Loe raamatut: «Спасти президента»

«Всем, кто нас любил и продолжает любить, покинув этот мир»

© Г. Фотич

Об авторе

Гера Фотич (псевдоним автора) родился в Ленинграде в 1960 году. Как большинство сверстников окончил среднюю школу. Обучаясь в Ленинградском Арктическом училище, в 1980 году стал победителем городского творческого конкурса посвящённого 110 годовщине со дня рождения В.И. Ленина. После чего был принят в литературное объединение.

С этого времени стал сотрудничать с различными журналами и газетами, такими как Звезда, Новый мир, Юность, Искатель, Смена. Был полярником. Продолжительное время работал заграницей: в Канаде, Анголе, Перу и других странах. Творческий диапазон достаточно широк: повести рассказы, очерки, стихи. Печатался в сборнике молодых поэтов. Изучал творчество В. Набокова, М. Булгакова, У. Фолкнера, Ф. Кафка. Пытаясь найти поддержку у тогда уже известного писателя Даниила Гранина, учился видеть мир по-своему. Очередная повесть «Колба» об одиночестве человека живущего в самой счастливой стране не вызвала в то время восторга у мэтра художественной литературы. Редактировалась больше года, но в свет так и не вышла.

После чего с 1988 года не печатался и 20 лет посвятил себя борьбе за справедливость.

Это первое произведение автора после многолетнего молчания.

В своём творчестве Гера Фотич затрагивает чувствительные стороны человеческих взаимоотношений и психологии индивидуума. Несмотря на жестокость некоторых сцен, пытается разбудить в душах людей самые прекрасные человеческие качества, заставить их задуматься о доброте и нравственности.

Глава 1. Сон

Тело повиновалось нехотя. Можно даже было подумать, что это не повиновение, а просто какая-то остаточная согласованность между определёнными закономерностями. Когда от какого либо движения, как нам кажется, возникает волна расходящаяся кругами и затрагивающая всё на своём пути. И создаётся впечатление, что именно она повлияла на то или иное действие, но на самом деле, если вдуматься и сопоставить всё по детально, то придём к абсурду. Стоит ли об этом задумываться, если за этим анализом стоит обычный хаос?

Неизвестная сила, рождаемая где-то внутри организма из маленькой горящего в центре кусочка ещё неизученной человеческой плазмы, заставляла его двигаться ежесекундно. Шаг за шагом. Будто кто-то сидит внутри и оттуда бездумно управляет рычагами. Двигает их вперёд-назад, словно новичок, впервые севший за управление и старающийся показать себя сразу во всём цвете перед наблюдающей комиссией. И дело не в том, что ему интересно сама зависимость от его манипуляций, а потому, что другого шанса ему не дадут. И все оправдания на то, что у него нет опыта, и его не научили этому, экзаменаторов не убедят, потому что по неизвестно кем заведённым правилам ему даётся всего лишь одна попытка, только эта.

Мозг словно счётная машинка, раскручиваемая заражённой бешенством ручкой, лихорадочно работал – он хотел жить. Каждой клеточкой своего сознания, сопротивляясь очевидной тупой безнадёжности надвигающейся неотступно и закономерно. Если бы ему дали свободу, он разорвал хрупкую скорлупу черепа и вырвался наружу, обретя спасение. Мгновенная реакция, изворотливость и мимикрия, совершенствуемые в извилинах годами, выручили бы и на этот раз. Но вырваться из тела было невозможно, и приходилось тащить, его едва успевая укрывать от свистящих пуль и осколков. Мозг, пульсирующий от напряжения и вздувающийся под черепной коробкой, словно разваривающаяся манная каша не понимал, почему он должен погибнуть.

Из-за того, что неуклюжее месиво называемое организмом уже впитало в себя кучу свинца и едва волочит за собой свои конечности?

