Loe raamatut: «Под небом Эллады»

© ООО ТД «Издательство Мир книги», 2008

© ООО «РИЦ Литература», 2008

* * *

Часть первая. Борьба за права

I. Килон

Ночь опускала свои темные покровы над Аттикой. Был конец месяца Гекатомбеона (июля) 636 года до Р. Х. По темному небу плыли зловещие тучи, заволакивая мириады ярко сверкавших звезд, свет которых был настолько силен, что заставлял забывать даже об отсутствии луны. Порывистый ветер иногда разгонял плотно сбившиеся облака, и тогда на Акрополе¹ было почти так же светло, как в ранние сумерки. Меркли тогда и огни костров, разложенных в некоторых местах на почти отвесной скале. Но таких моментов было немного. Чаще на небе было так же темно, как и на земле, и костры горели ярким пламенем, особенно перед входом в древний храм богини Паллады. Дувший с моря ветер нагонял клубы едкого дыма как раз ко входу в святилище, на ступенях которого сидело несколько граждан и воинов. Среди них давно царило глубокое молчание; каждый, по-видимому, был погружен в невеселые думы. Тишина и безмолвие ночи лишь изредка нарушались потрескиванием сухих дров, звонким окриком часовых, расставленных по углам высокой стены Акрополя, и глухим ревом морских волн, яростно разбивавшихся о прибрежные скалы.

– Как теперь тихо! – прервал, наконец, молчание один из граждан, седобородый старик с орлиным носом и живыми, блестевшими юношеским задором глазами. – Можно подумать, что Мегакл совершенно забыл о нас. Так и хочется спуститься вниз, в город.

– Попробуй, Филогнот, спуститься, тогда и увидишь, как забыл о нас Мегакл. Нет, не забыл он о нас, а просто хочет взять крепость измором. Разве это спроста, что за три последних дня евпатриды² не сделали ни единой попытки овладеть Акрополем, тогда как раньше они дня не пропускали без двух-трех штурмов. Измором, голодом они думают заставить благородного Килона сдаться.

– Ну, это им не удастся: сама девственница Паллада его охраняет. Не взять ненавистным евпатридам Килона, ни за что не взять. Наконец, – промолвил говоривший, высокий, стройный юноша в блестящем шлеме и ярко сверкавших на огне костра поножах, – мы-то на что? Не дадим его, нашего вождя, этого «друга угнетенных», не дадим его в руки врагов.

– С установлениями мойр, о Каллиник, смертному не бороться, – задумчиво заметил Филогнот.

– Что ты хочешь сказать этим? Уж не сдаться ли нам, по-твоему? Да разве же это возможно? Ведь мы целую неделю держимся тут, а у кого в руках Акрополь, тот владеет и Афинами, – запальчиво возразил юный воин.

– Это не совсем так, молодой друг, – ответил ему первый из собеседников. – Афинами владеет лишь тот, кто владеет сердцами граждан. А кто ими владеет сейчас? Я знаю, ты думаешь – Килон? Как бы не так! На свете случаются странные вещи, и одной из них является именно то, что афиняне борются с тем, кто желает только их свободы. Можно подумать, что этот бедный народ не нуждается ни в ней, в этой свободе, ни в чем ином. А между тем, как далек он от счастья!

При этих словах голос старика дрогнул, и сам он плотнее закутался в свой обширный плащ-гиматий. Через мгновение, однако, он, видимо, справился с охватившим его волнением. Гордо выпрямившись во весь рост, старик продолжал:

