Февральская революция

5. Состояние армии к концу 1916 года

Что касается оценок Родзянко боевого духа армии, военных поставок и командования, то они явно выносились под воздействием существовавшей в тылу общественной атмосферы, под влиянием комментариев спутников Родзянко в его поездке на фронт, Маклакова и Терещенко, а также от склонности этого авторитарного, но плохо информированного деятеля судить обо всех вещах под солнцем с абсолютной уверенностью. Его суждения представляют собой разительный контраст мнениям генерала Нокса, компетентного британского офицера, состоявшего при русской армии всю войну. С точки зрения британского генерала, «…перспективы кампании 1917 года были радужнее тех, что существовали в марте 1916 года на то время… Русская пехота была утомлена, но меньше, чем двенадцать месяцев назад.

…Арсеналы оружия, боеприпасов и военной техники были, почти по каждому виду, больше, чем даже в период мобилизации – много больше тех, что имелись весной 1915 или 1916 года. Впервые военные поставки из-за рубежа стали прибывать в существенном объеме… Управление войсками улучшалось с каждым днем. Армия была сильна духом… Нет сомнений, что, если бы тыл сплотился… русская армия снискала бы себе новые лавры в кампании 1917 года и, по всей вероятности, развила бы давление, которое сделало бы возможной победу союзников к концу этого года»^[56].

Несмотря на оптимистическую оценку генералом Ноксом состояния русской армии накануне революции, складывалась угрожающая обстановка: ресурсы России почти иссякли. Как ни удивительно, это относилось прежде всего к людским резервам (хотя всего за всю войну в России было мобилизовано 8,7 процента населения, во Франции 17, в Германии 20,7, в Австро-Венгрии 17,1 процента. Однако надо учесть многие другие факторы, в частности большое количество детей в русских семьях того времени, то есть процент взрослых мужчин в общей численности населения был ниже, чем в вышеперечисленных странах, кроме того, крестьянские хозяйства теряли работников и кормильцев – заменить их тяжелый труд на пахоте, косьбе, заготовке дров и пр. женщинам и подросткам было крайне тяжело. – Ред.). Россия перенапряглась в мобилизации живой силы. Дальнейшее пополнение вооруженных сил людьми угрожало уменьшить поредевшую рабочую силу до такой степени, что работа военной промышленности и транспорта стала бы невозможной. Законодательные собрания выступили с возражениями против удовлетворения новых запросов Ставки в новобранцах. Члены Госсовета и депутаты Думы, которые также собрались на заседание Особого совещания по делам обороны, выступили с хорошо аргументированным меморандумом против дальнейшей мобилизации людских ресурсов и предложили альтернативные меры по усилению боеспособности вооруженных сил. Хотя Ставка отвергла их аргументы, она сознавала, что к концу 1916 года призыв старших возрастных групп столкнется с возросшей оппозицией.

Генерал Гурко, сменивший Алексеева в качестве исполняющего обязанности начальника штаба Верховного командования в ноябре 1916 года, инициировал реформу организационной структуры русской армии, уменьшившую число батальонов в полку с четырех до трех. Таким образом, наличные батальоны должны были способствовать, с привлечением некоторых резервов в тылу, формированию так называемых «третьих дивизий». Так что с прибавлением новой дивизии к двум имевшимся ранее общее число дивизий возросло бы на 50 процентов. Это по замыслу Гурко обеспечило бы дополнительные оперативные части, в которых нуждалась Ставка для планировавшегося ею весеннего наступления в 1917 году. Инициатива Гурко оказалась неудачной. Реформу начали слишком поздно. Она серьезно подрывала прочность фронта и угрожала задержать начало весенней кампании. Солдаты, которых выделяли из дивизий, занимавших линию фронта, обычно не отвечали должному уровню как с точки зрения физического, так и морального состояния. Фронтовые дивизии отказывались делиться с новыми частями военной техникой и боеприпасами. Поэтому последние оставались в тылу, слабо вооруженные и плохо оснащенные военной техникой, формируя что-то вроде третьестепенного резерва, а не части, способные заменить кадровые дивизии. После начала революции эти «третьи дивизии» в серых шинелях распались на толпы ленивых, морально нестабильных и политически дезориентированных солдат, участвовавших в бесконечных уличных митингах, столь типичных в те дни^[57].