Кровь, бьющая фонтаном, стремительно покидала тело, но от этого оно становилось всё тяжелее. Мозг сделал всё как нужно. Не совершил ни одной ошибки. И не хотел расплачиваться за чужие. Он имел полное право ненавидеть это тело, возлагая на него все грехи, в отчаянии злорадствовать, когда по мышцам пробегала очередная судорога боли. Мозг знал боль, но никогда её не чувствовал. У него не было чувств, и поэтому он просто не понимал.

А тело молчало, угрюмо следуя неизвестно где рождаемому приказу. Что оно могло сделать? Ослабевая с каждым движением, из последних сил старалось уберечь голову. Чувствуя свою обречённость, испытывало огромную вину за то, что вместе с ним погибнет ни в чём неповинный мозг, полный жизненной энергии и миллионов способов выжить. Старалось как можно ниже пригнуть голову к земле, в надежде подарить ему несколько лишних секунд жизни. Лишних?

Но никто не мог понять их, обрекаемых друг другом на гибель, как этот парень, ползущий во тьме, разрезаемой светящимися клинками раскалённых лучей, в неизвестном направлении под градом пуль и осколков. Задыхающийся от боли и обиды. От непонимания, – каким образом и почему он здесь оказался. Когда чужая земля рвёт гимнастёрку на его груди, не придаст сил и не окропит живой водой высохший ручей. Кто он здесь? Что ему надо? С лёгкостью отрывается многолетний куст, за который ухватилась рука. Срывается камень, служивший опорой для ноги. Обломки скал, словно пики, вонзаются в рёбра, раздвигая их, пытаясь прорвать лёгкие. Он не видел своего врага. Только чувствовал как металл, разрывая тело, со скрипом наматывает ткань тельняшки, проникает в плоть. Каждая новая боль уже не ощущалась отдельно, а просто накапливалась в организме, постепенно выводя из подчинения один орган за другим. И вскоре уже нечем было пошевелить. Всё тело срослось с чужой землёй. Всосалось её глубинным дыханием, почувствовав обожженную горечь безысходности. Бесконечно-бездонное, голубое небо заглянуло парню в глаза и отразилось в них таким же светом. Скрывая в себе ответ на его немой вопрос, благословило в вечный путь меркнущее сознание.

И только мозг ещё продолжал вопить: «неужели это конец»?!

Глава 2. Купе

Йонас вздрогнул и открыл глаза. Опять этот сон, – подумал он. Кончится это когда-нибудь? Что ему надо от меня? Что он хочет мне рассказать?

Настроение было испорчено. Шея затекла – видимо он уснул. Воротник пальто успел натереть подбородок и сейчас он неприятно щипал. В купе было жарко. Окно запотело. Йонас подумал открыть форточку, но вспомнил, что вряд ли он сможет это сделать. Непонятно почему в поездах дальнего следования не стали открываться форточки. Кто их закупорил? Борьба с терроризмом? Или с пьяными подростками, выкидывающими в окна бутылки? А может просто жалобы на обыкновенные плевки из передних вагонов, которые в результате непонятных турбулентных процессов обязательно залетали в форточки последних вагонов? Ну что плевки! Народу постоянно кто-нибудь плюёт в лицо: правительство, депутаты, президентская братия…. И ничего, даже не утираются. Стоит приглядеться и можно увидеть многолетние следы, оставленные на их лицах зеленовато простудными полупрозрачными сгустками лейкоцитов. Где та форточка, которой можно отгородиться от хамства и унижения в этой стране?

Сквозь отрешённую дремоту, словно наводя резкость бинокля, Йонас пытался на чем-нибудь сконцентрироваться. Но сонная голова, раскачиваясь под ровный стук колёс, пыталась снова беспомощно упереться подбородком в грудь. Он снова и снова крепил её вертикально, но видимо сказывалось напряжение последних часов, и организм включал защитную функцию. Наконец последним усилием воли он уставился на расплывчатый портрет мужчины, висящий на противоположной стене, и решил зацепиться за него взглядом. Будто размахнувшись скалолазной кошкой, всадил её остриё прямо в центр светлого пятна. Контуры лица на портрете тут же стали чёткими.