– Где в другом месте Эллады видели такой позор, как здесь? Ненавистные евпатриды забрали всю власть в свои руки: они сидят в ареопаге, они дают нам архонтов³ из своей среды, суды в их власти, они вершат все дела. Все доходы с купцов и ремесленников и мирных крестьян-хлебопашцев текут в их мошну. Что они сделали с геоморами? Кому принадлежит теперь вся Аттика? На всех полях красуются закладные камни, и в хижине геомора не найти уже не только запаса хлеба и масла на черную годину, но в ней нет ничего, кроме плача голодных детей и женщин и стонов измученных, униженных тружеников-кормильцев. Сколько почтенных геоморов, задолжав у знатных из свободных собственников превратились в гектеморов – несчастных арендаторов, на долю которых алчные евпатриды оставляют только одну шестую часть урожая. Хорошо еще, если богиня Деметра посылает обильную жатву: тогда народ хоть не мрет, тогда отец семейства, трудясь в десять раз усерднее покупного раба, может быть спокоен за личную свободу детей и жены. Да и в урожайные годы одной шестой частью урожая не так-то легко прокормить семью. Опять приходится лезть в долги и в кабалу. Ведь евпатриды все соки высосали из нас. Недавно над соседом моим, Хризолисом, свершилось ужасное дело. Еще лет шесть тому назад Хризолис был свободным собственником, обрабатывавшим землю свою; неурожай заставил его обратиться к евпатриду Мегаклу, который скоро отнял у него за долги землю и превратил в гектемора: свою же землю Хризолис стал обрабатывать на Мегакла. Но одной шестой урожая недостаточно для того, чтобы прокормить жену и трех детей, и бедняк вынужден был вновь задолжаться у того же Мегакла. И вот теперь Мегакл неожиданно потребовал от него не только возврата всей ссуды, но и насчитал за каждый год по двадцати пяти драхм на сто. Он знал, что Хризолису немыслимо уплатить не только долг, но и наросшие драхмы. И он пришел в его отсутствие с толпой вооруженных рабов и забрал жену и трех дочерей несчастного. Теперь они его рабыни, они, свободные гражданки свободной Аттики! Сам Хризолис, узнав о том злодействе, бежал, говорят, в Сикион. Другой евпатрид, Алкест, вконец замучил должника своего, Агриаса, которого он велел впрячь вместе с волом в плуг и которого презренный раб-скиф забил насмерть плетью… И таких примеров сотни и тысячи… Должно быть, жестоко разгневали мы небожителей, что они допускают такие беззакония. Где ты, карающая Немезида? Отзовись на мольбы угнетенных! Не только обширная равнина, Педион, орошаемая медленным Кефиссом и родящая в избытке виноград и маслину, даже Диакрия, эта скудная горная часть Аттики, где земля не дает достаточно сена для скота, не говоря уже о хлебе человеку, даже эти горные ущелья уже в руках ненасытных евпатридов. И им всего этого еще мало: быстро добираются они и до Паралии, прибрежной полосы, где белеют скромные хижины отважных моряков и развешаны на столбах незамысловатые сети бедных рыбаков. Руки их протянуты во все стороны и хотят завладеть и царством Зевса, и обителью мрачного Аида, и необъятным простором голубых вод Посейдона…

Говоривший умолк, и голова его поникла на грудь. Видно было, что человек пережил много тяжелого и, если привел в пример обиду Хризолиса и судьбу Агриаса, то лишь оттого, что не хотел говорить о себе, о своих собственных свежих ранах, о своем позорном положении полной зависимости от алчного заимодавца-евпатрида, который в любую минуту мог продать в рабство этого гордого своей свободой гражданина.

– Да, ты прав, Филогнот, прав, тысячу раз прав! И вот оттого-то мы, лучшие и наиболее смелые из граждан, и примкнули к Килону и его сподвижникам при первом слове о желанной справедливости. Мы не можем и не хотим долее терпеть этот гнет, этот позор, который хуже рабства. Если боги нас оставили, то мы и им объявим войну!

Так говорил молодой воин, и вся мужественная фигура его дышала в тот миг решимостью вызвать на смертный бой хотя бы самого бога войны – Ареса.

– Успокойся, юноша, и не кощунствуй. Да хранит нас от всякой напасти Афина-Паллада! – воскликнул Филогнот и быстрым движением привлек говорившего к себе, как бы желая оградить его от незримых стрел незримого врага. – Да будут далеки такие мысли от главы твоей, дитя мое! Боги за нас, потому что мы стоим за правое дело. И, действительно, дал ли бы мегарский тиран⁴ Феаген отряд наилучших воинов зятю своему Килону, этому благородному, бескорыстному другу угнетенных афинских граждан, если бы не был уверен в правоте его дела и в конечном успехе? Феаген силен и богат, но ссориться ему, тирану соседней Мегары, с Афинами не приходится: он мог бы, если бы не верил в победу зятя, лишиться и власти, и богатства, и родины. Значит, Килон может рассчитывать на конечный успех. Наконец, гляди, и сама Афина-Паллада того же мнения: ведь овладели же мы Акрополем. А сколько доблестных граждан города примкнуло к нам, горя теперь одним лишь желанием – поскорее сбросить постыдное иго ненасытных евпатридов!

