Предисловие к любви

Оле Д.

«У нас секса нет…»

(Из телепередачи времен СССР)

«Я помню чудное мгновенье…»

А.С. Пушкин

ОТ АВТОРА

Около нашего дома есть небольшая детская площадка – со скамейкой и песочницей. Но частенько ее занимают старшеклассники из соседней школы, ныне гимназии: громко разговаривают, смеются, что-то азартно рассказывают друг другу. Понятно, как и во все времена, молодость безудержно фонтанирует необыкновенными, захватывающими или, как ныне говорят, кайфовыми приключениями, ощущениями и желаниями. К тому же сегодняшние акселераты поголовно вооружены айфонами-смартфонами, и для, так называемого, онлайн-общения «облачное хранилище» новостей и знаний фактически безгранично. При этом многие, затягиваясь сигаретным дымком, «чушь прекрасную несут» с матерным хайпом, видимо, еще более утверждаясь в своей личной и общей свободе. И девочки от мальчиков не отстают. Более того, некоторые «пары» еще и обнимаются, и целуются. В открытую! Видимо, опять же рекламируют, что они не только ВСЕ знают, но и умеют.

Конечно, молодежь ныне другая, раскрепощенная, раскованная, если не сказать жестче. Понятно, жизнь стала иной. Но, в тоже время, так называемая, сексуальная революция и тесно связанные с ней свободы научно-технические и социальные все настойчивей взывают к повышению ответственности в жизни личной и общественной. А ответственность, как говорится, дело наживное. Поэтому «предисловие» к взрослости и осознанию современной молодежью, что «стать мужчиной – это не только переспать» (извиняюсь за самоцитирование), процесс сложный, противоречивый и требует, уверен в этом, так же повышенной морально-нравственной помощи и примеров «любых хранителей-покровителей и помощников» (тоже из повести)… Вот-вот, не терпелось показать рукопись внучкам-близняшкам. К тому же я еще мучился над названием повести, и хотелось посоветоваться.

И вдруг заволновался: а будет ли мой рефлектирующий «чувак», ведущий повествование со «старорежимными» изысканиями в своих любовных историях и окружающей жизни интересен и понятен современным «братанам» и «реальным мужикам»? Ведь он, будучи героем другого времени, уже тогда казался некоторым иным героям повести не только «теленочком», а «каким-то особенным». И успокаивал себя глубокомысленными рассуждениями о вечном «основном инстинкте» и вечном конфликте души и тела, о непреходящих ценностях и вечном взаимовлиянии сознания и бытия – личного и общественного, совести и страха.

Мои дорогие студенточки осилили рукопись довольно быстро. Одна из них очень переживала за некоторых героев, особенно за судьбу Миши Голева и хихикнула: «Я бы такого цепанула».

«Нафига?! – вторая внучка была решительна: – С ним облажаешься. Он же шибанутый, трахнутый предками и жизнью. Стыдоба! Зашквар! Его клейка телок будет в кайф только с названием «Разборки лоха».

«Почему же лоха? – возразила другая внучка. – Человек пытается разобраться в любви, в людях. Не только в своей жизни, а как бы вообще в жизни. Ну, учится. Конечно, иногда смешно. И даже обидно. Но не стыдно! Пожалуй, наоборот. – И усмехнулась: – Мы с тобой тоже еще учимся». И предложила свой вариант названия – «Предисловие к любви».

Мы еще долго говорили-спорили, словно старались помочь Мише Голеву в его «разборках» с вечным «основным инстинктом», вечными, непреходящими ценностями и вечным взаимовлиянием сознания и бытия – личного и общественного, совести и страха.

И, понятно, я сделал свой авторский выбор.

ПРОЛОГ

На лицевой стороне серой картонной обложки поблекшая типографская надпись «Общая тетрадь» и под ней вытянутый вверх полустертый контур то ли фаллоса (кстати, первое, что пришло на ум в наше «продвинутое» время), то ли ракеты, стоящей на старте, с какой-то надписью на борту – «Ца…ца п…лей». Так, «Ца…ца п…лей»… О, «Царица полей»! – початок кукурузы! Нерукотворный памятник хрущевских времен – кукурузная стела. Понятно, кукуруза, – кстати, как и ракета, – фактически являлась символом текущей жизни. А вот фаллос… – почти «антисоветская пропаганда», которая, естественно, была под запретом.