– Ух, ты – чуть не вырвалось вслух у Йонаса, – ну никак без тебя не обойтись. Сонливость прошла мгновенно. Со стены смотрел его однокашник, а ныне великий кормчий страны. Йонас привстал и приблизил своё лицо к портрету: что-то было искусственное, не живое в этом взгляде голубых прищуренных глаз. Как будто живительный макияж, наложенный на усопшего. Жиденькая светлая чёлочка зачёсанная назад. Маленькие глазки хитро прищуренные, но излучающие душевное тепло. Подбородок вполоборота казался волевым, но не жёстким. Он чем-то походил на одного из вождей революции в портретах дошкольных учреждений. Где казался детям очень добрым и заботливым. Словно, вот сейчас должна войти воспитательница и, показав на портрет указкой, начать рассказывать о его тяжёлом детстве. О трудовой юности и борьбе за справедливость равенство и независимость. Как он со школьной скамьи мечтал о демократии и свободе. Верил в светлое всеобщее капиталистическое будущее. В гуманное распределение материальных благ и несметных богатств. Почётную заслуженную старость и свободный всплеск молодых идей обеспечивающих дальнейший прогресс отчизны.

Быть может, ещё в прошлом веке, когда все ещё безнадёжно продолжали строить самое гуманное общество на земле, он специально пошёл на службу государству, чтобы помогать политическим заключённым и диссидентам чем ежедневно подпиливал устои прогнившего строя: плохо работал, опаздывал на совещания, безалаберно относился к своим служебным обязанностям и указаниям руководства. Быть может, он даже создал маленький капиталистический кружок. И принимая в него новых членов, брал с них торжественную клятву, возможно соратники по кружку делали порезы на запястьях и прикладывали их к разработанной программе борьбы. А в завершение торжественной части он продавал по себестоимости, конфискованные на подпольном рынке, настоящие джинсы, которые вновь вступившие обещали хранить и одевать на заседания кружка. А потом каждый отчитывался, какой очередной поступок совершил с целью расшатывания ненавистных правителей…

– Ну, разошёлся – прервал свой сарказм Йонас, – оставь его на потом.

Но на душе полегчало.

Сколько разных портретов этих лиц он видел в кабинетах, коридорах, на улицах своего города. Зачем их столько? Почему каждый чиновник считает своим долгом повесить портрет нынешнего президента у себя над головой? Сменить его после перевыборов на другой, а потом на следующий. И снятые, хранить в кладовке, замотанными в полиэтиленовую плёнку, – вдруг, кто из них снова вернётся? Зачем деньги платить?

Большинство портретов висело за спиной хозяев кабинетов. Но иногда вешали перед собой. Чтобы любоваться в промежутках между подписанием государственных бумаг и получением взятки? Все сидят под этими портретами как под солнцем: и те, кто ворует, и те, кто не даёт воровать. Входя в кабинет и покидая его, смотрят на главу государства, думая о своём.

Сколько разновидностей его портретов существует? Сто? Тысяча? Можно наверно даже попробовать их коллекционировать! Портреты в кабинетах, на футболках и нижнем белье, матрёшках и яйцах Фаберже. В зависимости от фактуры – выражение лица. То полное доброты и ласки, прищур в глазах. То появлялся волевой подбородок на портретах, висящих у руководителей властных структур и чиновников города. Неожиданно вырисовывались жёсткие скулы и твёрдый металлический взгляд глубоких широко открытых глаз. Или скрытая под ухмылкой уверенность и непобедимость – когда он на портрете в кимоно. Хотя ничего такого у него никогда не было.

Он казался школьным товарищам бедненькой серой мышкой, его остренькое личико всегда смотрело прямо в лицо преподавателям, словно высасывало ещё что-то кроме передаваемых знаний. Многим преподавателям это не нравилось – им казалось, что он высматривает что-то у них во рту, как птенец в клюве своей заботливой матери. Но школа находилась на набережной и имела старые добрые традиции, что не позволяло учителям открыто выражать своё мнение, не посоветовавшись с руководством. Это их раздражало.