Угроза дезорганизации железнодорожного транспорта и снабжения армии продовольствием и фуражом тоже стала зимой 1916/17 года весьма ощутимой. Первыми ее признаками были, видимо, замедление обращаемости подвижного состава на железных дорогах и нехватка пригодных для работы паровозов. Это отражалось в первую очередь на транспортировке объемных грузов, таких как фураж. Сколь бы тревожной ситуация ни казалась в феврале 1917 года, можно было с уверенностью ожидать временного ее улучшения ко времени весенних наступательных операций, согласованных с союзниками.

В дополнение к проблемам с живой силой и транспортом с конца 1916 года начал развиваться тяжелый сельскохозяйственный кризис. Всю войну Россия выращивала хорошие урожаи, но нехватка рабочей силы из-за перебора в мобилизации создавала большие трудности в уборке урожая, особенно в больших хозяйствах (прежде всего в поместьях). Происходило постоянное расхищение сельскохозяйственных орудий и инструментов, возместить которое было трудно теперь, когда промышленность переключилась на военное производство. В основном такое же положение сложилось и в топливной отрасли, особенно на шахтах Донецкого угольного бассейна, производительность которых упала до крайне тревожного уровня.

Трудно сказать, насколько эти проблемы были связаны с неспособностью или небрежением правительства. Рано или поздно они должны были возникнуть в результате напряжения военных усилий, независимо от способности властей что-то предпринять. Точно так же они возникали в других воюющих странах Европы (так, в Германии ситуация была просто трагической, особенно с продовольствием. – Ред.). Однако в России их считали свидетельством того, что правительство ведет страну «к краю пропасти». Полагали, что единственным средством спасения являются конституционные перемены и формирование «правительства народного доверия». Точно так же, как Родзянко возлагал на Ставку вину за огромные потери, понесенные во время наступления Брусилова в 1916 году, самодеятельные организации использовали любую кризисную ситуацию в войне для дискредитации правительства и приближения желанных радикальных реформ.

Несколько недель в начале 1917 года в фокусе внутренней политической борьбы России находились лоббисты межсоюзнической конференции Петрограда. Союзников, особенно лорда Милнера, побуждали ходатайствовать перед императором в пользу конституционных реформ. Генерал Гурко, которого склонили к поддержке позиции самодеятельных организаций, осмелился даже обратиться к императору самостоятельно^[58]. Как мы убедимся, лорд Милнер был более дипломатичен и осторожен, чем Гурко или британский посол в Петрограде Джордж Бьюкенен. Были ли причиной его поведения сомнения в том, что «правительство народного доверия» будет действовать эффективнее, чем министры, назначенные царем? Заявления лорда перед отъездом из России в самый канун революции выглядят несколько двусмысленно и рассчитаны на удовлетворение обеих сторон. Однако они отражают специфику обстановки в тот критический момент. Сообщая о последнем заявлении лорда Милнера перед отъездом из России, корреспондент «Тайме» замечает в своей депеше 25 февраля (9 марта), которая оказалась его последней корреспонденцией, направленной до революции, что заявление лорда Милнера «встречено здесь с удовлетворением». Корреспондент добавляет в комментарии, явно инспирированном российскими лоббистами: «Лучшим ответом на все опасения и предчувствия, которые могли бы возникнуть в результате неспособности государственной машины справиться с огромными трудностями этой войны, станет грядущее, когда многочисленные армии, сосредоточившиеся на Восточном фронте, начнут весеннюю кампанию».

Этому не суждено было случиться. Пока корреспондент «Тайме» провозглашал в преддверии большого наступления на фронте слова: «Ставки сделаны», красный шар революции начал катиться по заметенным снежной вьюгой улицам Петрограда.

