Loe raamatut: «Фонарики желаний»

Посвящается Энтони. Благодаря тебе мои желания достигли света.

И всем тем, кто верит в магию добра.

WHEN YOU WISH UPON A LANTERN by Gloria Chao

Copyright © 2023 by Gloria Chao

This edition published by arrangement with Taryn Fagerness Agency and Synopsis Literary Agency.

© Алексей Захаров, перевод на русский язык, 2024

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

1. Шлёп!

Лия́

Если и есть магия на Земле – на этой иногда гадкой, иногда ничем не примечательной Земле, – то она случается тогда, когда я стою на берегу озера Мичиган и, пока мои босые ноги омывает вода, смотрю на светящееся небо. Его освещают не звёзды, не фейерверки и даже не большая, яркая полная луна, а фонарики. Бумажные фонарики с написанными на них желаниями, которые уносят в бесконечную тёмную ночь горящие внутри огоньки – частички огня из сердца желающего. Что может быть волшебнее, чем небо, в котором сияют желания и мечты?

У этого миниатюрного воздушного шара много названий: небесный фонарик, тяньдэн¹, но моё любимое – то, которое придумала моя семья, владеющая магазинчиком в нашем китайском квартале. Фонарики желаний. Так называется и сам магазинчик, потому что для нас важнейшая часть ритуала – это желания, которые на них пишут.

Сегодня первый день лета, 21 июня². Вот уже десятый год подряд община китайского квартала Чикаго собирается на Промонтори-Пойнт³ – выдающемся вглубь озера полуострове с просторными лужайками, площадками для костров, красивыми видами на центр города и величественными каменными уступами, ведущими вниз, к волнам, бьющимся о берег, – чтобы последовать традиции, созданной нашим маленьким магазинчиком, который смог за пятьдесят один год своего существования создать два новых праздника и исполнить множество желаний. И всего через час мы снова осветим небо.

Сейчас мои родители стоят за столом, на котором разложены фонарики на продажу, зажигалки и маркеры. Я подхожу к ним, чтобы помочь, и вижу ещё одного человека, который помогает покупателям вокруг. И он знает, как обращаться с фонариками, которые иногда бывают довольно капризными, не хуже меня самой.

Кай Цзян.

О нет.

Увидев его, я останавливаюсь как вкопанная. Шапка прямых, непослушных чёрных волос, часто падающих на глаза, уверенная, но скромная походка, мышцы предплечий, накачанные многими часами замешивания теста в семейной пекарне «Лунные пряники»… от такого кто угодно остановился бы как вкопанный, но я? О, я остановилась потому, что у меня с ним связана история из разряда «о нет». Я отчаянно пытаюсь прогнать её из головы, а он видит меня и спокойно машет в знак приветствия, стоя в нескольких футах впереди. Я стараюсь не дать его холодному жесту заморозить меня изнутри, но ни о чём другом думать не могу.

В детстве мы были лучшими друзьями и постоянно играли в переулке, в котором соседствовали наши магазинчики. А потом он постепенно начал превращаться в Кая, в Кая с заразительным смехом, мускулистыми руками и сладкими булочками (я говорю о тех, которые он печёт, понятно?). Но прежде чем я сумела понять, что всё это значит…

Меня на него вырвало. Несколько месяцев назад. Мы замечательно проводили время, попивали бабл-чай в кафе неподалёку от наших магазинчиков, и тут он меня так рассмешил, что я носом вдохнула шарик из чая (да, знаю, мне самой от этого кринжово). Шлёп – и всё брызнуло обратно. На стол, мне на колени, на него. По большей части на него. В тот день я немножко умерла. После этого мне было так неловко, что недели две я держалась от него подальше, даже говорила родителям, что болею, чтобы не приходилось идти в наш магазинчик – ведь там я могла случайно столкнуться с Каем. Я не хотела избегать его всё время, но почему-то так в результате и получилось. С тех пор мы почти не виделись. Может быть, он хотел, чтобы между нами сохранялась шестифутовая безопасная зона (раз вирусы дальше не летят, то и всякое другое тоже не долетит, ну, вы поняли). Или, может быть, он был совсем не таким, каким я его считала, раз принял это происшествие так близко к сердцу. Или, может быть, ситуация в самом деле вышла настолько неловкой, что каждый раз, смотря на меня, он видел шарик из чая, вылетающий из моего носа. В общем, что бы это ни было, я скучала по другу.

Но прежде чем я успеваю помахать Каю в ответ, папа говорит:

– Спасибо, Кай, но Лия́ уже здесь. Иди к своим друзьям.

Мама хмуро смотрит на папу, потом кричит Каю вслед:

– Большое спасибо за помощь!

