Loe raamatut: «Предисловие к любви», lehekülg 2

Она даже не простилась со мной, только, уходя, взглянула на меня каким-то немного смеющимся… и в то же время, как мне показалось, смущенным взглядом, как бы говоря: прости, что я так вела себя. Кавалер, видимо, пошел ее провожать. Да, может, он и не кавалер, а только на вечеринке познакомились. Проводил – и все. Наверное, так и есть.

Дело в том, что сегодня днем вдруг зазвонил телефон (он у нас висит на стене в коридоре, общий с соседями). Подхожу: оказывается, звонит Вика. Сказала, что хотела зайти за своими пластинками, но не знает дома ли Вера или тетя Оля. Спросила, что я делаю сейчас (я делал чертеж, чтоб он провалился!), сказала, что собирается на вечер в консерваторию, что там будет концерт. Я, конечно, позавидовал. Она сказала, что могу прийти. Я отказался: нет времени и особого желания. Просила, хоть раз в неделю, звонить! (Дала номер телефона, я, естественно, его записал.) Словом, дела, как в сказке!

Да! С этой дивчиной можно было бы «побеситься», как сказала тогда тетя Оля, и о чем я, признаться, частенько мечтаю. Но осуществлять мечту буду, видимо, тоже только в мечтах. Вика думает, что я старше ее. Наверняка так думает! А если бы знала правду, то… то вряд ли бы так себя вела.

А может быть, она знает?! Может, тетя Оля или Верка уже все рассказали? Словом, было бы желание – телефон рядом! Все это еще больше удаляет меня от мысли подружиться со Светой.

Ха! Кажется, я буду порядочным донжуаном!

«Прощай, Миша. Желаю тебе надолго, на всю жизнь сохранить лучшие надежды и порывы юности… – Ты хороший… Я хо́чу тебя… Хо́чу…»

Мотя! Это ты о чем? О ком?..

Кстати, забыл узнать, была ли Верка или тетя Оля дома. И Вика не напомнила. Вот смех!

И еще «ха»: порядочный донжуан – это донжуан порядочный. То есть все в порядке!

***

Рассказал родителям про Вику: что познакомился с ней на вечеринке у соседей, что она вчера звонила. Папа сказал, что на моем месте он погулял бы с ней. Когда я сказал, что она для меня стара, он, усмехнувшись, пояснил, что погулять это не значит затеять что-нибудь серьезное. Мама слушала и молчала. Я даже удивился, что он говорит такое при маме: «погулять несерьезно» – да еще с усмешкой. Понятно, не просто гулять-дружить, а «гульнуть». Хотя я, ей-богу, не прочь именно гульнуть – «побеситься» и «пошалить». Да, да, взаимно! Без всякого обмана! Если сегодня Света не позвонит (о, я, кажется, не хочу ее звонка), я позвоню Вике! Ну, в случае чего, можно позвонить и в другой раз! Посмотрим, что будет дальше. Конечно, и маме интересно, что будет: она молчала, но улыбалась.

А вообще-то хорошо, что мама в основном дома: можно поговорить, посоветоваться. Мама берет домой чертежи на ватмане и целыми днями, а то еще и ночью копирует их на кальку. Ох, сложная штука – чертежи. Да еще тушью! Знаю, что и мне это предстоит, – мурашки по коже.

***

Недавно пришел из кинотеатра, и никаких приятных воспоминаний. Светка все вертелась, говорила, что не нравится картина, зачем-то хватала меня за руку, видимо, хотела, чтоб мы ушли, и только отвлекала меня. А после окончания фильма захныкала, что замерзла. Но у меня, ей-богу, не было никаких мыслей, чтоб «согреть» ее. Вернее, мысли были, а вот желания… Лень какая-то. Перед этим надо что-то говорить, объяснять.

Светка сказала, что хотела бы и завтра пойти в кино. Было стыдно отказываться, и я сослался на занятость (но, на самом деле, много всяких заданий!) и сказал, что созвонимся.

Но что интересно, хотя Вика менее симпатичная, чем Светка, но, по-моему, с ней было бы лучше, заманчивее… О, как грубо звучит! Я же мечтаю о дружбе-любви… Или просто «погулять», как говорит папа? Я и об этом мечтаю. Как бы хочу совместить… Но я, оказывается, трус. Ну, в этих делах – насчет дружбы. А тем паче с «гулевом». И откуда такая трусость после «дел колхозных»?