– Ты забыл, Филогнот, – заметил кто-то из присутствующих, – что мы понесли и кровавые жертвы: убито более тридцати приверженцев Килона, поранено куда больше. Сам Килон получил удар ножом в руку и носит повязку.

– Стыдно отчаиваться, друзья, – продолжал Филогнот. – Надежда на богов и правота дела должны дать нам силы довести все это до желанного конца. И я, и все мы верим в этот конец. Нам терять больше нечего: свободы нет у нас; значит, остается либо добыть ее с мечом в руке, либо умереть за нее.

– Умереть придется, быть может, и не в бою, товарищи, – промолвил высокий, уже пожилой воин, незаметно подошедший к группе разговаривавших из полосы густой тени, отбрасываемой высоким зданием храма. Гордая осанка и мужественное лицо его, обрамленное уже седеющей волнистой бородой, невольно внушали к нему уважение. Все расступились перед этим человеком, который с милой непринужденностью опустился на одну из ступенек храма и прислонился спиной к колонне. Теперь, при свете костра, ярким пламенем озарявшего его, воин казался еще величавее. Левая рука его висела на повязке. Это был сам Килон.

На минуту воцарившееся с его приходом молчание было прервано Филогнотом.

– Не бойся, Килон, мы и от голода умрем за тебя и за правое дело, если богам будет угодно это. Еще раз скажу: лучше смерть, чем постыдное рабство.

– Клянусь памятью Тезея, я ожидал такой решимости от вас, друзья мои, – ответил Килон, и радостная улыбка скользнула по лицу его. – Но этого не будет. Запасов у нас, правда, немного, но на неделю все же нам их хватит. Тем временем, быть может, архонты и их приверженцы одумаются и примут наши условия. Если, впрочем, нужно, я лично готов пожертвовать жизнью, лишь бы иметь уверенность, что над афинским народом воссияет солнце свободы.

– Да хранит нас громовержец Зевс от утраты нашего Килона! – одновременно воскликнули Филогнот и молодой Каллиник.

– Да хранят боги город Афины от подобного несчастия! Ведь на тебя, Килон, теперь вся надежда угнетенных геоморов и демиургов. Ты будешь вождем, законодателем и спасителем своего народа. Ты – евпатрид и человек богатый; тебе от нас ничего не нужно. Но ты жертвуешь собой для общего блага, и этого никогда не забудут благодарные жители Аттики. Слава Килону, вечная слава!

– Поистине, эта речь почтенного Филогнота мне сейчас приятнее венка, полученного на последних играх в Олимпии, когда я вышел победителем из борьбы. В подобных словах отрада вождя, потому что с такими пособниками, как ты, Филогнот, и все вы, друзья мои, дело наше должно и будет иметь успех. Недаром и дельфийский бог устами своей вещей жрицы предсказал мне удачу. Когда я в торжественной процессии по случаю годовщины своей победы на олимпийском стадионе, сопровождаемый вами и отрядом отборных мегарян, подходил к Акрополю, боги в лице сизокрылого орла, парившего над храмом Паллады, возвестили мне вторично удачу. И как бы в оправдание этой надежды нам не только удалось беспрепятственно овладеть Акрополем, но и число наших приверженцев по пути сюда значительно возросло. Народ начинает понимать свое положение. И где это видано, чтобы в свободном государстве творились такие беззакония? Ведь евпатриды и пуще всех Алкмеониды⁵ пожрали уже все, что только можно было пожрать. Геоморы разорены, закабалены в тягчайшее рабство, земля стонет под игом разбойничьей знати, передавшей ее обработку в руки покупных рабов и заклеймившей ее позорными закладными столбами; уже и ремесленники, и купцы, и всю прочие демиурги в руках у евпатридов, не боящихся ни суда, ни богов и явно торгующих правосудием, которое они же отправляют. Чужие товары, чужой хлеб, чужой труд введены ими в нашу свободную страну и давят в одинаковой мере педиэев, паралиев и даже отдаленных диакриев⁶, не могущих бороться с пришельцами. Недалек день, когда злейший из евпатридов, архонт-эпоним Мегакл, издеваясь над народом, посягнет на целость самого государства и при помощи преданного ему ареопага провозгласит себя царем свободного будто бы народа. В вашей власти, друзья и мужи афинские, не дать восторжествовать гнусной попытке недостойнейшего из недостойных. Вы отстоите свободу отечества и сами дадите своему народу законы. Вы не допустите, чтобы народ, изнемогая под игом евпатридов, и впредь не имел возможности избавиться от вечной нужды и задолженности этой предательской знати. Но слушайте: что это?