Я молча встаю за столик рядом с ними.

– Сколько раз тебе повторять, – говорит отец, – остерегайся его. Его семья…

Его семья, его семья, его семья. Я тут же перестаю слушать. Папа стал просто одержим враждой с семьёй Цзян. Их мусор пахнет хуже, чем у нас. Они не уважают нашу часть переулка. Они накидали в наш мусорный контейнер испорченного теста, и когда оно поднялось, контейнер взорвался.

Пожалуй, даже хорошо, что я так и не разобралась в своих чувствах к Каю, потому что вражда между семьями Цзян и Хуан превращалась во вражду Монтекки и Капулетти, Хэтфилдов и Маккоев⁴ в пределах нашего китайского квартала. И всё из-за мусора.

До этого года у нас не было проблем с Цзянами благодаря бабушке, папиной матери, игравшей роль миротворца. Но после того как полгода назад найнай⁵ умерла, каждое происшествие с мусором становилось ожесточённым спором. Сейчас отец говорит со мной только о вражде – отчасти потому, что стремится всеми силами молчать о том, о чём мы должны говорить на самом деле. А сегодня – именно сегодня – я настолько раздражена, что всё-таки решаюсь затронуть запретную тему.

– Это первый Летний фестиваль фонариков без найнай.

Фестиваль, который она создала.

– Мы не можем просто… устроить по ней минуту молчания?

Отец всё же смягчается.

– Мне тоже её не хватает, Лили́.

Он называет меня тем же прозвищем, что и Найнай, и это вызывает во мне слишком много эмоций. Чтобы хоть чем-то себя занять, я начинаю ещё аккуратнее раскладывать товары на столе.

Обычное для моего китайского имени Ли Я прозвище – Яя́ (по традиции нужно повторять последний слог), но Найнай считала, что иероглиф «Ли» подходит мне куда больше, чем «Я». Вместе «Ли Я» означает «будет красивой», но слово «ли» само по себе имеет несколько значений. Найнай думала, что одно из них – «тёмная» – подходит мне особенно хорошо, потому что напоминает о тёмном ночном небе, на которое мы так любим – любили – смотреть вместе. «Ты – ночное небо, на котором могут сиять другие, – говорила она мне, и её тёмно-карие глаза блестели. – Вот почему ты особенная. Ты ставишь других на первое место и помогаешь им сиять. Таких людей очень мало».

– Лия́? – осторожно спрашивает мама, вырывая меня из размышлений. Она хмурится, подбородок напряжён – явно из-за чего-то беспокоится. – Ты…

Она не может закончить даже такой простой вопрос.

Я хочу, чтобы она наконец перестала обращаться со мной как с хрупким стеклом, но не хочу говорить, что я в порядке, когда сама в этом не уверена. Моим воспитанием по большей части занималась именно Найнай, а не папа с мамой, и теперь они, похоже, не совсем понимали, что делать. После смерти Найнай родители стали ходить вокруг меня на цыпочках, боясь сделать хуже или напомнить о ней, и эта осторожность со временем лишь росла. Мне бы очень хотелось сказать им, что мне нужно, но я и сама этого не понимала. Пожалуй, я просто хотела, чтобы они сами это знали – так же, как знала Найнай. Но самым большим моим страхом было то, что они правы: я вот-вот сломаюсь. Без Найнай, без Кая, во многих отношениях ещё и без родителей – я ещё никогда не чувствовала себя такой одинокой.

Я резко сглатываю, пряча эмоции внутри себя вместе со слюной.

– С чем вам помочь? – спрашиваю я.

– Мы и так справляемся, – говорит отец.

– Может, пойдёшь попразднуешь? – предлагает мама.

– Но не с ним, – быстро и строго добавляет папа.

Будь здесь Найнай, она бы встала на защиту Кая. «Он хороший мальчик, просто лучший! Вы видели, как он добр к своей семье?» Даже с теми членами семьи, которые не добры к нему – обычно это оставалось невысказанным. «И вы видели, как старательно он работает в пекарне?» «Шевелит булками, готовя булки», – всегда добавляла я, а Найнай громко хохотала, заполняя всё пространство вокруг низкими, гулкими смешками. Мне очень нравились её характерные «ха-ха» – она буквально повторяла «ха-ха», когда смеялась, словно жизнь была такой смешной, а она – такой счастливой, что должна была обязательно выговаривать каждый слог.

Мама берёт фонарик и суёт его мне в руки.

– Не хочешь загадать желание? – Она понижает голос, с трудом произносит следующие слова: – Ради… неё. Она бы этого хотела.

