Loe raamatut: «Темные тайны», lehekülg 2

– Либби! – начал он, но, решив, что это слишком фамильярно, добавил: – Дэй! – Он поднялся из-за стола, выдвинул стул, потом, словно пожалев о своей галантности, сел. – Вы блондинка.

– Ага, – сказала я.

Терпеть не могу людей, которые начинают разговор с констатации факта – а дальше-то что? «Жарко сегодня». Да, и что? Я поискала глазами официанта, чтобы заказать что-нибудь выпить. Спиной к нам, оттопырив симпатичную попку, стояла официантка с роскошными черными волосами, и я постучала пальцем по столу. Она обернулась – передо мной предстало лицо по крайней мере семидесятилетней старухи; румяна и пудра забились в глубокие морщины, на руках синели вены. Она нагнулась ко мне, чтобы взять заказ, и где-то внутри у нее что-то хрустнуло, а когда я попросила всего лишь безалкогольного пива, она недовольно фыркнула.

– Здесь отлично готовят говяжью вырезку, – сказал Лайл, но сам при этом допивал что-то похожее на молочный коктейль.

Я совсем не ем мяса, по крайней мере с тех пор, как вырезали мою семью, к тому же еще не отошла от стейка, который поглощал Джим Джеффриз. Я отказалась и в ожидании пива начала, как турист, крутить головой. Первое, что бросилось в глаза, – грязные ногти Лайла. А у пожилой официантки спустился на лоб парик – мокрые седые пряди прилипли к шее. Часть она попыталась запихнуть обратно, другой рукой подхватывая порцию горячей жареной картошки. Толстый дядька за соседним столиком ел ребрышки и изучал свое приобретение – безвкусную старую вазу с русалкой, оставляя на русалочьей груди жирные следы своих пальцев.

Молча и решительно поставив передо мной пиво, официантка замурлыкала и повернулась к нему, называя «дружок».

– Так что это у вас за клуб? – обратилась я к Лайлу.

Он покраснел и нервно задергал ногой под столом.

– Вы ведь знаете, кто-то помешан на футболе, кто-то собирает открытки про бейсбол?

Я кивнула. Он как-то странно хохотнул и продолжил:

– А женщины, например, читают сплетни в журналах и знают все о каком-нибудь артисте – например, как его называли в детстве или в каком городе он тогда жил.

Я неопределенно мотнула головой, не теряя бдительности.

– Что-то подобное происходит и у нас, вот только мы называем его Клуб Смерти.

Я глотнула пива, на носу выступили капельки пота.

– Не так он и зловещ, как может показаться.

– Названьице еще то!

– Вы же знаете, как некоторым нравятся тайны и загадки? Иные отдают все свое время блогам, посвященным реальным преступлениям. В общем, в наш клуб и входят такие люди. Каждый поглощен расследованием определенного преступления: убийство в две тысячи втором году Лейси Питерсон на восьмом месяце беременности, дело Джеффри Макдоналда, которого обвинили в убийстве жены и двух дочерей в тысяча девятьсот семидесятом году, история Лиззи Борден, вероятно причастной к убийству отца и мачехи в тысяча восемьсот девяносто втором году… ваш случай. Вами и вашей семьей у нас в клубе занято очень много людей. Гораздо больше, чем убийством в девяносто шестом году малышки ДжонБеней Рэмзи, которая участвовала в детских конкурсах красоты. – Он заметил, как скривилось мое лицо. – То, что случилось, настоящая трагедия. И ваш брат в тюрьме вот уже почти двадцать пять лет?

– Мне его не жаль, потому что он убийца.

– Ну да. – Он взял в рот кусочек молочного льда. – Вы когда-нибудь с ним об этом разговаривали?

Захотелось привести доводы в свое оправдание. Многие считают, что Бен не виновен. Мне присылают по почте вырезки из газет со статьями о нем, но я их никогда не читаю – рву, едва увидев его на снимке: рыжие волосы спускаются до плеч, как у Христа, и такое же умиротворенное лицо. Ему скоро сорок. За все эти годы я ни разу его не навестила. По иронии судьбы, он отбывает срок в тюрьме, что на окраине нашего родного городка Киннаки в штате Канзас, где он, между прочим, и совершил убийства. Нет, меня туда совсем не тянет.