На первом листе этой невзрачной общей тетради небольшой текст. Некоторые слова плохо прочитываются (отсырели), но разобрать и понять смысл можно. Укрупненным и далеко не каллиграфическим почерком написано:

«ЕСЛИ ЭТА ТЕТРАДКА БЕЗ МОЕГО ВЕДОМА ПОПАДЕТ КОМУ-НИБУДЬ В РУКИ И ЕСЛИ ЭТОТ ЧЕЛОВЕК ОСМЕЛИТСЯ ПРОЧИТАТЬ ИЗ НЕЕ ХОТЬ ОДНО СЛОВО, ПУСТЬ ЕМУ БУДЕТ СТЫДНО!»

Слова «ЕМУ» и «СТЫДНО!» жирно выделены, то есть несколько раз обведены чернилами и подчеркнуты – первое слово двумя линиями, второе – одной, размашистой. После такого необычного исторического вступления-предупреждения я, естественно, тут же перевернул листок с призывом к пролетарской совести и начал читать.

Глава первая. Вика и другие

1. «Передо мной явилась ты…»

Держу ручку над листом тетради и не знаю что писать, с чего начать… Другая жизнь – взрослая. Столько всего разного! Душа помнит «дела колхозные»… Писать или нет? А вдруг эта тетрадка, в самом деле, попадет кому-нибудь в руки. Будет номер!

Раньше я всем-всем делился и советовался с родителями, а сейчас все рассказывать стало как-то неудобно. Видимо, есть у человека что-то только для себя самого, для своей души.

А может, это потому, что, наверное, иногда человек делает что-то такое, что его потом мучает, то есть он как бы нарушает какие-то правила. Какие – еще не знает, но он это чувствует. Вот ему и неудобно другим признаваться в своем мучении – вдруг они поймут, в чем дело, хотя сам он еще ничего не понял. И уже не просто засмеют, а осудят. Вот и будет неудобно.

Да, да, эта тетрадка только для меня самого, для моего сердца, для моей души. Правильно сделал, что сразу предупредил. Папа с мамой без моего ведома читать не будут, а вот Верка… Без стука иногда врывается. И начнет любопытничать. Дура соседская! Все корчит из себя взрослую. Хотя, конечно, она старше меня… Но от девчонок можно всего ожидать! Хотя Верка у нас ничего… ну, хорошая, стеснительная. Пусть знает, если что!

Так вот, хочу понять, разобраться. Уже столько всего накопилось. И, главное, накапливается. Почти каждый день! Но все по порядку.

После поступления в институт нас послали на уборку урожая. Ха! Догонять и обгонять Америку! А что? Лозунг что надо! И догоним! И обгоним! Хотя у нас на «истории» кое-кто спорит. А когда нас привезли в колхоз, я сразу дал домой телеграмму, что доехал благополучно, и приписал: «Догоняю Америку». Так пришлось переписывать: с такой добавкой не приняли. Женщина на почте чего-то испугалась. Шутки испугалась. Или что вдруг не догоним?

Да ладно об этом. Я просто так, шучу…

Ну, значит, привезли нас в Успенку, в деревню Колынского района… Нет, нет, пусть эти воспоминания живут только в сердце. Я боюсь что-то нарушить, что-то разрушить. Да и сейчас в моей башке другое. Хотя, по-моему, довольно тесно связано с колхозным.

Ну да! Я вдруг поймал себя на том, что готов бегать чуть ли не за каждой юбкой. Ну, «за каждой» не совсем точно, но довольно близко к истине.

Вчера собирались классом у Витальки Ланова. Было пятнадцать человек. Ребята, как всегда, принесли «подпольные» бутылочки и тайком от девчонок потягивали из горла. Раза два и я глотнул!

В самом деле, раньше, когда мы в старших классах собирались и некоторые ребята распивали «подпольные», я не принимал участия. Видно, стеснялся, что девчонки могут увидеть: в стенгазете разные поздравлялки пишу, стихи о хорошем и красивом на вечерах читаю, а сам…

А некоторые даже побаивались! Тонька на собраниях так распалялась – и за курево, и за опоздания. И как это Виталька с ней дружит? Уже давно. Она его в строгости держит: он больше всех оглядывается, когда распивают «подпольные». Но Витальке она нравится, коль дружат. Так-то она ничего: у нее такой бюст… Признаться, на одном из уроков что-то смотрел на него… ну, на Тоньку, и стал мечтать, что вот вырасту – и у моей жены обязательно будет такой же бюст. И сейчас иногда мелькают мысли. И речь не о женитьбе, об этом еще рано. Ха!