Сегодня даже Верке сказал, что хочу позвонить Вике. Ну, она засмеялась: мол, мама, то есть тетя Оля, как раз хочет, чтоб я с кем-нибудь подружился. А вот она, то есть Верка, не хочет, чтоб я подружился с Викой! Я не удивился: всего на три года старше, а считает себя чуть ли не моей второй мамой! Тоже мне: не хочет! Правда, Верка еще брякнула, что, мол, Вика… то ли не понравится, то ли быстро разонравится – не помню, как сказала. Умная очень! Все лезет со своими дурацкими советами и нравоучениями. Попрошу дядю Колю, чтоб он врезал своей доченьке по попе!

Ха! А дядя Коля может больно врезать. Он такой большой, сильный. Но, помню, когда услышал, что дядя Коля сидел в тюрьме, что ему дали десять лет, то очень жалел его: было дяде Коле много лет, взрослым был, а ему опять дали десять лет. То есть опять будут считать ребенком. Вот выдал! Глупым был. Но это давно было, потом стал понимать, что к чему. Хотя мой вариант наказания был бы тоже сильным! Ну, если человек на самом деле провинился. Кому может понравиться расставаться со взрослой жизнью?! Опять – то нельзя, это нельзя, то родители, то учителя.

А дядю Колю не за что наказали. До войны это было, когда Верка, видимо, еще родиться не успела или уже в пеленках была, не знаю точно. Понял, что какой-то анекдот рассказал. Кто-то подслушал и насплетничал! Помню, когда мама и папа рассказывали, то говорили вполголоса. По-моему, только я был рядом. А кто еще? Может, тетя Галя? Мама от своей родной сестры ничего не скрывает. А потом мне сказали, чтоб я не болтал ничего лишнего. Особенно, о чем взрослые дома говорят.

Да ладно на эту тему! А то еще… ну, прочтет кто-нибудь и расскажет кому-нибудь. И еще дадут мне МОЕ наказание! Человек взрослый, а ему – бац! – опять ребенок! Тоска.

Завтра с утра физкультура, появлюсь в спортзале в трусах и майке: волосатый… Дуралей! Надо жить смелей, Мишка! А то все стыдно да стыдно. Да плевать на всё со второго этажа!

Кажется, эта будет моя любимая поговорка. Жаль, что у нас этаж маленький, выше – крыша.

Опять усну под нежные мечтания о свидании с Викой. Ну и дела!

***

Только что совершил подвиг – позвонил Вике! Перед этим минут тридцать ходил по коридору и комнате и думал: звонить или нет? Заглядывал в зеркало и сам себе не нравился, что заставляло отходить от телефона. Пытался даже что-то сочинять:

Я тебя не люблю. И все же

Не могу позвонить. Что со мной?

Иль не нравится своя рожа,

Или что-то еще… со мной… с тобой… с весной… – Или какая-нибудь другая рифма. Словом, ничего не вышло (конечно, для стихотворения нужно не пять минут).

Мама знала, что я собираюсь позвонить Вике, и говорила, чтоб я позвонил, что здесь нет ничего особенного. А немного раньше почему-то противилась, говорила, что, если Вика мне не нравится, то звонить не надо. А я не знаю, нравится или нет, просто… ну, как-то страшно. Вот и ходил-бродил.

Наконец, – аж бросило в жар – набрал номер. Подошла какая-то девушка. «Будьте любезны, попросите к телефону Вику». – «Сейчас позову». —«Алло!» – «Здравствуй, Вика! Узнаешь, кто звонит?» – «Нет, не узнаю». – (С иронией) «Ну, что ты?! Я к тебе так часто звоню, что можно было бы узнать мой голос!» – «Это …ша?» (Мне показалось «Миша»). —«Вот, уже не шучу: что делаешь?» – «А, это Миша. Здравствуй! Сейчас пойду в консерваторию заниматься». – «Жаль! Мы могли бы провести вечер вместе». – «Хорошо, я позвоню».

Вот и все! Буду ждать звонок! Погуляем.

Мама косится на меня, улыбается. Неужели догадывается, что я что-то записываю? Или, видимо, слышала мой разговор с Викой и радуется: сын назначил первое в своей жизни взрослое свидание!