Все невольно обратились в ту сторону, где теперь явственно раздались протяжные звуки сигнального рожка. В одно мгновение Килон и его товарищи бросились к стене Акрополя и устремили взоры вниз в ту котловину, где находился город. Там теперь, где за минуту все было погружено в непроницаемый мрак, показалось множество огней. С Акрополя ясно видно было, что большая толпа вооруженных людей с зажженными факелами в руках двинулась по направлению к крутому подъему в крепость. На стенах ее в то же мгновение снова раздался звук сигнальных рожков и послышалось бряцание оружия: то воины, прилегшие у костров отдохнуть, спешили приготовиться к кровавой встрече.

Килон уже хотел было скомандовать «в строй!», как внимание его было отвлечено странным движением, происшедшим в рядах осаждавших. Из толпы воинов с факелами отделилась величественная фигура старца в широком светлом хитоне и с масличной ветвью в руках. При свете огней Килону не трудно было узнать в этом старике своего злейшего врага, самого архонта-эпонима Мегакла, всюду распускавшего слух, что Килон заботится не об освобождении народа, а преследует личную цель – стать афинским тираном наподобие того, как его тесть Феаген овладел соседней Мегарой.

За Мегаклом шло еще несколько старцев, у каждого в руках было также по масличной ветви. Килон обратился к своим воинам с речью:

– Мужи афинские и доблестные мегаряне! Вы видите сами, что боги к нам благосклонны: надменный Мегакл и его приверженцы идут к нам с радостной вестью о мире. Хвала богам, наставившим, наконец, нечестивцев на путь истины! Хвала афинскому гражданству, уразумевшему чистоту наших стремлений и решившему заступиться за правое дело и примкнуть к нему! Вы не напрасно страдали: еще сегодня ночью восторжествует правда, и через несколько часов лучезарный Гелиос с кручи небесного пути своего узрит свободные Афины. Помните одно: что бы ни случилось, вы не должны уступать ни пяди тех требований, которые мы решились поставить: свобода Афин, общие выборы с участием всех сословий, установление твердых и справедливых законов, а главным образом, – и это первое, основное требование наше, – облегчение участи задолженных и передел всей земли. Лишь на этих условиях мы можем принять мир.

– Ты забыл еще одно, Килон, – заметил Каллиник, – ты забыл себя. Мы желаем, чтобы ты был назначен архонтом-эпонимом на следующие десять лет, как то было в старину после славной смерти нашего последнего царя, Кодра. Не правда ли, товарищи и мужи афинские?

Громкий, радостный крик всех присутствующих огласил Акрополь и спящие окрестности. Килон поклонился и сказал:

– Клянусь тенью отца моего, я далек от подобных мыслей, могущих снова посеять раздоры и смуту. Но воля богов и народа для меня закон. Однако посмотрите, вот идет в сопровождении алкмеонидов и архонта-полемарха сам Мегакл. Воины остались далеко внизу. Он несет нам желанную весть.

С этими словами Килон подошел к краю стены и, сняв шлем, громко прокричал троекратное приветствие, на которое снизу раздался такой же ответ.

Мегакл и его спутники остановились на расстоянии пятнадцати копий, и старый архонт-эпоним обратился к Килону с такой речью:

– Благородный Килон и все вы, достойные сподвижники его! Мы пришли к вам с миром, свидетельством чего служат сии ветви священной маслины. Овладев Акрополем, вы отдали себя во власть всесильным богам, которые до сей поры неизменно ограждали вас. Но пора прекратить это безбожное испытание их долготерпения. Вы боретесь за неправое дело. Свобода Афин лишь звук пустой в устах твоих, благородный Килон. Не свободы ты ищешь, а власти неограниченной, полной. Ты стремишься быть таким же тираном в Афинах, каким стал тесть твой, Феаген, в Мегаре. Не перебивай меня и не возражай мне, Килон. Это так, и твои ослепленные товарищи, эта горсточка отчаянных людей, которым все равно уже нечего терять и которые не стыдятся сражаться против родного города в одних рядах с чужеземцами-мегарянами, либо не понимают истинного смысла твоих деяний, либо не хотят его понять… Но нам, отцам городи, и с нами всем благомыслящим афинянам наскучило все это: город волнуется, доступ в Акрополь закрыт, ежедневные жертвоприношения на алтарь великой Паллады прекратились. Ареопаг, обсудив положение, в воздаяние проявленной вами храбрости, постановил: предложить вам мирно удалиться с занятого Акрополя и вернуться к своим делам и занятиям. Тем временем верховный суд, обещая каждому из вас полную неприкосновенность, разберет ваши требования и, по мере возможности удовлетворит их. Свобода граждан ему столь же дорога, как и каждому из вас, и он, этот совет мудрейших наших старцев, решит, как споспешествовать счастью и благополучию всех достойных афинян.

Старик умолк, и на бесстрастном лице его мелькнула улыбка. Килон ответил на предложение пространной речью. Он выразил недоверие по адресу Мегакла и архонтов и, высказывая лично за себя намерение отказаться от всего и даже удалиться в изгнание, лишь бы иметь уверенность в действительном облегчении участи афинских граждан путем установления твердых и справедливых законов, закончил речь свою следующим образом:

– Ты, благородный Мегакл, хитер и коварен. Неспроста явился именно ты с предложением мира. Невыгоден тебе этот мир. Но поклянись мне алтарем богини Паллады и молнией громовержца Зевса, и я готов уйти. Поклянись мне от лица своего и всех архонтов, наконец, от имени ареопага, что эти славные сподвижники мои не подвергнутся от вас никакому насилию, и я готов уступить. Тяжело видеть, как страдают товарищи. Голод сильнее меча, и только это, скажу откровенно, побуждает меня к уступкам.

В толпе, обступившей Килона, произошло движение: видно было, что сподвижники его хотели что-то возразить. Но Килон не дал им сделать это. Повелительным жестом руки он удержал их и сказал:

– Итак, Мегакл, ты слышал все. Клянешься ли ты, согласны ли и ареопаг, и архонты поклясться, что мои товарищи останутся невредимыми? Они спрашивают всех вас, стоя под защитой храма Афины-Паллады. Клянитесь же, если можете и хотите искренно сдержать свои обещания: свободу и личную неприкосновенность этих мужей, и справедливые правила о земельной собственности, и облегчение задолженного крестьянству, обещаете ли вы нам?

– Клянемся, клянемся именем Паллады, – ответил, немного подумав, Мегакл. – Завтра на заре вы сойдете с Акрополя и невозбранно вернетесь к своим очагам. Клянусь в том за себя, за товарищей-архонтов, за мудрый ареопаг. Радуйтесь, граждане!

Громкие клики всеобщей радости огласили воздух. Внизу, у подножия горы, произошло сильное движение. В воздух взлетело несколько факелов, и огненно-золотистые искры посыпались дождем во все стороны. Со стен Акрополя отвечали тем же.

Лучезарное солнце только что успело подняться из-за темных волн океана и озолотить своим светом крыши храмов афинского Акрополя, как на площадке перед капищем Паллады Килон уже собрал своих товарищей и обратился к ним с последним прощальным словом. Лицо его было бледно, на лбу, среди бровей, залегла глубокая складка. Видно было, что последнюю ночь этот воин провел без сна, в долгих, тяжелых думах.

– Товарищи! – обратился он к собравшимся. – Вы знаете, за что вы бились тут с согражданами, за что была пролита кровь ваших сподвижников, за что мы терпели страдания брани и муки голода. Идите же теперь по домам и снова мирно примитесь за прерванные дела ваши. В сознании принесенной отечеству пользы и в чаянии близкого освобождения своего народа от тяжелого рабства у евпатридов вы почерпнете силы для дальнейшего существования. Но помните одно, когда меня среди вас уже не будет: не доверяйте слепо евпатридам, а сами настойчиво требуйте проведения в жизнь обещанных законов. Помните, что всякий день проволочки – день гибели нашего общего святого дела. Я удаляюсь к тестю в Мегару, но душой я всегда буду с вами. Если бы когда-нибудь потребовался вам мой меч, вы пришлете мне гонца, и не успеет лучезарный Гелиос дважды совершить дневной путь свой, я уже буду среди вас. И еще помните: не доверяйте коварному Мегаклу. Его клятва непрочна и, может быть, лжива. Пусть каждый из вас привяжет по длинной веревке к алтарю богини Паллады и с ней в руках спустится вниз в город. Только под охраной святыни вы можете быть уверены в своей личной безопасности и неприкосновенности. Внемлите моему совету, и да хранят вас всемогущие боги! Прощайте, прощайте, славные товарищи!