Кстати, в колхозе я впервые попробовал, вернее, пил водку. А раньше думал, что никогда ее пить не буду, только красное. Как-то дома, при гостях, папа дал попробовать – не понравилась эта белая отрава. А в колхозе было дело! И, в самом деле, кой для кого, видать, отрава: некоторых стошнило. Смех один!

А вчера все было в норме. Да и водки не было: как всегда, только вино. Конечно, плохо, что ребята это делали тайком. Как бы еще по-мальчишески. По инерции. Но что теперь-то стесняться?! Не школьники! Я и не стал себя перебарывать.

Ха! Перебарывать – словно, не от слова «бороться», а от слова «бараться». Это слово я впервые услышал в институте. Это значит… как написать… это когда юноша и девушка спят вместе. Ну, как взрослые. Конечно, я могу это назвать, вернее, написать, как следует, русский язык богат. Но и так все понятно. Хотя, признаться, как это «спать», то есть «бараться», я еще не знаю. Наверно, смешно звучит, но, честное слово, ничего не могу понять. Вернее, головой-то понимаю. Ребята в институте о разном рассказывают. Может, врут? Вряд ли. Иногда мне кажется, что все ребята (и девчонки тоже!) только одно и делают: ищут друг друга, чтоб познакомиться, подружиться и так далее. И я, видимо, такой же. Но вот как отличить простых, хороших девчонок от «барух»?

Это слово я тоже впервые услышал в институте. Нет! Это, конечно, не буквосочетание «п», «р»… ну, проститутки (которые за деньги!) и, извиняюсь, не «б», «л» и так далее (Ха! Зашифровался!), которые, как я понимаю, со всеми задарма. Нет! Это тоже простые, обыкновенные девчонки, но которые «кое-что» или даже «многое» некоторым ребятам иногда все же разрешают. Но разрешают только по любви или могут просто так? Видно, есть и такие, и другие.

А если по «любви», но не «иногда»? Но она же еще не жена. И «некоторые» ребята – это красивые парни? Но, признаться, у нас не все мальчики такие уж красивые. Даже есть не очень симпатичные. Значит, «некоторые» ребята – это не только те, которых полюбили, а которым… ну, повезло. Или просто напористые? Смелые? Наглые?

А я какой? То, что не наглый, это точно. И, наверное, не смелый и не напористый. Это хорошо или плохо? Да и симпатичный ли? Смогу ли нравиться девочкам, как «некоторые»? А вдруг я невезучий? И что тогда делать?.. И еще, по-моему, тысяча вопросов вертится в моей голове, которые я как бы предчувствую, но не могу сейчас ясно сформулировать… Словом, что-то я стал во многом путаться и даже нервничать. А в школе все было спокойно.

Вчера вечер прошел, в общем-то, хорошо: мы пели, танцевали. Ребята повзрослели, девочки тоже.

О, девочки!.. Конечно, в школе мне нравились некоторые девчонки, но ни с кем я не дружил. Вернее, дружил, как обычно: они писали мне (как и другим ребятам) записочки, когда играли на праздничных вечерах в почту, и я тоже поздравлял их или как-то шутил. Но однажды, где-то в старших классах, написал нешуточное стихотворение о страстных и безумных поцелуях. Ха! Ни разу не целовавшись! Даже кому-то его показывал, кто-то (ну, из девчонок) его переписывал. Хорошо хоть со сцены не пытался прочесть. Видать, постеснялся «подпольной» темы. Но все же мечтал и о девочках, и о поцелуях. Конечно, мечтал. Как и сейчас.

Да, сейчас что-то произошло со мной. Как на свободу вырвался! Почти сразу, в колхозе, проявил себя. Я помню о тебе… Писать или не писать? Сейчас я могу выдать очень сильную тайну… Ну и что?! Я же для себя пишу, для своей души. Конечно, душа все-все помнит, до самой капельки. И в ней тепло… и почему-то неуютно, словно я предаю… вернее, уже предал: мы расстались и, видимо, расстались навсегда. Вот и хочется не просто помнить, но и понять.