Но ещё больше, им не нравилось то, что в эти моменты, как им казалось, он думал совсем о другом – им неведомом. И это отражалось в его рассеянном взгляде. Возможно, уже тогда этот худенький мальчик видел себя отцом великого народа. Он никогда не был лидером. Никогда не имел своего мнения – поэтому никогда не спорил. Делал так, как скажет папа. Если его нет – то есть мама. Или директор. Может быть завуч. Ну а если никого из авторитетов рядом нет – то он слушал присутствующих и ждал, чем всё закончится. Это стало его преимуществом. Способом выживания, схожим с философией японской борьбы! Папа сказал надо заниматься, и он пошёл.

На ковре он мог выжидать долго – пока противник не сделает ошибки. И тогда решающий бросок и победа. Наверно там он и нашёл свой механизм жизни. Хотя это был уже не ковёр. Это были его однокашники, сокурсники, приятели, товарищи. Были ли у него друзья? Он шёл, используя чужие ошибки. Не проявляя малейшей инициативы – он ждал. И как только кто-то рядом ошибался, он был тут как тут. И все были уверенны, что именно он был прав с самого начала, потому, что он оказывался рядом и был чист! А значит, был победителем. Наверно, ему казалось, что это была честная борьба. Быть может у японцев так и есть.

Вернулось тягостное состояние души, а потом Йонас почувствовал запах женщины. Который окружил его со всех сторон: с облезлого потолка, облупившихся стен, сложенных на верхней полке комплектов одеял и постельного белья. Не духов, не запах жимолости, а едва уловимый аромат женского пота. Нежный. Будоражащий. Овеянный таинственными воспоминаниями. Возвративший давнее смятение чувств, и сплетение тел, порождающее единение человеческих душ и ведущий к чему-то первичному, первобытному, лишённому искусственного налёта и полировки цивилизацией.

Купе начальника поезда ничем не отличалось от всех остальных. Только вместо соседней койки – письменный стол со сложенными на нём папками бумаг, книг и переплетенных инструкций. Это был её мир. Маленькая крепость, скрытая от вселенского зла за башенками женских духов и крепостными стенами из гигиенических салфеток.

И на этот раз именно Йонас оказался внутри. Он въехал сюда, будто в троянском коне, дождавшись своего часа. И выбрался наружу из переплетенья своих проблем и неприятностей, от которых уже не мог спастись самостоятельно.

Где ещё могут мужчины найти спасение от обрушившегося на них небосклона, который они сами годами создавали над своей головой, хвастаясь его грациозностью и великолепием. Показывая всем это чудо и продолжая лепить на его уродливое начало замысловатые узоры собственных проблем, искренне веря, что создают нечто великое и грандиозное. Разве могут они сказать, что всю жизнь возводили над собой груду булыжников лишь приблизительно напоминающее некий эстетический образ навеянный смрадом цивилизации и прогресса!

Сбоку на штанге висело несколько ярких цветастых блузок, и ещё какие-то атрибуты интимного гардероба. На крючке – красная как революционное знамя сумочка. Она была изрядно пошаркана долгими путешествиями в поездах. Множественные потёртости, трещины на стыках швов и вялые скольжения из стороны в сторону придавали ей вид независимой мудрой надменности. Словно покачивая своей пунцовой физиономией, глядя на Йонаса, она говорила: ну что, дружок, и до тебя дошла очередь? Казалось, что ещё чуть-чуть и она сможет развернуться в огромное полотнище торжественно рея, провозгласить публично долгожданные права и возглавить борьбу за независимость всех женщин нового века!

На пластиковом столе, окаймленном металлической лентой с множеством многолетних зазубренных следов от откупориваемых бутылок, позвякивая ложкой в стакане, стоял недопитый чай. Поезд слегка раскачивался и Йонас вспомнил, что даже не успел раздеться – снял с себя длинное серое пальто. Оказывается, он незаметно для себя уснул, глядя на пролетающие в окне поезда белые берёзы. Натёртый жёстким воротником подбородок, продолжал саднить.

Он посмотрел в окно. Было начало очередного холодного лета.