***

Когда-то я думал, что с первого поцелуя упаду в обморок или сойду с ума. Но, как показали «дела колхозные», я в обморок не падаю и не схожу с ума даже с дел похлеще поцелуев. И сейчас, вспоминая прошедшее свидание, пишу совершенно хладнокровно – и сердце не бьется (то есть бьется, как обычно, я его не чувствую), и здраво мыслю, и руки не дрожат.

Собирался на свидание я с некоторым волнением и подошел к консерватории без десяти десять. Ходил целых двадцать минут! Наконец, Вика вышла. Она небольшого роста (ниже моего плеча), в черной пушистой шубке (может, это «круглит» ее? Да нет, еще на вечеринке подметил довольно «упитанную» фигурку.) На личико миловидненькая (даже симпатичная): большие, как у кошечки, глаза, длинные накрашенные ресницы (это потом рассмотрел).

Я взял Вику под руку. После некоторого приветственного вступления и обмена новостями («Как учеба? Как вообще дела?») зашел разговор о поэзии. Вика сказала, что сочиняет сатирические куплеты и даже стихи. Я просил прочитать что-нибудь, она отказывалась, мол, стесняется. Я сказал, что в школе иногда тоже сочинял поздравления и эпиграммы и что, если она осмелится, я тоже прочту. Правда, не свои творения, так как серьезные стихи толком не получались (о сегодняшней попытке, конечно, умолчал). Она тут же стала упрашивать меня что-нибудь прочитать, и я был вынужден согласиться: прочитал мои любимые.

Утром в ржаном закуте,

Где златятся рогожи в ряд,

Семерых ощенила сука,

Рыжих семерых щенят…

Конечно, стихотворение ей понравилось. Еще бы! Я знаю на память много стихов Есенина. Но когда произносил «сука», то испытал некоторое неудобство. Вика, конечно, знает, что так называют собачек-девочек, но все равно немного смутился. Видно, потому, что душа вспомнила, как в школе, когда я читал это стихотворение, некоторые мальчишки хихикали, а девчонки краснели. Но перед Викой я сразу реабилитировался самым нежным и всем известным:

Я помню чудное мгновенье:

Передо мной явилась ты,

Как мимолетное виденье,

Как гений чистой красоты…

Вика сказала, что ей так же понравилось, как я читаю стихи. На радостях я даже пытался вспомнить какие-то свои сатирические вирши. Сама же читать она отказалась, хотя я ее долго упрашивал.

Вообще Вика – смешная девчонка: один раз, почти в самом начале нашего свидания, она назвала меня Гришей и почему-то долго извинялась за ошибку. Сказала, что вместе учатся в консерватории. Ну и что? Бывает, люди ошибаются в именах. Например, для меня имена – вообще мука: забываю и все! В школе почти всех учителей путал. Успокоил Вику. И что она так переживала?

Когда мы подошли к ее дому (они с подругой снимают комнату), я стал уговаривать Вику еще немного погулять. Она отказывалась, ей надо было идти (сказала, что приехала ее мама). Мы стояли совсем близко друг к другу. Я наклонил голову к ее лицу… мы коснулись губами… Я хотел притянуть ее к себе, но она немного сопротивлялась, говоря, что ей надо идти. Я сказал, что, видимо, она не хочет быть со мной. Она замотала головой: «Нет, нет», – и раза два сама коснулась моих губ. Сама!

О! Кажется, я влюблюсь, ей-богу! Я очень хочу, чтоб скорее наступил завтрашний день! (Я сказал, что позвоню, а она сразу назначила свидание: в девять тридцать у консерватории. Конечно, не дети, чтоб долго раздумывать!)

Пойду спать и еще раз признаюсь: хочу, чтобы скорее наступил завтрашний день. Интересно, какое впечатление я произвел? Она, очевидно, не знает, что мне всего 17 лет. А ей целых 20! Вот это дела! Ничего, Мишка, просвещайся. Только будь порядочным.

«…Останься навсегда таким же искренним, отзывчивым и простым… – Ты хороший… Я хо́чу тебя… Хо́чу…»

2. Кривые следы

Мишка! Да ты не падаешь в обморок и со ста поцелуев!

Ровно в срок Вика вышла из консерватории. Разговор об учебе (в основном Викиной: занимается, репетиции, устает), конечно, не подходил к такой прекрасной погоде: очень тепло, слегка дул ветерок, лаская лицо таявшими снежинками. Словно сама природа нежно целовала тебя.