Мотя… Матильда, как сразу стали звать тебя наши ребята. И я так же звал. Ну, конечно, какая ты «Мотя»? Ты совершенно не «Дунька деревенская», наоборот, красивая, умная. Я иногда смотрю на наши колхозные фотографии, их немного и есть только одна, где ты стоишь, и я рядом: колю дрова (мы с ребятами иногда помогали вам по хозяйству). И, признаюсь, я очень старался. Как хорошо, что ребята тебя сфотографировали. Взял бы я с собой свою «Смену», то сделал бы много фотографий. Хотя ты могла бы не позволить. Или я бы постеснялся… побоялся. Да что за ерунда! Других-то дел не стеснялся и не боялся! Очень жалею, что нет хорошей фотографии: твоих карих глаз – спокойных, внимательных или задумчивых, грустных; нежных ямочек на щеках, когда ты улыбалась (к сожалению, редко). Но есть твоя небольшая открытка и в душе моей твои прощальные слова…

Я помню их, помню… «Ты хороший…»

Нет, нет, я не могу все написать. Эти слова не просто необычные, они необыкновенные. В них что-то очень хорошее, доброе, нежное. Они только для души. Я даже боюсь их увидеть на бумаге.

И я очень храню твою открыточку и наизусть помню ее. И часто вспоминаю. Спасибо тебе.

«Прощай, Миша. Желаю тебе надолго, на всю жизнь сохранить лучшие надежды и порывы юности. Останься навсегда таким же искренним, отзывчивым и простым. Верю: из тебя получится хороший человек. Ты умеешь работать. Ты способный, но не гонись за легким успехом. То, что легко досталось, потерять еще легче».

Я почему-то с невероятным трудом писал сейчас эти слова, хотя часто повторяю их про себя. Я обводил почти каждое слово, словно кто-то клещами вытягивал их из меня – то ли я чего-то стеснялся, то ли смущался, то ли боялся. Было такое тревожное ощущение, что ты, Мотя, в чем-то ошиблась: это не обо мне. Я в чем-то обманул… вернее, в чем-то обманываю тебя… или хочу обмануть.

Я не ожидал от тебя таких слов. И дело даже не в том, что ты так хорошо говоришь обо мне. Дело не в этом, дело не во мне. Хотя, конечно, спасибо за добрые слова. Но в твоей открытке, в твоих словах есть что-то очень важное, весомое, касающееся не только меня. Если бы я дал прочитать ее нашим ребятам, никто не поверил бы, что это ты сама все придумала. А я уверен! Но если не сама, а переписала с какой-нибудь другой открытки или книжки, то все равно это ТВОИ слова – твоей души, твоего сердца, твоего разума. Я уверен, что никто бы из моих ребят не смог бы так сказать о другом человеке и вообще о жизни – ни своими словами, ни чужими. И я бы, по-моему, не смог. Да, да, не смог бы.

И еще. Ты сказала… прошептала… «Ты хороший…»

Нет, я напишу. Я напишу о своей главной тайне. Я ведь никому ее не выдаю, я напишу твои слова только для себя. Что написано пером, не вырубишь топором! Но неужели из души можно что-то «вырубить»? Неужели я не уверен, что навсегда сохраню в душе твои слова? Нет! Нет! Я просто хочу прокричать… сказать… прошептать твои слова на весь мир. Да, да! На весь МОЙ мир. Я не хочу ничего скрывать от самого себя! Я не хочу умалчиванием обманывать самого себя!

Да, я напишу… «Я хо́чу тебя…» Да, да, ты протянула мне открытку, и я услышал тихое, нежное:

– Ты хороший… Я хо́чу тебя… Хо́чу…

«Хо́чу…» Смешное ударение – на первый слог – и странное слово. Необычное. Но для меня такое нежное, такое волнующее.

И все же почему «хо́чу»? Признаться, даже не верится, что это сказала ты. Ты, Мотя-отличница. Может, я не хотел написать это слово, так как стеснялся увидеть его таким… ну, неправильным?

