорбившись, ворча, вышла из магазина и подошла к мужу. Тот постоял, откашлялся, да так смачно, что слышно было за дверью. Сгусток слизи белым язычком высунулся у него изо рта, после чего был низвергнут в сточную канавку. Потом эти двое поплелись прочь; старые существа, в своих засаленных пыльниках, закрывавших их полностью, до самых пят, они походили на двух жуков.

Гордон смотрел им вслед. Они всего лишь побочные продукты, отбросы в царстве денег. По всему Лондону десятками тысяч плетутся такие вот старики, ползут, как грязные жуки, к своим могилам.