Вика предложила сесть на скамеечку (в сквере возле консерватории). Она улыбалась, щеки раскраснелись… Поистине, почти по-есенински «в первый раз я запел про любовь»:

Мне бы только смотреть на тебя,

Видеть глаз злато-карий омут,

И чтоб, прошлое не любя,

Ты уйти не смогла к другому…

Но вскоре «заметался пожар голубой» поэзии поцелуев…

Вика не сопротивлялась, а, наоборот, охотно, как мне кажется, – да, да, ошибки быть не может – подставляла губы, закрывая при поцелуях глаза. А по дороге к ее дому наша «поэзия» разгоралась с каждым шагом (инициатором был я) и достигла настоящего «пожара» в подъезде дома…

По-моему, она не ожидала от меня такой активности. После очередного долгого поцелуя смотрела на меня, широко открыв глаза, и в них я уловил что-то «туманное» – то ли какой-то испуг, то ли растерянность. А я… я был совершенно спокоен и «трезв». Более того, когда мы стояли в подъезде и я, целуясь, обнимал ее, то обнаружил на рукаве шубы небольшую прореху, и я… я спокойно сказал, что надо ее зашить. О! По-моему, это здорово глупо! И какое было рыцарское спокойствие! По-моему, не очень было даже того, колхозного, – «как у молодого»…

…Только однажды-единожды я близко подошел к тебе, Мотя-Матильда, когда никого рядом не было, и хотел, видимо, то ли сказать что-то хорошее и ласковое, то ли прикоснуться или даже обнять тебя, то ли, может, поцеловать. Приблизился… а ты вдруг как испугалась чего-то: дернулась, отшатнулась и, вроде, вновь приблизилась. Но тут мы уже вместе отстранились друг от друга. Да, да! По-моему, все так и было. И еще я точно запомнил одно: в эти секунды ты ласково взглянула на меня и хихикнула: «У тебя, как у молодого».

Я вначале не понял… но тут же смутился: мое «хозяйство» встало на дыбы, «как у молодого» (ну да, с такой охоткой впервой!), и, видимо, задело или уперлось в тебя. В жар бросило. И ты залилась румянцем. Вот мы вместе и отстранились друг от друга. Да и, по-моему, тут кто-то появился…

Ха, «как у молодого». Ну и деревенские шуточки! До сих пор смешно. И как-то хорошо на душе.

«– Я хо́чу тебя… Хо́чу…»

***

Настроение не очень. А вот когда собирался на свидание, пританцовывал перед зеркалом…

Наша «поэзия» с Викой вновь разгоралась буквально с каждым очередным словом и шагом. Я опять читал стихи и обещал выучить еще что-нибудь. И все было бы хорошо, но перед глазами почти все время мелькала не Викино довольно симпатичное личико, а фигурка. Хоть гуляй, хоть сиди, читай стихи или целуйся, а ее фигурка (наверное, правильней – фигура) лезла в глаза и все! Если бы даже закрывал их при поцелуях. И не смешно. Что-то не так. Как-то грустно. Вернее, не грустно, а грубо все это, обидно для Вики. И мне почему-то обидно. Целовал ее, а в душе – молчок.

Кстати, почему Вика при поцелуях закрывает глаза? Может, ей тоже что-то не нравится? Во мне. Вот новость. Ну, не знаю. Все может быть. Но ничего, не страшно.

Мама дожидается папу, у него на работе какой-то вечер. Что-то долго его нет. Хочу спать. Нет, будем ждать вместе. Я чувствую, что мама нервничает, переживает. Даже к соседям заглядывала, видно, хотела как-то отвлечься, а тети Оли не было дома. Но потом я слышал, как она пришла. Все тихо: видно, тетя Оля с дядей Колей и Веркой уже спят. И мама, по-моему, немного успокоилась. Конечно, она и за соседей переживает. Вот и говорю маме, что папа тоже скоро придет, его работа не так уж и далеко, не на краю города, так что доедет или дойдет спокойно, все будет хорошо.