Дурак! Нет! Нет! И нет! Для меня это слово самое правильное, самое важное и дорогое. И самое тайное. Да, да, Мотя-Матильда. Я часто думаю о нем: что ты хотела сказать? Даже если бы сказала это слово правильно. Хотела, чтоб я сильно, по-настоящему, по-взрослому обнял, поцеловал тебя? Но как я мог это сделать?! Мы уезжали! Меня ждали ребята в кузове машины.

Или ты хотела чего-то еще? Ну… Нет! Нет! Ты так вела себя… Да и я… Разве бы я решился? Вряд ли. Нет, без «вряд ли»! Здесь что-то не то.

Вот и с ударением… Может, ты просто ошиблась, перепутала. Волновалась, засмущалась…

А может, так говорила твоя мама. Или даже бабушка. Прапра… прабабушка. И передавали друг другу это волшебное слово. Да, да! Волшебное! Я не знаю, как это объяснить, но я это чувствую. В нем не только какая-то тайна, в нем магнит. Душевный магнит. И я помню его именно таким, как ты произнесла. У тебя немного дрогнул голос… И я хочу слышать его именно таким – добрым, ласковым, зовущим. Но как услышать? Могу только увидеть… как услышать:

– Хо́чу…

Я готов слышать его много-много раз. Это слово как ключ, как шифр, которым я открываю для себя что-то самое нужное и трудное. Оно становится талисманом в моей учебе. И не только в учебе. Я сразу почувствовал. И часто повторяю его, оно все время в моей душе, в моей мечте о чем-то красивом, ласковом, добром. Видимо, о любви, о счастье. Словно маяк… Ну, как в том, школьном стихотворении, которое я сочинил, по-моему, где-то в классе восьмом – девятом. Нет, не тот стих – о придуманных страстных и безумных поцелуях. О моряке…

…И вот он по бурному морю плывет

И, видя маяк впереди,

О цели далекой тихонько поет,

И рвутся слова из груди.

А волны все круче и ветер сильней,

Но песенку слышно опять…

Дойдешь ли, моряк, ты до цели своей?

Дойдешь ли?.. Но как же узнать?

Помнишь? Мы всей компанией сидели вечером у костра, я уже многое знал о тебе, Мотя-Матильда, о твоей судьбе… Мятущийся свет выхватывал из темноты твое нежное и задумчивое лицо, и мне так хотелось подойти к тебе, обнять, сказать что-то очень нежное, доброе, успокоить, чтоб ты не волновалась, не переживала, сказать, что все хорошее еще впереди, что в это надо верить, что мы вместе… Ну, что я тоже, как и ты, в начале пути… И я прочитал это стихотворение. О моряке. Ребята знали, что я люблю стихи. А я читал его для тебя, только для тебя.

Я не стал говорить, что это стих мой: прочитал и все. Но, по-моему, ты все поняла. И, видимо, стих понравился. «Ты способный…» Спасибо. Но больше я стихов тебе не читал. Ни своих, ни чужих. Мы вместе что-то сочиняли…

…Все мои «подвиги» происходили фактически уже под конец нашего пребывания в колхозе. А когда в последний вечер мы помогли твоей семье привезти из леса дрова, вы наготовили много еды: зарезали гуся и принесли водку в больших бутылях. Это была самогонка (мне потом кто-то из наших ребят растолковал), и мы пили ее из стаканов. Я впервые пил водку (самогонку)! В голове шумело от усталости (столько деревьев перепилили!) и от выпитого (много выпили!). И вот свалились мы с ребятами на наши матрасовки и помню, как ты ходила около нас и прибирала со стола, и я тайно от ребят и от всех-всех касался пальцами твоих ног… и гладил их…

Да, наверное, в самом деле, никто этого не видел, так как до сих пор никто из ребят ничего мне не говорил. И хорошо, что никто не видел, это было только для нас двоих…

Но на душе у меня не было тоски, что мы расстаемся. Да, да! Просто было хорошо и вольготно! И жизнь казалась такой волнующей, манящей и бесконечной. Ведь у меня все еще только начинается! Сколько еще впереди прекрасного и хорошего! И я свободен в своем выборе. Свободен!

Вот и я говорю: прощай, Мотя…

И почему-то хочется еще сказать: прости … Да, да, прости меня, Мотя-Матильда. Я хочу написать совсем о другом. О другой.