Среди почитателей Бена в основном женщины. Тугие на ухо пожилые дамы, дамы в брючных костюмах и с «химией» на голове, с поджатыми губами и горящим взором. Время от времени, сверкая глазами, они возникают на моем пороге и говорят, что мои показания не соответствуют действительности. Меня, дескать, запутали, запугали, обманули, и в семилетнем возрасте я под присягой сказала, что мой брат убийца. Они часто на меня кричат и всегда брызжут слюной. От нескольких я даже получила пощечину. Что делает их еще менее убедительными: очень легко не считаться с мнением истеричек с красным от гнева лицом.

Но кто знает, если бы они на меня не давили, им бы, возможно, и удалось меня переубедить.

– Нет, с Беном я не общаюсь. Если вы об этом, то мне ваше предложение неинтересно.

– Нет-нет, что вы! Вы просто придете – у нас будет что-то вроде конференции, – мы зададим вам много вопросов, потому что вы знаете то, чего мы просто не можем знать. Вы действительно не вспоминаете о той ночи?

Осторожно – Черная дыра.

– Нет, не вспоминаю.

– Возможно, вы узнаете что-нибудь интересное и для себя. Некоторым нашим фанатам… то есть, я хотел сказать, экспертам известно об этом деле больше, чем следователям, которые его вели.

– Стало быть, соберется компания, которая хочет убедить меня в невиновности Бена.

– Что ж, возможно… А может быть, вам удастся убедить их в обратном. – Я уловила в его тоне покровительственные нотки. Он подался вперед, плечи напряглись, он был взволнован.

– Я хочу тысячу долларов, – сказала я.

– Могу дать семьсот.

Я снова оглядела зал и неопределенно пожала плечами. Вообще-то я не откажусь ни от каких денег, которые мне готов предложить Лайл Вирт, ибо в противном случае передо мной маячит вполне реальная перспектива в ближайшее время начать поиски работы, чего мне делать совсем не хочется. Я не из тех, кого можно заставить что-то делать пять дней в неделю. Я даже не всегда пять дней подряд встаю с постели, а иногда забываю поесть. Мысль о том, что придется являться в присутственное место и отсиживать там восемь часов (целых восемь часов вне дома!), была невыносима.

– Что ж, подойдет и семьсот, – сказала я.

– Вот и отлично. Будет много коллекционеров, так что приносите любые сувениры – то есть, я хотел сказать, предметы, связанные с вашим детством, которые вы, возможно, захотите продать. Может статься, вы уйдете оттуда с двумя тысячами долларов – легко! Особенно ценятся письма. И конечно, чем более они личные, тем лучше. Все, что датируется днями накануне преступления – третьего января восемьдесят пятого года. – Он произнес это как заученный текст, который повторял не однажды. – Любая вещица, связанная с вашей мамой. Людям чрезвычайно… интересна ее личность.

Их всегда это интересовало. Люди всегда хотели знать, что это за женщина такая, если ее с такой жестокостью убивает собственный сын?

Пэтти Дэй

2 января 1985 года

8:02

Он снова говорил по телефону, она слышала этот мультяшный звук его голоса за дверью. Недавно он решил, что у него должен быть отдельный аппарат, – он утверждал, что полшколы имеет собственные номера в телефонной книге, это даже называется Детской телефонной станцией. Она тогда рассмеялась в ответ, а потом рассердилась, потому что он на нее рассердился за то, что она смеется. (Детская телефонная станция? Ты это серьезно? Баловство, да и только.) Потом ни она, ни он больше не возвращались к этой легко выводившей обоих из себя теме, а через несколько недель он пришел из магазина, глядя под ноги, и показал, что у него в пакете: переходник для телефона, позволявший подключить к линии еще один телефон, и невероятно легкий пластиковый аппарат, мало отличавшийся от игрушечного аналога, с которым девочки когда-то изображали секретарш. «Офис Бенджамина Дэя», – произносила одна из них в розовую трубку, пытаясь вовлечь в игру старшего брата. Бен в таких случаях обычно улыбался и просил оставить сообщение, но в последнее время совсем перестал обращать на сестер внимание.