Что бы еще написать?.. Ха! Когда шел со свидания, то вдруг подумал, что неплохо бы встретить Вальку (из соседнего дома). Сегодня видел ее, улыбнулись друг другу. И, по-моему, она мне подмигнула. Или показалось? В школьные годы я на нее частенько посматривал, как и многие наши ребята из класса. Она была чуть старше нас (на год по учебе), курила и всегда была очень веселой – громко смеялась и сильно выражалась… ну, всякими словами. Мальчишки во дворе к ней тянулись. Ее можно было не стесняться, и с ней было легко, как будто она не девочка, а мальчик. Только вот ноги у нее очень длинные… и все голые. Сейчас-то понимаю: посматривали на нее именно потому, что она девочка. И носила платья очень короткие, вот ноги и красовались. Правда, сейчас, зимой, не сильно их видно. Но все равно что-то вдруг вспомнил о Вальке, о ее ногах… Мелькнула мысль, что, мол, хорошо бы их погладить… И у меня вдруг стало, «как у молодого»! Вот это фокус! Еле успокоился: стал думать об учебе. «Любовь» на расстоянии! Представляю, что было бы «вблизи»! А разве тогда, в школьные годы, у меня были такие откровенные мысли и планы?.. Нет, нет! Лучше не думать! Вот хулиган! Настоящий гуляка. Конечно! Я гладил Матильду… Дурак! Разве можно сравнивать? Извини меня, Мотя-Матильда. Ты другая, совершенно другая. И я думаю и мечтаю о тебе тоже как-то по-другому… Только бы тебя никто не обидел, только бы у тебя на душе было все хорошо. Там Василий… Он должен, он обязан тебя охранять и защищать. Да, защищать! Сейчас столько хулиганья.

И, в самом деле, что так долго нет папы? Дай бог, чтоб все было хорошо.

Чтоб у всех было все хорошо.

…Я прикоснулся к твоим почему-то сухим и, по-моему, дрогнувшим губам… тоскливые, повлажневшие глаза… и неожиданно услышал тихие, прощальные слова. И во мне живет это светлое и трепетное ощущение…

А ведь я с тобой не гулял и стихи тебе не читал, а в душе моей ты была и, видимо, останешься навсегда самой нежной и умной, самой красивой и доброй девочкой на свете. Да, девочкой, хотя и беременной… Евдокия Ивановна многое рассказала.

Ты, конечно, знаешь эту женщину. Работала с нами на току, всегда в туго повязанном платке, в шароварах. Авдотьей назвалась, а мы сразу по-своему начали ее величать – все же намного старше нас, и она не оспорила имя-отчество, видать, угадали.

Да, я знаю, Мотя-Матильда, многое знаю.

Ты родилась здесь, в Успенке, в этой же деревне, где мы были, живешь с мамой и ее родителями – с бабушкой и дедушкой. Папа у тебя был военный, прошел всю войну, а вы с мамой жили здесь. А после войны, когда ты была еще маленькой, жила с родителями в разных местах, куда посылали твоего отца. Даже в Москве, когда он там учился. И ты там училась. Но каждый год ты с мамой приезжала в родную Успенку, – в основном летом, а иногда и на зимние каникулы.

А потом ты стала жить с бабушкой и дедушкой, чтоб им помогать и не менять школы, а учиться в одном месте – в школе-десятилетке в каком-то большом селе (название не помню), не далеко от твоей деревни. Родители где-то за границей работали (видимо, папа там служил), но они, особенно мама, к вам часто приезжали, и ты к ним ездила.

А потом твой папа погиб. В общем-то, недавно. Вам сказали, что он утонул, спасал кого-то. Но потом я понял другое, Евдокия Ивановна знает. Писать или нет?.. Напишу. Евдокия Ивановна сказала, что вся деревня об этом знает: твой папа погиб в Венгрии. Не утонул. Ну, когда там были события… Здесь, в Успенке, похоронен твой папа.

Евдокия Ивановна еще сказала, что «по-городскому» (видимо, по метрикам и паспорту) тебя звать не Мотя (ее брат в милиции работает, и она многое знает). Но с самого рождения тебя зовут в деревне так, как когда-то назвала тебя твоя бабушка. А как «по-городскому» Евдокия Ивановна не сказала, да я и не спрашивал. Но, уверен, не Матильда. Такое мы не могли отгадать. Но все же почувствовали: «Мотя» как-то не соответствует. Хотя для души… Ладно, не буду фантазировать. Для меня ты навсегда – Мотя-Матильда. Простая, нежная, добрая, красивая. И умная, сильная, гордая.

Да, да, я с Евдокией Ивановной часто разговаривал. Она любила и поговорить, и порассказать. Да и я, видать, больше, чем другие, любопытничал. И она рассказала мне о том, о чем мои ребята, по-моему, не знают. И никогда не узнают.