У меня действительно есть желание, которое я хочу отправить во вселенную. Но я не хочу загадывать его одна. И вместе с родителями тоже не хочу. У нас с Найнай было много всего «только нашего», и самая главная из «только наших» традиций была связана с фонариками желаний. Я ещё не разобралась, как сделать это (да и всё остальное тоже, на самом деле) без неё, как заполнить эту пустоту – и хочу ли я вообще её заполнять. Последними словами бабушки, обращёнными ко мне, были: «Не бойся». Но я боялась так долго – с тех пор как она заболела, – что уже забыла, как чувствовать что-то ещё.

Я забираю фонарик, но вместо того чтобы взять со стола маркер, достаю из рюкзака бабушкин каллиграфический набор. Отец мне улыбается. Я заставляю себя улыбнуться в ответ.

– Я буду помогать людям с фонариками, – говорю я.

Родители рассеянно кивают, отвлекшись на подошедших покупателей.

Отвернувшись от столика, я вижу бабушку Шуэ́. Никто из её внуков здесь не живёт, но вся община зовёт её «Шуэ-найнай», потому что она любит нас всех как родных, всегда присматривает за чужими детьми и раздаёт свежие лепёшки с зелёным луком (такие толстые, круглые и рассыпчатые, которые умеют делать только безумно умелые повара). Её муж умер несколько десятилетий назад, а дети уже выросли и разъехались.

Она стоит рядом с молодым шеф-поваром Даниэлем, владельцем модного ресторана французско-китайской кухни за углом от магазинчика «Фонарики желаний». Завидев меня, бабушка Шуэ приветливо машет рукой, подзывая к себе. Я не собиралась прерывать их разговор, но Даниэль тоже начинает лихорадочно мне махать. Подойдя ближе, я слышу, как бабушка Шуэ упоминает кастрюлю, и сразу всё понимаю: она рассказывает Даниэлю о своём подарке новым молодожёнам из общины, которые переехали в многоквартирный дом вниз по улице; они учатся в аспирантуре расположенного неподалёку Иллинойсского университета в Чикаго. Я, в общем-то, и сама могу дословно пересказать историю этой кастрюльки:

– Я увидела просто замечательную кастрюлю! На ней было выведено Good pot, продавали её по акции. По акции! Естественно, я её купила – точно ведь должна быть хорошая, раз так написано! А потом – вот не поверишь, – когда я подарила им эту кастрюлю, они рассмеялись, потому что у слова pot есть ещё одно значение – что-то там про курение! Ты знал? Они думают, что эта двусмысленность очень смешная, а я вот думаю, что английский язык вообще ни в какое сравнение не идёт с китайским. У нас куча омофонов⁶ и хитрых идиом, и мы относимся к ним очень серьёзно. Это мы тут настоящие мастера каламбуров! Даже наши традиции основаны на двойных значениях: например, на Новый год мы едим рыбу потому, что слово «рыба» произносится так же, как «изобилие»!

Я знаю её истории лучше, чем свои пять пальцев (сказать по правде, если бы мне предложили выбрать мои пять пальцев из ряда фотографий других пальцев, я бы, наверное, их не узнала).

Как только я подхожу к ним, Даниэль хлопает меня по спине и убегает. Он бросает на меня взгляд, в котором угадывается «спасибо, что спасла меня» – к сожалению, на меня часто бросают такие взгляды, когда я подхожу к бабушке Шуэ и присоединяюсь к беседе. Говорят, Шуэ-найнай слишком разговорчивая. Я пожимаю плечами, надеясь, что бабушка Шуэ не заметила этого взгляда, а потом смотрю на неё. Она хорошая – пусть и многословная – рассказчица, так что я совсем не возражаю, когда она ни с того ни с сего в сотый раз начинает рассказывать, как познакомилась со своим мужем.

Впрочем, в этот раз история всё-таки кое-чем отличается. Она говорит не печальным, а скорее ностальгическим тоном. Её глаза ясны и полны надежды, а не подёрнуты дымкой слёз. Она подтверждает мои наблюдения, закончив рассказ совсем не на той ноте, что раньше. Вместо того чтобы тосковать по покойному мужу и детям, она говорит:

– Если я нашла любовь однажды, может быть, смогу снова?