С тех самых пор, как сын принес свои покупки, в доме Дэев поселилась фраза «этот проклятый телефонный шнур» – он тянулся от розетки в кухне по столу, дальше по полу в коридоре и исчезал в щели под отныне всегда закрытой дверью в его комнату. Хотя бы раз в день кто-нибудь непременно о шнур спотыкался, что тут же сопровождалось криком (если это была одна из девочек) или проклятием (если это была Пэтти или сам Бен). Она неоднократно просила его закрепить провод на стене, он же с одинаковым постоянством обещал, но ничего не делал. Она старалась убедить себя, что это не более чем обычное подростковое упрямство, но для Бена такое поведение было чересчур агрессивным, она переживала, что в нем появляется озлобленность, леность или что-то похуже, о чем и думать-то страшно. С кем он разговаривает? До внезапного появления в их доме второго телефонного аппарата ему почти никто не звонил. У него было два добрых приятеля – братья Мюллеры, активисты местного отделения «Будущих фермеров Америки», до того неразговорчивые, что они иногда вешали трубку, если к телефону подходила Пэтти, – приходилось говорить Бену, что только что звонил Джим или Эд. Но раньше он никогда не вел таких долгих бесед, тем более за закрытыми дверями.

Может быть, у сына в конце концов появилась девушка, но даже слабый намек смутил его настолько, что и без того бледная кожа побелела еще больше, а светлые веснушки предостерегающе заполыхали. У нее опускались руки. Она не относилась к тем матерям, которые вламываются в жизнь своих детей, к тому же она понимала, как трудно пятнадцатилетнему мальчишке найти уединение в доме, где полно женщин. А после того как однажды, придя из школы, он застал у себя в комнате рывшуюся на полках Мишель, он повесил на дверь амбарный замок. – Установка замка была тоже преподнесена как свершившийся факт: молоток, несколько ударов по гвоздям – и вот он висит, и теперь его собственное мальчишеское гнездышко под надежной защитой. Разве можно его в этом обвинять? За годы, прошедшие после того, как съехал Раннер, дом постепенно становился все более девчачьим: занавески на окнах, кушетки, даже свечи были сплошь абрикосового цвета и в рюшечках, оборочках и завитушках. Во всех шкафах, на всех полках стояли ботиночки и розовые туфельки, лежали штанишки в цветочек и заколки для волос. Поэтому можно понять столь немногочисленные акты самоутверждения в виде затейливо изгибавшегося телефонного шнура да массивного, достойного мужчины, замка.

За дверью неожиданно раздался смех, и от этого стало еще более не по себе. Бен никогда не отличался смешливостью, даже в раннем детстве. Лет в восемь он как-то раз холодно посмотрел на Мишель и объявил: «Мишель страдает хихиканьем», словно это болезнь, которую надо лечить. Пэтти считала его стоиком, но его замкнутость и необщительность шли дальше. Конечно, Раннер его совершенно не понимал и не знал, как с ним себя вести. Он то устраивал с ним дикие игры (Бен цепенел и не реагировал на то, что отец катает его по полу, как крокодила), то обзывал его (Раннер громко жаловался, что ребенок зануда, со странностями и ведет себя как девчонка). Сама она тоже не сильно преуспела, а недавно купила книгу о том, как себя вести с сыном-подростком, и прятала ее под кроватью, как какое-нибудь порнографическое издание. Автор советовал не тушеваться, задавать вопросы, добиваться ответов, но у нее не получалось. Она чувствовала: с Беном творится что-то неладное, его сейчас беспокоит и злит нечто куда более серьезное, чем неверно сформулированный вопрос, – злит и выливается в это невыносимое, звенящее молчание. Но чем больше она пыталась понять его поведение, что-то у него выяснить, тем больше он уходил в себя и прятался. У себя в комнате. И разговаривал с людьми, которых она не знала.

Дочери тоже встали, причем очень-очень давно. Ферма, даже столь жалкая и убогая, как эта, требует, чтобы хозяева рано вставали и выполняли ежедневные зимние работы. Сейчас они резвились на снегу. Она выставила их за дверь, как озорных щенят, чтобы они не разбудили Бена, и рассердилась, когда услышала, что он разговаривает по телефону, – значит, он тоже проснулся. Отчасти по этой причине она затеяла блины – любимое кушанье дочерей: чтобы сравнять счет. Дети постоянно обвиняют ее в том, что она встает на чью-нибудь сторону: Бена она вечно просит проявлять терпение в общении с этими маленькими существами в бантах и рюшках; девочек – пожалуйста, не шуметь, пожалуйста, не приставать к брату. Десятилетняя Мишель – старшая из них, Дебби девять лет, а Либби семь. («Господи, мам, ты их прям как кутят рожала, что ли!» – слышался ей осуждающий голос Бена.) Сквозь прозрачную занавеску на окне она посмотрела на дочерей – роли были распределены как обычно: Мишель и Дебби, главный распорядитель и помощница, строят снежную крепость по только им ведомому плану, которым они не поделились с Либби; Либби пытается помочь, подносит снежки, и камни, и длинную кривую палку, но ей отказывают, почти не глядя в ее сторону. В конце концов Либби ударяется в громкий рев, а потом пинает крепость ногами, и вся конструкция разваливается. Пэтти отвернулась от окна, зная, что дальше будут кулачные бои и слезы, но у нее не было настроения вмешиваться.