Ты училась, была отличницей, мечтала выучиться на учительницу «по книгам», как выразилась Евдокия Ивановна. То есть, понятно, на учителя по русскому языку и литературе. А потом… ну, когда возвращалась из школы домой, села на попутную машину. И этот… ну, водитель, тебя повез…

Евдокия Ивановна рассказала все, все… Ты была вся в синяках и крови… Но бандюгу этого не нашли. Видать, городским был, далеко удрал. Евдокия Ивановна сказала, что ты не смогла поехать учиться на учительницу или на кого другого, так как у тебя будет ребеночек. И еще сказала: «Может, и хорошо, что никого не нашли: ребеночек будет ничейный. Как от бога».

Интересные слова. По-моему, хорошие, добрые. Запомнились.

И еще Евдокия Ивановна сказала, что Василий любит тебя, как и раньше любил, с самого вашего детства. А сейчас, может, еще крепче любит. А ты, мол, «хорохоришься». То есть, я сразу понял, ты еще раздумываешь, не отвечаешь ему от всей души. Значит, не можешь. Не хочешь.

Евдокия Ивановна сказала, что тебе надо думать о будущем…

«Прощай, Миша… – Я хо́чу тебя… Хо́чу…»

***

Сегодня лезли в голову разные мысли и рифмы и, по-моему, сочинилось не начало, а окончание стихотворения:

Что, луна, так хмуро, безответно,

Тучи сдвинув, ты глядишь на нас?

Видно, потому, что в мире этом

К нам любовь приходит только раз.

И за что «луна» сердится? Видно, за какое-то наше непостоянство, предательство…

А настроение, в самом деле, хмурое – или я устал от этого чертова черчения, или от ожидания завтрашнего еще более трудного дня. Или, может, расстроился, что не дозвонился до Вики. Она, наверное, где-нибудь гуляет и наслаждается «поэзией» с каким-нибудь пареньком. Черт ее знает! Страстной ревности я что-то не испытываю и «брови-тучи» не сдвигаю. Значит, это не ревность. А что? Какое это имеет значение? Что я себя мучаю дурацкими вопросами? Мне и без них тошно.

Вчера папа пришел очень поздно, немного «под градусом». Но у них же был вечер! Как я понял, отмечали день рождения одного сослуживца. Мама должна это понимать и меньше нервничать. Ей совсем нельзя нервничать. Нельзя – значит, не надо!

Но сердцу и нервам не прикажешь. Хорошо, что у папы вечера не так часто.

«Прощай, Миша…»

Мне кажется, я только сейчас начинаю что-то понимать и по-настоящему чувствовать. Лишь бы я чего-нибудь не натворил, не обидел тебя. Прости. Ты, поистине, как звездочка-маячок, освещаешь мой путь. И в учебе, и в любви. Хотя о какой любви речь? Ее нет. И учеба без особой любви.

«– Я хо́чу тебя… Хо́чу…»

***

Сегодня мы опять сидели на «нашей» скамейке. И почти сразу началась «поэзия». Я чувствовал, что Вика хотела поцелуев, она сильно прижималась, долго не отрывая уст. Такого желания я раньше не замечал. Но а я… О! Я опять был спокоен и душой, и телом. Прильнув к ней, я мог лицезреть (через ее плечо) прохожих, которые иногда проходили мимо за кустами и решетчатой оградой. А Вика, обняв меня за шею, страстно прижималась и меня прижимала к себе. Ну, от таких порывов не отставал и я. Ха! Плохо, что наши шубы толстые. Мы только целовались, а в остальном я был смирным и не проявлял никакой «физической» инициативы. То ли не хотел, то ли было как-то совестно.

…Когда ты возвращалась с ведром-подойником, то не только от него, но и от тебя вкусно пахло парным молоком. И так хотелось до тебя дотронуться, погладить – как бы всю облизать. Ей-богу. Я ребятам это не говорил, но видел, что и они на тебя поглядывали.