***

Когда мы собирались классом на вечеринки или просто потанцевать, Светка Варова, хотя и чуть-чуть, но для меня выделялась из остальных девчонок. У нее хорошая фигурка, румянец во всю щеку, игривые искорки в глазах. Но у нее, извиняюсь, ну, на груди, по-моему, ничего нет. Ну, бюста нет. А может, и есть, но маленький. Откуда мне знать?! Да и дело, наверное, не только в этом. Словом, вчера я танцевал с ней больше, чем с другими девчонками. Она не противилась, а даже «строила глазки»: посматривала на меня с улыбочкой.

Когда я танцевал со Светой, иногда думал: подружиться, что ли? Можно хоть как-то заполнить свободное (но где оно?) время. А потом почти всю дорогу думал о том же. И сейчас думаю. Мне почему-то кажется, что если я буду дружить с какой-нибудь девушкой, то это меня ко многому обяжет. То есть как бы свяжет мое будущее. Вдруг я познакомлюсь с другой, более симпатичной девушкой. И как быть?.. Но что теперь – на всю жизнь?!

Пишу и чувствую, что мысли какие-то наивные. Да, наивные, а то и довольно глупые или даже не честные: если сомневаюсь, то зачем делаю какие-то намеки на дружбу? Вот согласился взять билеты в кино. Светка говорила, что хотела бы в такой культпоход. Вообще-то мы собирались пойти со всеми ребятами, но они разбежались. Словом, не знаю, что делать. Голова, вроде, работает, а душа молчит.

Появилось страстное желание поделиться с кем-нибудь, поговорить. Видать, одних записей маловато. Но с кем?.. Вон слышу голос тети Оли из коридора. Она, конечно, опытная. Но зачем изливать душу соседке, в общем-то чужому человеку? Неудобно. Лучше Верке… Ха! Я так привык к ней, что и забыл, что она тоже «чужая». Да и опять начнет умничать: мол, девчонки лучше мальчишек в жизни разбираются. Тоже мне – учительница! И тетя Оля почему-то ей помогает (понято – доченька!): тоже говорит, что девчонки быстрее мальчишек развиваются и взрослеют, мол, в любви умнее мальчишек. Вот еще! Ерунда! Причем тут «девчонки» и «мальчишки»? Главное – возраст: кто старше, тот и должен быть умнее. А то еще говорила, что мужиков учить и учить любви надо. И все дядю Колю подковыривала: мол, силы много – ума не надо. А ведь она младше дяди Коли. И, главное, моя мама, хотя смущалась и улыбалась, а поддакивала. А папа и дядя Коля усмехались. И правильно делали!

И вообще, что значит «учить любви»? Разве любви учатся? Она или есть или ее нет, я так понимаю. И правильно понимаю! Вот даже старинная мудрость гласит: «Сердцу не прикажешь».

Конечно! Тетя Оля иногда не то говорит. Недавно подслушал такой разговор. Мама жарила на кухне оладушки, такие вкусные, я все бегал и таскал по одной. И тетя Оля там была. И вот забегаю за оладушкой, а мама меня обнимает, целует и говорит: «Не маменькин сыночек, а мамин», – и так нежно смотрит на меня. А тетя Оля: «Слишком он домашний. Сколько можно у своей юбки держать? Поди, еще ни с кем не целовался». Мама одернула: «Ладно тебе, Ольга, лишнее говорить».