Глава 4
ЕВРЕИ И РЕВОЛЮЦИЯ

О роли, которую сыграли евреи в революционном движении России и революции 1917 года, было сказано немало. Полагаем, что нет оснований трактовать роль в ней российского еврейства как исключительно революционную. Если в этой главе специально затрагивается кризис, которого достиг так называемый еврейский вопрос в России на третий год войны, то только потому, что это может объяснить широко распространенную среди российских и зарубежных евреев тенденцию считать падение царского режима быстрым решением не разрешимой иным путем ситуации. Вся значимость этой точки зрения выявится только в революционных фазах, которые последовали за периодом, рассматриваемым в этой книге. Мы полагаем, однако, что исследовать еврейский вопрос в России накануне февральских дней необходимо хотя бы потому, что он представляет важный аспект всей подоплеки крушения царской России.

1. Исторические условия

Присутствие «второразрядных граждан», которых закон лишает ряда существенных прав, всегда имеет тенденцию становиться гноящейся язвой на теле политики. Подобное положение сравнимо со злокачественной опухолью, поскольку оно упорно сохраняется, несмотря на то что вызывает возрастающее напряжение во всей жизни общества. Даже там, где изначальное неравенство в легальной жизни граждан происходит не от оккупационного или колониального насилия, длящийся продолжительное время статус неравноправных меньшинств ведет к росту привилегий одних членов общества за счет других. С другой стороны, явная несправедливость такого строя подрывает национальную солидарность и гражданскую лояльность его жертв, а это, в свою очередь, используется затем как аргумент для сохранения самого зла, ставшего главной причиной нелояльности.

История спорадических попыток государства разрешить так называемый «еврейский вопрос» – яркая иллюстрация этих трюизмов. В XVIII и XIX веках евреи оказались под властью российских правителей отнюдь не по собственному выбору. Они прибыли на территорию Российской империи не в качестве беженцев или поселенцев. И российские власти отнюдь не намеревались включать в состав государства или принимать большое количество евреев в качестве подданных царя. Большинство еврейского населения оказалось в составе Российского государства в результате расширения Русского государства – с 1721 года империи – на запад и включения в нее Украины и Белоруссии (исконных древнерусских земель, захваченных литовцами и поляками в XIII–XV веках), а также Литвы – в ходе тяжелых войн с Литвой и с 1569 года с объединенной Речью Посполитой – в XVI и XVII веках, а затем разделов Речи Посполитой (Польши) в 1772, 1793 и 1795 годах. Еврейские общины были приняты под власть российской администрации в том виде, в котором они веками жили в этих западных провинциях (возникли на этих землях в основном за счет переселенцев с запада, из Польши, начиная с XV века и после короткого периода изгнания из Литвы в 1495 году, увеличивались в начале XVI века. – Ред.). Их сосуществование с местным населением и отношения с властями основывались на официальном признании автономии еврейских общин во внутренней жизни. Евреи с самого начала не предполагали – и не стремились – принять те же самые обязанности, проявлять ту же лояльность или претендовать на те же права и привилегии, что и другие граждане Российской империи. В этом смысле они были своего рода иностранцами, чье присутствие терпели и санкционировали долговременными соглашениями, считавшимися выгодными как для государства, так и для еврейских общин. Подобного рода отношения были для российских властей не в новинку. Аналогичные отношения поддерживались в восточных и юго-восточных провинциях с малыми народностями (инородцами), большей частью принадлежавшими к мусульманской культуре. С течением времени эти меньшинства имели тенденцию к распаду и русификации, но всегда оставалось твердое традиционалистское ядро, которое соглашалось на уступку большинства автономных прав администраторам, назначавшимся из Москвы или Петербурга. Ренессанс в таких общинах наступил в XIX столетии, но он был ограничен большей частью небольшими группами интеллектуалов без сколько-нибудь заметного воздействия на основную массу населения.