И вот дернул черт (а может, бог?) сесть за эту занавеску. И сам не знаю, как рука коснулась тебя. Я вначале ничего не понял, видать, даже растерялся… и замер: я не хотел убирать руку, не хотел. Пошевелил пальцами, ладонью… и понял, что глажу тебя. И вдруг ты тоже стала гладить мою руку. Потом прижала мою ладонь к себе…

Помню, у меня перехватило дыхание, когда я понял, что моя рука лежит на тебе. Одеяло было легким, ты лежала в ночнушке, и я чувствовал теплоту твоего тела…

Ты брала мою руку и прижималась губами к моей ладони. Иногда моя рука невзначай касалась твоей груди, и у меня обрывалось сердце, так как я чувствовал таинственную упругость самого волнующего и желанного…

Ребята не видели тебя и мою руку – кровать стояла за ширмой, сделанной из двух половин занавесок, и я сидел в «дверях», посередине, чуть откинув занавески: сам снаружи, а правая рука…

Вот я и сказал Вике, что мы ведем себя, как ребятишки. «Ну, конечно», – сказала она каким-то странным шепотом, с придыханием, и мы вновь сильно (даже страстно) прильнули друг к другу.

А на сердце и в душе полнейший покой. Какая же это страсть? Это что-то другое.

А потом Вика сказала, что преподает на дому генеральской дочке, что она тихая, скромная, и, смеясь, предложила познакомить с ней. Я, естественно, рьяно поддержал шутку. Вика как бы рассердилась: «Вот еще! Она и так с тобой рядом: на четвертом курсе!» Я издал удивленный вопль.

И, в самом деле, смешно: Вика, конечно, посчитала, что я удивился совпадению – учусь с ее ученицей в одном институте. А я воскликнул по иному поводу: четвертый курс! Это люди уже взрослые. Вот и смешно, что Вика совершенно не о том подумала! Эх, если бы она знала, что мне еще нет восемнадцати! И я тут же сказал, что когда-нибудь сообщу ей одну новость, очень интересную. (Эта новость – мой год рождения, но об этом я, разумеется, даже не намекнул!) Почему-то после этих слов она сама прильнула к моим губам.

Когда подходили к консерватории (Вика пошла опять заниматься), она вдруг круто повернула назад, сказав, что идет ее знакомый мальчик. А я и не удивился. Это подтверждает, что Вика ничего серьезного со мной не предполагает и не планирует. И слава богу. Ну, а вообще-то, черт ее знает.

Возвращаясь домой, думал, как смогу расстаться с ней: сообщу именно «новость» – с какого я года. Она не ожидает… но поймет! Хотя все это звучит как-то противно и обидно для Вики. Но, признаюсь, эти мысли были в моей «искренней, отзывчивой и простой» головке.

Что-то не смешно. Какой уж раз не смешно.

Сейчас буду делать черчение, завтра сдавать. Ох, и надоело! Сейчас бы в кровать.

«Прощай, Миша… Останься навсегда таким же искренним, отзывчивым и простым. Верю: из тебя получится хороший человек. Ты умеешь работать…»

***

Сегодня весь день пробыл в институте на конференции. Чтоб ей… Потратил массу драгоценного времени. Да еще завтра идем в Оперный опять прорабатывать тезисы Хрущева о «планов громадье».

Может, не ходить? Хотя хочется послушать: говорят, что-то будет и о работе института.

Весь день, еще с конференции, клонило ко сну, и около половины десятого решил плюхнуться в кровать. Уже снял носки, как вдруг звонок: Вика. Я предложил встретиться. После некоторого ломания (она это любит, но говорит, что со мной почти не ломается, не то, что с «нашими» ребятами) назначила время – в одиннадцать часов.

Папа и мама улыбались: вот, мол, ложился в теплую кровать и – любовь. Неужели так думают? А я так не хотел идти, так хотел спать. И даже сокрушался: зачем предложил встретиться? Но как-то неудобно было: сама позвонила. Ну и по инерции. А ведь у меня частенько бывает совсем другое настроение. Я даже название придумал – «прилив нежности». Это желание теплоты, ласки, нежности. Иногда я мечтаю о таком «приливе» при свидании с Викой. А сегодня утром даже хотел записать вдруг возникшее в душе это нежное ощущение, но поленился. Да и… (закончились чернила, пришлось прервать «лирику» и заполнить ручку)… значит, вскоре «щекотное» состояние прошло. И увековечивать «чудное мгновенье» не было необходимости.

Ха! Это «нежное желание», как чернила в ручке: был заполнен и вот – «отлив». Даже не заметил как «любовь» израсходовал. И когда теперь будет «прилив»? Сколько ждать?

А может, все проще? Разлюбил – и тут же душу новой любовью заполнил. Ха! Вот именно новой!