А я что-то вдруг смутился и сделал вид, что не расслышал или не понял – сразу убежал с оладушкой. И заулыбался: «Знали бы они о моих колхозных делах! «Не целовался». Ха! Похлеще было!» Ухо – к дверям и слышу тетю Олю: «Мужики всю жизнь дикие: им отроду положено за девками бегать. А ты хочешь природу-матушку переделать. Держишь его у своей юбки: все за ручку – в школу и из школы, по дворам рыскала – домой тянула. Да и сейчас все дома сидит». А мама в ответ: «Что в этом плохого? На улице хорошему не научишься». – «Я Верку – девчонку! – так не держала. И, вроде, нормально выросла». – «Это Николай помог, когда вернулся». Тетя Оля взбрыкнула: «А я что, без него не воспитывала? Конечно, всякое бывало. Иногда задерживалась, – тетя Оля почему-то хихикнула. – Спасибо, выручала: за Веркой присматривала. Десять лет – не десять дней, я в монашки не записывалась. И уверена: Верка давно знает, откуда дети берутся. А твой, по-моему, лопух, хотя в школе чуть ли не отличником был. Его надо с кем-нибудь познакомить, чтоб ума набирался, а то вырастит…» Даже писать неудобно… Ну, мол, вырасту из «маленького дурачка в большого дурака». Вот выдала! Я в душе возмутился, и мама сделала замечание: «Не вырастит. Всему свое время». Тетя Оля вначале согласилась, что, мол, конечно, «жизнь научит», а потом опять за свое: «Тебя, кроме Пети-петушка, наверняка никто… – ну, ха!, так и сказала – не топтал. Хочешь и его до свадьбы-женитьбы девственником сохранить? Жизнь ему усложняешь своим сюсюканьем. Портишь сыночка». Мама засмеялась: «Ох, язык у тебя без костей! – И уже серьезно: – Знаешь, Ольга, «маменькин» и «домашний», по-моему, разные вещи. Ты же знаешь, что мы никогда с ним не сюсюкали. А вот ласка и забота всегда были. Мы ему доверяли, а он нам доверял и, надеюсь, доверяет. И учился самостоятельно. И сейчас, смотри, как много занимается! А кто умеет работать, ответственный и добрый, тот и в других делах не должен подкачать». Правильно мама сказала! Молодец! А тетя Оля опять: «Все же парень есть парень и надо было как-то не так его воспитывать. Больше свободы давать, от умных речей и книжек опыта не наберешься. Да и на интимные темы у нас вообще нигде не говорят и людей ничему ласковому не учат. Одни фабрики-заводы да колхозы-совхозы на языках и в ушах. Я встречала таких умных дураков: на собраниях заслушаешься, а с нами мечутся, не знают с какой стороны к женщине подойти. – И засмеялась: – А к нам лучше со всех сторон! Вот обкрутит его какая-нибудь шалава, будешь знать». Мама вздохнула: «Если головы не будет, то может и обкрутить». А тетя Оля за свое: «Ему побеситься надо, по девкам полазить, опыта набраться». И тут она почему-то тоже вздохнула. Притом как-то громче, то есть грустнее, чем мама. Ха! Что она-то расстроилась? Правда, вскоре я услышал: «К сожалению, только на своих ошибках учимся». Видать что-то свое вспомнила.

Мама, наверняка, хотела успокоить тетю Олю, тоже про учебу что-то начала говорить. Но я не все расслышал (она, видимо, отошла подальше): мол, главное, научиться… что-то там чувствовать, понимать… – И вообще, по-моему, стала говорить про другое – что-то про боль… по-моему, сердца. Видимо, про болезнь, болячку – то ли свою, то ли чужую. Конечно, разговор о здоровье для мамы главней, чем всякие «бешеные» слова тети Оли.

Мамина болячка – именно сердце. Слышал, после моего рождения началось. Переживаю: может, из-за меня? Тяжело было вынашивать, вот сердце и надорвалось. Не знаю, это мое предположение. Внешне у мамы ничего не видно, а сердце болит. Но мама, по-моему, все же не о своей болячке говорила, не о каплях, не о таблетках, так бы я сразу догадался. Я их все знаю: вот, на буфете, открыто лежат. Чтоб удобней было маме брать или ей подать. Бывали случаи. Мы с папой чувствуем и понимаем, как маме тяжело: после них боль в сердце притихает или даже совсем исчезает, а потом опять… И у нас душа болит: неужели маме придется всю жизнь держаться на лекарствах?

Дальше я не прислушивался, они о чем-то не интересном стали говорить: о каких-то халатах или платьях. Да и что подслушивать чужие разговоры? И я на тетю Олю не обижаюсь, это она так, любя. Она и на Верку шумит, если та со своим мальчиком задерживается.

А «петушком» мама ласково называет папу – Петра Петровича. Мне тоже нравится.

Ха! А тетя Оля иногда называет дядю Колю «колуном». Для нее это тоже, наверное, ласково: она с улыбкой, по-доброму. Хотя иногда ругаются. И тетя Оля говорит уже зло: «Был колуном и остался им!» И не разговаривают друг с другом. Даже я замечаю. Но это они так, все равно мирятся. Бывает у человека плохое настроение. Вот и у тети Оли бывает. Она больше сердится, чем дядя Коля.