Еврейское же меньшинство западных провинций, которое Российское государство невольно включило в свой состав, разительно отличалось от этих общин. В данном случае глубоко укоренившееся стремление к сохранению религиозной национальной традиции сочеталось с ожиданием будущих событий, которые радикально изменили бы судьбу еврейской нации к лучшему и оправдали бы страдания и жертвы, понесенные в ходе борьбы за сохранение древнего наследия.

Это ожидание искупления, которое в отличие от христианского не носит личного характера, но относится ко всем евреям в целом, давало моральное и идеологическое оправдание предприимчивости в преодолении затхлой атмосферы разложения и вырождения еврейских гетто. В период XVIII–XIX веков российские власти, сами подверженные традиционализму и смутным ожиданиям исторического апофеоза (к примеру, предвидения Достоевского и другие подобные предвидения), естественно, воспринимали такие эскапады из еврейских общин с крайней подозрительностью. Власти решительно противились свободному допуску евреев в собственно русские области, а в XVIII веке установили барьер, известный как «черта оседлости», за которым закон не позволял евреям селиться на постоянной основе.

Черта оседлости, как и все нормы, регулирующие неправоспособность евреев, изменялись в этот период подобно маятнику, раскачивавшемуся по определенной ограниченной амплитуде.

Существовали районы, где евреям разрешалось жить в городах, но не в сельской местности. В других районах им позволяли брать землю в аренду, но не владеть ею. В ряде случаев евреи могли содержать питейные заведения, даже в деревнях, без гарантий того, что они не будут неожиданно лишены своих лицензий и средств к существованию. Одно время еврейские ремесленники могли заниматься своим ремеслом за чертой оседлости, но их лишили этой привилегии, когда выяснилось, что эти так называемые «ремесленники» воспользовались разрешением властей для мелкой торговли и разного рода сделок. В целом политика российских властей заключалась в том, чтобы давать тем, кто уже имел что-то, и обездоливать тех, у кого не было ничего. Таким образом, еврейским предпринимателям, которые считались купцами первой гильдии, то есть достигшими значительного товарооборота и, главное, уважения за честное ведение дела, позволялось селиться по всей территории империи. Некоторые из них накопили огромные состояния и стали играть важную роль в экономической жизни страны (например, Поляков, Гинзбург, Бродский, Зайцев, Якобсон и другие фамилии). Право на свободное поселение распространялось на лиц, владевших признанными учеными степенями, квалифицированным адвокатам, врачам, ветеринарам и прочим. В эту категорию входили также известные художники. (Кроме того, для свободного поселения можно было принять православие – как дедушка Ленина по матери А. Бланк. – Ред.)

К концу XIX века стало возможным оценить вклад евреев в культурную жизнь России, тем не менее даже для тех, которые не подпадали под действие закона о черте оседлости, сохранялись серьезные ограничения. Евреям (иудаистам) не разрешалось поступать на государственную службу, хотя многие из них тем или иным способом использовались государством. Еврей (не принявший православие. – Ред.) не мог быть офицером русской армии, хотя и подлежал призыву на военную службу на том же основании, что и другие подданные царя. Прием в государственные средние школы, университеты и другие вузы ограничивался определенным процентом от общего числа учащихся, так называемым «численным барьером». Лицо православного вероисповедания не могло вступить в брак с иудеем (или лицом другого, не православного, вероисповедания). Еврей, получивший разрешение работать в качестве юрисконсульта, не имел права работать в качестве нотариуса. Ни одно из этих предписаний не считалось абсолютно обязательным: иногда врачей-евреев допускали на службу в армию. Порой им разрешалось преподавать в художественных училищах и т. д.

Но само применение ограничительных законов, сколь бы ни было оно мягким, вело к дальнейшим злоупотреблениям. Эти ограничения уводили активность и воодушевление предприимчивых и энергичных людей в доступную им сферу деятельности, особенно в торговлю. Это привело к тому, что считалось еврейской монополией на определенные занятия (производство лесоматериалов, экспорт зерна, маклерство), что, в свою очередь, раздражало русское население и вело к требованиям принятия новых ограничительных законов или действий полиции с целью соблюдения ограничительной практики. Другими словами, неизбежным следствием самого существования граждан другого статуса становилось расширение сферы противозаконных действий.