Дверь комнаты Бена тихонько скрипнула, и тяжелые шаги в конце коридора сказали ей, что он снова в этих своих огромных черных ботинках, которые она ненавидит. Даже не смотри на них, велела она себе. То же самое она себе говорила, когда он надевал камуфляжные штаны. («Отец ведь надевал камуфляжные штаны», – огрызался он, когда она делала ему замечание. «На охоту, он надевал их на охоту», – уточняла она.) Как же она скучала по тому мальчику, который любил неброскую одежду и носил исключительно джинсы и клетчатые рубашки с пристегивающимся воротничком. По обожавшему игрушечные самолеты мальчику с темно-рыжими кудрями.

Он вошел в черной джинсовой куртке, черных джинсах и надвинутой почти на глаза вязаной шапочке, что-то пробормотал и направился к выходу.

– Только после завтрака, – сказала она вслед.

Он остановился, повернулся к ней вполоборота:

– Мне надо кое-что сделать.

– Успеешь, сначала садимся завтракать.

– Ты же знаешь, я ненавижу блины.

Черт побери.

– Что ж, приготовлю тебе что-нибудь другое. Садись.

Он ведь не сможет не подчиниться прямому приказу? Они уставились друг на друга, Пэтти уже приготовилась сдаться, но Бен, красноречиво вздохнув, плюхнулся на стул и начал крутить в руках солонку, потом высыпал соль на стол и сделал из нее пирамиду. Она чуть не потребовала, чтобы он прекратил, но вовремя остановилась. Пока достаточно, что он все-таки сел за стол.

– С кем это ты сейчас разговаривал? – спросила она, наливая ему апельсинового сока и зная, что он назло ей к нему не притронется.

– Кое с какими людьми.

– Людьми? Во множественном числе?

Он только приподнял бровь.

Входная дверь открылась, громко стукнулась о стену, и она услышала топот сапожек на коврике у двери – до чего же дисциплинированные девочки, сбивают снег, чтобы не оставлять следов. Ссора, должно быть, давно закончилась миром. Мишель и Дебби уже щебетали о каком-то мультике по телевизору. Либби же сразу вошла, уселась на стул рядом с Беном и стряхнула с волос прилипшие льдинки. Из дочерей только она знала, как его разоружить. Она улыбнулась ему, махнула рукой и тут же уставилась перед собой.

– Эй, Либби, – сказал он, продолжая манипуляции с солью.

– Эй, Бен. Мне нравится твоя соленая гора.

– Спасибо.

Пэтти увидела, как Бен снова забрался в свою раковину, когда в кухню вошли Мишель и Дебби и их звонкие голоса заполнили помещение.

– Мама, Бен безобразничает, – пожаловалась Мишель.

– Ничего страшного, доченька. Блины почти готовы. Бен, тебе яичницу?

– А почему ему яичницу? – заныла Мишель.

– Бен, тебе яичницу?

– Ага.

– Я тоже хочу, – включилась Дебби.

– Ты ведь не любишь яйца, – вмешалась Либби. Она с завидным постоянством вставала на защиту брата. – Бену нужно есть яйца, потому что он мальчик. Мужчина.

У Бена это вызвало легкую улыбку, что заставило Пэтти выбрать для Либби особенно круглый и симпатичный блин. Она разложила блины по тарелкам, пока яичница скворчала на сковороде. Хорошо, еды хватило на всех, но это последнее из того, что осталось от Рождества. Она не будет переживать об этом сейчас – об этом потом, после завтрака.

– Мам, а у Дебби локти на столе, – сказала Мишель своим обычным поучающим тоном.

– Мам, а Либби не помыла руки, – это снова Мишель.

– Ты тоже не помыла, – это уже Дебби.

– А никто не помыл, – засмеялась Либби.

– Воистину, вонючка, – сказал Бен и ткнул ее в бок.

Это у них была какая-то старая хохма; Пэтти не знала ни откуда они ее взяли, ни с чего все началось. Либби запрокинула голову назад и рассмеялась еще сильнее, но на этот раз неестественным, театральным смехом, только чтобы угодить Бену.

– Сам такая штучка, – продолжая хохотать, выдала Либби, очевидно, положенный ответ.