Ну, хватит философствовать… На улице было морозно, дул довольно сильный ветер. До назначенного времени было еще минут пять. И вдруг из консерватории выбежала Вика – раздетая (без шубы и платка). Она была в яркой пестрой кофточке и показалась мне, как никогда, симпатичной. Я даже растерялся: бюст… прическа… Я сказал, чтоб она бежала одеваться: «Ты что простыть собираешься?!» Она сказала, что ее пальто закрыли в какой-то комнате. Но вскоре (минуты через две, если не быстрее) она вернулась, надевая на ходу платок. Мне кажется, она просто решила показать себя, понравиться мне. И, в самом деле, я, вроде, обрадовался.

Мы сели на «нашу» скамеечку, и я напомнил, что мы не виделись целых две недели и что завтра ровно месяц, как мы знакомы. Она сказала, что соскучилась, и вдруг: «Разреши тебя поцеловать», – и прикоснулась губами к щеке. Надо же какая нежность! Эта «самостоятельность» повторялась раза три. Ей захотелось, чтоб я почитал стихи, но я нового ничего не выучил, читал из старых Есенинских запасов. Вспоминал с удовольствием (и грустью):

Пусть твои полузакрыты очи

И ты думаешь о ком-нибудь другом,

Я ведь сам люблю тебя не очень,

Утопая в дальнем дорогом…

…С того и мучаюсь,

Что не пойму,

Куда несет нас рок событий…

Вика сидела, прислонившись к моему плечу. Я думал, что сейчас разгорится иная «поэзия», но ошибся: она страстно не стремилась к этому или, может быть, просто сдерживала желание. Да и у меня почему-то особого «прилива нежности» не проявлялось.

И вообще… Я намекнул Вике о ее «знакомом мальчике»: мол, в эти дни она, наверное, не только музыкой занималась. Она сказала, что «все вы одинаковые – нам не верите» и что я ей не жених (или, кажется, сказала «не кавалер»), чтоб со мной кокетничать. И я вдруг почувствовал… ну, взрослость, что ли. «Все ВЫ одинаковые» – это, значит, МЫ, мужчины. Да еще «жених», «кавалер»… И, значит, у Вики, в самом деле, кто-то есть. А мы встречаемся… ну, просто так.

Но я решил выяснить все до конца. Спросил: «Как ты считаешь, сколько мне лет?» – «Двадцать один… двадцать». Я засмеялся: «Почти в цель! Еще немного и дошла бы до моего семнадцатилетия!» Вика удивилась: как это она могла меня «полюбить», ведь я младше ее! Мы посмеялись. На прощанье она прикоснулась ко мне губами. Губы теплые, нежные…

Словом, выяснил совершенно не то, что хотел… А я совершенно не хочу ее обижать или смеяться над ней. Она еще на первом свидании говорила о каком-то Грише. Вот пусть он и будет. Я не собираюсь его побеждать! Но тогда зачем целуешься?.. Не знаю. Но мне хочется. Мне с ней бывает хорошо и нежно, и я тоже отдаю ей свое тепло и нежность, и в эти минуты я честен перед ней. А потом почему-то становится все равно. И опять эти неуправляемые «приливы» и «отливы»…

…Евдокия Ивановна говорила, что Василий оберегал тебя и к тебе даже не притрагивался. И очень переживал, когда ты уезжала из деревни к родителям. И вот не уберег.

Евдокия Ивановна сказала, что сейчас Василий еще больше бережет тебя и, как и раньше, к тебе не притрагивается. Он за тебя, кому хочешь, горло перегрызет. Никому теперь не доверяет и тебя везде сопровождает: в милицию с тобой ездил, в районную больницу или еще куда, если требовалось. И готов до конца жизни тебя охранять.

Теперь-то я понимаю, почему всю ночь (до утра!) он сидел на краешке твоей кровати, и мы видели носки его огромных сапог, торчащих из-под занавески, отделявшей кровать от остальной комнаты. А мы, четыре парня, спали здесь же на брошенных на пол матрасовках, набитых соломой. И ни одного от него слова, ни одного шепота, не говоря уж о чем-то другом. Да! Да! Он тебя, Матильда, от нас охранял. От нас! Только сейчас начинаю понимать. Вначале-то я думал, как, видимо, и все ребята: просто не хочет ложиться, чтоб тебя не стеснять, ведь ВЫ ждете ребеночка.