Примечательно, что евреи очень редко прибегали к единственному выходу из своего положения на индивидуальной основе, то есть к принятию христианства, прежде всего православия. Не надо забывать, что определение «еврей» во всех законах и предписаниях, устанавливающих легальные ограничения, означало лицо «иудаистского вероисповедания». Переход в другую веру автоматически снимал все эти ограничения. Почему же он происходил так редко? В течение многих веков пребывания в диаспоре иудаизм выработал собственные методы предупреждения возможного отступничества от веры. Каждый верующий еврей воспитывался в убеждении, что «изменой вере отцов» он не только лишается души, но наносит также непоправимый вред семье и общине, которую покидает. Он и его потомство будут прокляты, любая связь между ним и его семьей, друзьями и общиной будет разорвана навеки. Отец, отказавшийся прекратить контакты с дочерью, обращенной в христианство, не мог нормально жить среди своих единоверцев, каким бы уважаемым и влиятельным лицом он ни был. Понятно в этих условиях, что, как бы ни было велико среди образованных евреев в России стремление к ассимиляции, какими бы непрочными ни были их связи с семьей и общиной, из которых они происходили, барьер, не позволявший им порвать со своей религией, все же сохранялся. Этот барьер можно было преодолеть либо циничным отрицанием любого благочестия, либо искренним переходом к религиозной вере, достаточно сильной, чтобы перевесить табу, вызывающие благоговейный трепет, и заменить духовные связи, поддерживавшиеся с детства, теми, что давала новая вера. Вне обеих позиций переход в другую веру был невозможен, даже для тех евреев, которые полностью усвоили все элементы русской культуры, особенно ее литературу и поэзию, которые глубоко укоренились в христианской традиции страны.

Затаенная неприязнь к христианским элементам в русской цивилизации, особенно в ее православном выражении, отнюдь не настраивала ассимилированных евреев на лучшее отношение к русскому государству. После разрыва всех, кроме формальных, связей с обскурантизмом еврейской общины, в которой господствовали ценности Торы и Талмуда, от таких евреев трудно было ожидать принятия официальной концепции православной монархии. Тем более что либеральные и радикальные течения в среде русской интеллигенции давали основание надеяться на то, что эту концепцию сменят идеи общего блага или представительной власти без всяких привязок к религиозным ценностям. Либеральные и радикальные круги только лишь приветствовали подкрепления из еврейского стана в ряды своих борцов против самодержавия. Они не требовали от евреев принимать трудное решение об обращении в другую веру. В рядах кадетской партии, среди юристов и ученых со степенями, евреи ощущали себя частью общего движения, которому они могли отдаться полностью. И все же эта дорога открывалась только сравнительно небольшому числу евреев, которые в силу исключительных личных дарований или семейного богатства и влияния пробивались сквозь узкую горловину «числового барьера». Большинство из них представляли собой просвещенных и смелых людей, чья выдержка перед лицом постоянных провокаций, притеснений с детства и давления со стороны их менее удачливых соплеменников заслуживает восхищения и сочувствия. Многие из них, такие как Пасманик, Слиозберг, Винавер и другие, оставили нам подробные и поучительные мемуары о своей жизни и испытаниях, через которые прошли. Крах российского либерализма не поколебал их преданности идеалам русской интеллигенции. Среди них вряд ли набралось много таких, которые предпочли бы жизнь и работу при советском режиме пребыванию в так называемой «белой русской» политической эмиграции. Некоторые из них даже принимали участие в борьбе белых армий с большевиками, несмотря на эксцессы антисемитизма, нередко проявлявшиеся в контролируемых белыми районах.