Голос Килона дрогнул, и он, быстро прикрыв лицо свое краем гиматия, отошел в сторону…

Совет вождя товарищи его исполнили в точности. Но у них не хватило нужного для всех количества веревок, чтобы каждый мог привязать свою к алтарю богини, и они связали одну большую общую веревку; держась за нее, они вскоре стали спускаться вниз к городу. У подножия холма, на котором расположен Акрополь, их уже ожидали архонты и огромная толпа народа, безмолвно глядевшая на странное шествие людей, шедших друг за другом, крепко держась одною рукою за веревку, конец которой был прицеплен к алтарю богини Паллады. Выходившие из Акрополя оставили там мечи свои, посвятив их капищу.

На повороте спуска, почти у подножия холма, высилась старинная каменная постройка, храм «добрых богинь»⁷. Когда товарищи Килона достигли этого места, которое им пришлось круто обогнуть, тонкая веревка зацепилась за выступ колонны и внезапно порвалась.

Этого мига как будто только и ждали Мегакл и его сподвижники-алкмеониды. С неистовым криком бросились они на ошеломленных неожиданностью товарищей Килона. Первый удар дубиной поразил насмерть Филогнота, другой оглушил Каллиника. В одну секунду смятение стало общим. Обливаясь кровью, безоружные и столь предательски обманутые Мегаклом граждане бросились бежать назад к Акрополю. Но обратный путь им был уже загражден толпою изменников. Как смертельно раненные звери, многие несчастные, перескакивая чрез трупы товарищей, ринулись на алкмеонидов и, прорвав их строй, бросились в город. К счастью, дома архонтов стояли ближе других к Акрополю. С громким воплем вбежали туда преследуемые, ища защиты у домашних алтарей. Жены архонтов оказались добросердечнее своих мужей. Он дали беглецам приют и тем спасли многих из них от верной смерти.

Лучезарный же бог солнца по-прежнему быстро мчался в своей огненной колеснице по светлому небосклону, и ничто – ни предательство, ни стоны раненых и умирающих, ни жалобы возмущенных граждан, ни беззаконное ликование вероломного Мегакла и его клевретов по поводу избавления Афин от внутренних врагов – не могли остановить его ровного и быстрого бега. Его колесница, запряженная огненными конями, уже приближалась к берегам Океана на крайнем западе, уже стоял там наготове легкий челнок, в котором Гелиос обыкновенно возвращался по вечерам в страну блаженных эфиопов, уже розоперстая богиня Эос успела окрасить в пурпурно-багряный цвет то место, где небо сходится с землей, как из храма Паллады на афинском Акрополе вышел Килон и с ним маленький отряд мегарских телохранителей. Все были вооружены с головы до ног, готовые ежеминутно отразить внезапное нападение где-нибудь в засаде спрятавшихся врагов. Но опасения их были напрасны: вооруженных никто не посмел тронуть; они быстро спустились с холма и скоро скрылись в темноте быстро наступающей южной ночи. Когда звезды давно уже сверкали на небе, озаряя ярким светом мирно дремавшую землю, от берегов Аттики бесшумно отплыла трирема, быстро уносившая Килона и его телохранителей к соседней Мегаре.

Еще один, последний, прощальный взор бросил Килон на удалявшиеся родные берега и затем спустился вниз, в свою каюту, где растянулся на мягком ложе и сейчас же под мерные удары весел уснул мертвым сном. Он потерял теперь все: и родину, и состояние, и надежду на лучшее будущее, но добрый бог сновидений, Морфей, взамен всего этого рисовал ему картину беспощадного мщенья лживому Мегаклу и предателям-Алкмеонидам.