А что на него сердиться? Ему и так досталось. Я сразу понял про «десять лет»…

А вот насчет «учиться любви»… Конечно, учиться всему надо, я понимаю и сейчас это особенно чувствую. Вот как вести себя с девушкой, если не знаешь – нравится она тебе или нет? И сердце, как назло, ничего не подсказывает. Можно, конечно, встречаться и все. Что будет, то будет! Но ведь можно ввести девушку в заблуждение, потом будет переживать. Да и сам будешь переживать. И перед людьми неудобно: вот встречались и разошлись. Будут судачить, обсуждать. Вот как бабулька из соседнего дома: усадит кого-нибудь на нашу скамейку и все говорит, говорит. Я несколько раз мельком слышал: «Валька такая, Ольга сякая». Вот! Не только о своей внучке, а даже о тете Оле, нашей соседке, что-то рассказывает. Когда прохожу мимо, здороваюсь, но не прислушиваюсь. Неудобно. Да и вообще не надо никаких «прислушиваний» и «подслушиваний»! Люди могут что-то не правильно понять. Или со зла напридумывают черт знает чего… Многие пострадали. Читал. К семинару по съезду готовился. Да я и по дяде Коле знаю…

Ха! Ладно! За это в тюрьму не посадят, а вот авторитет девушки может пострадать. Потом будет трудно жизнь устроить. Нам-то, парням, конечно, легче. Но все равно лучше не давать повода для сплетен. Вот если бы вначале встречаться, чтоб никто не видел… По-моему, опять какую-то ерунду пишу. Мы что же со Светкой прятаться должны?!

Кстати, «шалава» – это… ну, понятно, от слова «шалить», «шальная». И что? Может как-то обмануть? Но я не хочу, чтоб меня обманывали. И сам не хочу обманывать.

Конечно, Верка все же больше меня прожила и поэтому, возможно, больше меня знает. Но все равно советоваться не пойду. Что позориться? Мама права: свою голову надо иметь. Свою!

***

Уже первый час ночи, а я испытываю явное желание до конца вспомнить вчерашнюю историю, которая, по-моему, и дала толчок к началу сей писанины. Да, да!

Пришел я с классного вечера, а у соседей тоже вечеринка. Верка со своим мальчиком Вадимом опять собрали студенческую компанию – Верка из своего педа, а Вадим из своего меда. Тетя Оля увидела меня и сразу к себе затянула, да еще заторопила, мол, что я так долго где-то хожу. Она хорошая, гостеприимная. А моя мама вообще никого не отпустит, пока чаем ни угостит.

Так вот, среди собравшихся была девочка Вика (потом познакомились). Маленькая, довольно кругленькая. Тетя Оля потом сказала, что ей 20 лет, что она подруга однокурсницы Верки, а сама Вика учится в консерватории, очень хорошо играет на пианино и скрипке. Я видел, как Вика что-то спросила у тети Оли, посмотрев в мою сторону. Тетя Оля, улыбаясь, закивала. Наверное, сказала, что я их сосед. А что еще могла сказать? И вскоре я был приглашен Викой на танец. Не успел вымолвить и двух слов, как она сказала: «Давай будем на «ты», хотя мы и не пили на брудершафт». Да, довольно оригинально познакомились.

Почти все время (часа три) она улыбчиво поглядывала на меня, приглашала танцевать. До меня она весь вечер, как я понял, провела с одним довольно симпатичным мальчиком. Мне она сказала, что с ним поссорилась, так как ей лучше со мной. Я посоветовал помириться. Но она все же танцевала со мной, прижимаясь ко мне своим довольно грузным телом, и, поднимая головку, томно смотрела на меня большими зеленоватыми глазами. Танцуя, она ела яблоко и предлагала мне откусить кусочек или, держа во рту полконфетки, остальную половинку предлагала мне. Словом, чудо, а не девица! Я, конечно, от этих предложений деликатно отказывался.

Зазвучало прощальное дамское танго. Я сказал ей, что есть возможность помириться со своим молодым человеком. Она ответила, что все поняла, и воспользовалась советом. Танцуя с ним, она иногда смотрела на меня, а сама, тесно прижавшись к своему кавалеру, так же и ему строила глазки.