Пэтти намочила тряпку и передала по кругу, чтобы все протерли руки, не вставая из-за стола. То, что Бен снизошел до того, чтобы поддразнить одну из сестер, было теперь редким событием, и, кажется, если все будут за столом, настроение у нее может не испортиться. Ей так необходимо это хорошее настроение – точно так же человек, не спавший ночь, мечтает о том, чтобы оказаться в постели. Каждое утро, просыпаясь, она дает себе зарок, что не позволит мыслям о ферме себя угнетать, не позволит, чтобы гибель фермы (а у нее трехлетний долг по выплате ссуды, три года – и никакого выхода) превращала ее в изможденную, унылую женщину, не способную радоваться жизни, в человека, которого она в себе ненавидит. Каждое утро она падала на колени на старенький коврик у кровати и молилась, хотя это было больше похоже на клятву: «Сегодня я не буду кричать, не буду плакать, не буду съеживаться и горбиться, будто в ожидании удара, – сегодня я буду радоваться жизни!» А вдруг именно сегодня удастся продержаться хотя бы до обеда!

Все шло хорошо (дети за столом, руки чистые, краткая молитва прочитана), пока Мишель не принялась за свое:

– Бен должен снять шапку.

По заведенному в семье порядку никто не садился за стол в головном уборе, это было безусловное правило, и Пэтти удивило, что об этом вообще приходится говорить.

– Бен действительно должен снять шапку, – мягко, но решительно напомнила она.

Бен слегка повернул голову в ее сторону, и она тут же ощутила легкое беспокойство: что-то не так. Обычно тонкие ржавые ниточки бровей почему-то стали черными, а кожа под ними – темно-фиолетовой.

– Бен?

Он снял шапку – под ней оказалась копна черных как смоль волос, торчавших в разные стороны, словно шерсть на старом лабрадоре. Пэтти будто ледяной водой окатили – так это было неожиданно: ее рыжеволосый сын куда-то исчез. Он выглядел старше своих лет. И казался каким-то злобным. Будто этот сидевший перед ней мальчишка навсегда изгнал того Бена, которого она знала.

Мишель вскрикнула, Дебби расплакалась.

– Зачем тебе это, сынок? – спросила Пэтти.

Она мысленно убеждала себя не реагировать слишком остро, но поступала сейчас именно так. Идиотская выходка подростка (и не более того!), так неужели из-за нее стоит портить отношения с сыном! Пока Бен сидел, уставившись в стол с ухмылкой на лице, защищаясь таким образом от всплеска женских эмоций, Пэтти судорожно придумывала объяснение и оправдание его поступку. В детстве он ненавидел свои рыжие волосы, потому что из-за них его всегда дразнили. Может, до сих пор дразнят? Может, это очередной акт самоутверждения; а ведь в этом нет ничего плохого. Но с другой стороны, рыжие волосы у него – от нее, и не эту ли связь он пытался оборвать? Разве это не отторжение? Наверное, Либби, которая цветом волос тоже пошла в нее, сейчас переживала то же самое: худенькими пальчиками она держала перед собой прядку своих волос и хмуро ее изучала.

– Ладно, – сказал Бен, шумно проглотив яйцо, и встал, – хватит! Подумаешь, какие-то волосы! Делов-то!

– Но они у тебя были такие красивые.

Он как будто задумался над ее словами, потом покачал головой – в ответ на них или по поводу всего утра, она не могла точно сказать, – и направился к двери.

– Просто успокойтесь, – сказал он, не оборачиваясь. – Приду вечером.

Ей показалось, что он сейчас шарахнет дверью, но он тихо прикрыл ее за собой, а это, пожалуй, намного хуже. Пэтти дунула себе на челку и оглядела стол – с трех сторон на нее смотрели распахнутые голубые глаза в ожидании, как она себя поведет. Она сначала улыбнулась, потом слабо рассмеялась:

– Да, пожалуй, немного странный поступок.

Дочери оживились и сразу будто выпрямились на стульях.

– Он вообще какой-то странный, – добавила Мишель.

– Теперь у него волосы подходят к одежде, – сказала Дебби, отирая слезы тыльной стороной ладошки и отправляя в рот блин.

И только Либби молча смотрела в тарелку, сгорбившись над столом. Только у ребенка может быть столь подавленный и несчастный вид.

– Все образуется, – сказала Пэтти и легко потрепала ее по щеке, опасаясь, как бы снова не расстроились остальные.

– Нет, не образуется. Он нас ненавидит.