Но, как мы уже напоминали, ассимиляция и действительное включение в ряды радикальной российской интеллигенции были открыты лишь немногим избранным. Мятежника, вырвавшегося из гетто, естественно, затягивало революционное движение. Примечательно, однако, что сравнительно немногие из еврейских революционеров, численность которых в начале XX века весьма «раздулась» в рядах подпольных партий, присоединялись к террористическим группам эсеров. Большинство из них становились социал-демократами и марксистами, главным образом меньшевиками. Это вызывалось многими причинами, две из которых – идеологическая и социальная – очевидны. Марксизм представлял собой учение о радикальном переустройстве общества, которое не слишком отличалось от традиционного еврейского мессианства, но претендовало на то, что основывается на здравом смысле и науке. Это учение также предусматривало построение общества, порвавшего с христианством. Следовательно, евреи могли бы ассимилироваться в этом обществе гораздо легче, чем в существующем социальном и общественном строе, сам язык которого обременяла, по их мнению, христианская традиция. Помимо идеологии, еврея-мятежника привлекала также практика социал-демократии. Организационная работа среди рабочих и использование забастовок в качестве оружия в борьбе за улучшение их жизни впервые проходили систематическую апробацию в Российской империи за чертой оседлости на еврейских фабриках и заводах, применявших труд евреев. Опыт и традиции еврейских социал-демократов, тех, что организовались в рамках Бунда, а также их пропагандистскую и организационную работу, русское социал-демократическое движение чаще брало на вооружение, чем игнорировало^[59]. Вскоре Бунд вошел в конфликт с большевиками РСДРП из-за своих претензий на исключительное право заниматься организационной работой среди еврейских рабочих России. Однако меньшевистское крыло РСДРП позднее наладило тесные отношения с Бундом, и именно у Бунда меньшевики научились тактике, призванной заменить террор и бунт в качестве основного оружия классовой борьбы. По этому вопросу меньшевики опять же вступили в конфронтацию с большевиками-ленинцами, которые клеймили их как «ликвидаторов» и обвиняли в классовом предательстве, измене великому принципу достижения социального прогресса путем революции.

Тяга эмансипированного еврея к революционным теориям вполне естественна. Тем не менее власти считали мятежность глубоко присущей менталитету еврея, как такового. После 1905 года, когда отчетливо проявилась роль евреев как пропагандистов и агитаторов революционных партий, власти пришли к заключению о необходимости что-то предпринять для нейтрализации возрастающей поддержки евреями революционных партий. Столыпин попытался подойти к решению проблемы по-государственному. Он планировал упразднить законы, ограничивающие права евреев, но этому воспротивился царь. Очевидно, Николай II воспринимал еврейский вопрос не как социальную проблему, но скорее как вопрос политического (и религиозного. – Ред.) выбора. Если евреи отличались мятежностью, следовало ограничить их политическую активность. О том, что именно ограничительная практика сама по себе является причиной бунтарства, чиновник, занимавший ответственный пост, не задумывался. Более того, так называемые «патриотические организации», такие как Союз русского народа, Союз Михаила Архангела и Союз двуглавого орла, провозгласили себя предводителями народных масс в крестовом походе против революции и, особенно, против «подрывной деятельности евреев» (в организациях этих было немало обрусевших немцев и крещеных евреев. – Ред.). Это привело местами в черте оседлости, к погромам. Потворство центральных и местных властей погромам, якобы имевшее место, возможно, преувеличивали как евреи, так и представители радикальной российской интеллигенции, которые стремились использовать любую возможность для обличения властей в беззаконии. Становиться, однако, в этом вопросе на сторону царского правительства нельзя. Правительство все же поддерживало так называемые «стихийные патриотические организации» и поэтому было ответственно за эксцессы последних.

Убеждение в том, что антисемитизм в своих наиболее предосудительных формах инспирируется главным образом властями, вело либеральную и радикальную интеллигенцию к заключению, что упразднение ограничительных мер властей и «уравнение евреев в правах» с православными должны разрешить еврейскую проблему и «уничтожить антисемитизм». В начале XX века представители радикальной и либеральной интеллигенции верили, что проблему можно решить простым упразднением ограничительных мер против евреев. Они использовали любой повод для возложения ответственности за антисемитские эксцессы на правительство и местные власти.