Это так мило, что мне хочется обнять её. Но я лишь улыбаюсь и говорю «да!» – совсем не таким решительным тоном, как мне хотелось бы. Открыто выражать свои чувства – не в моей крови. Хотя нет, если точнее, я сама научила себя не проявлять бурной реакции на большинство событий. Началось всё в пятом классе, когда миссис Хирн объявила, что Стефани Ли выиграла конкурс правописания, и я радостно захлопала в ладоши – а через несколько мгновений поняла, что на самом деле она сказала: «Стефани Ли ужалила пчела»⁷. Я тут же спрятала руки под себя и зажмурилась. Миссис Хирн рассказала, что у Стефани случился тяжелейший приступ аллергии, но, к счастью, у неё был с собой инъектор адреналина, и мама успела воткнуть его в ногу Стефани, а потом приехала «скорая помощь» и забрала её в больницу. Со Стефани, слава богу, всё обошлось, но, когда я открыла глаза, все одноклассники и миссис Хирн таращились на меня. Никогда в жизни мне так не хотелось провалиться под землю. Я чувствовала себя ужасно, и, похоже, все остальные тоже решили, что я ужасная – особенно Стефани, если она об этом узнала (а учитывая, какая у нас тесная и сплочённая община, узнала она наверняка).

Я постоянно об этом вспоминаю. Чуть ли не чаще, чем тот случай с бабл-чаем. После этого я стала держать чувства при себе и жить, прикрываясь фонариками или бесстрастной маской. Единственным, с кем я могла быть собой, был Кай – до происшествия с бабл-чаем. Теперь же мне с ним было так же неловко, как и со всеми остальными, а может быть, даже больше. Обычно мне и самой было неприятно прятаться в тени, но Найнай помогала мне справляться с этим. «Ты – ночное небо, на котором могут сиять другие». Она считала мой недостаток достоинством. Благодаря этому я чувствовала себя неуязвимой. Особенной. Любимой. Но теперь, когда её не стало, я ощущаю себя незаметной песчинкой.

– Надеюсь, вы сегодня загадаете желание, – говорю я бабушке Шуэ.

В ответ она подносит свой незажжённый фонарик к моему лицу. Большинство слов я прочитать могу, но осознаю, что именно те несколько китайских иероглифов, которые я не понимаю, имеют ключевое значение. А если ты не знаешь слова – это конец. Тут нельзя прочитать по буквам. Иногда смысл можно хотя бы примерно понять, если в неизвестном иероглифе видны знакомый ключ⁸ или известное слово, но для меня это труднее, чем для родителей, потому что у меня китайский – это второй, а не родной язык. Я умею бегло на нём говорить, но если не могу прочитать какой-то важный иероглиф, позорно выбрасываю белый флаг.

Бабушка Шуэ, поняв, что я не могу разобрать её желание, сама его объясняет.

– Ты знаешь Тан-сяньшэна?⁹ Владельца кафе с бабл-чаем?

Ещё бы я его не знала. Именно мистер Тан принёс полотенца в Тот Самый День. И он, и Кай наклонились ко мне, чтобы вытереть рвоту, но я им не позволила. Я вытерлась сама, на что потребовалось намного больше времени, да и ситуация стала максимально неловкой, потому что эти двое не знали, что ещё делать, кроме как стоять и смотреть. Такова моя суперсила: я живое воплощение смайлика «обезьянка, закрывающая руками глаза».

Бабушка Шуэ тихо посмеивается; это настолько неожиданно и мило, что отвлекает меня от очередных воспоминаний о кошмаре с бабл-чаем.

– Вот моё желание. Хочу, чтобы он меня заметил, – говорит она и снова хихикает. – Он теперь холостяк!

В этом году закончился долгий бракоразводный процесс, и его жена съехала к новому молодому жениху.

Вместо того чтобы похихикать с бабушкой Шуэ, как мне очень хочется, я говорю:

– Да найдут свет ваши желания.

Именно это работники магазинчика «Фонарики желаний» говорят каждому покупателю, который приходит к ним с надеждой. А потом я трогаю её за руку: когда наши клиенты решаются поделиться с нами своими историями и желаниями, я хочу, чтобы они знали, что я отношусь к ним с настоящей заботой – так меня учила Найнай. Сделать фонарики желаний главным товаром магазинчика было её идеей. Она была из тех, чьи взгляды на жизнь, чистая любовь к другим и радость за них заставляли людей вокруг сиять. Ей рассказывали о самом сокровенном и до фонариков желаний, и особенно после. Когда она заболела, вся община приходила её навещать, а когда умерла, траур в китайском квартале длился несколько недель.

– Гуай хайцзы, гуай хайцзы, – говорит мне бабушка Шуэ. В других языках эти слова бывают снисходительными, но вот в китайском это лучший комплимент от старших. Именно так чаще всего Найнай называла Кая.

Бабушка Шуэ смотрит на фонарик в моей руке, потом приподнимает бровь. Она повторяет пожелание нашего магазинчика по-китайски:

– Сиван ни дэ юаньван чжаодао гуанмин.

Потом она оглядывается и спрашивает, какого мальчика пожелаю себе я, и я, хотя моё желание вовсе не об этом, краснею. Потому что – да, есть мальчик, которого я хочу себе пожелать. Хочу уже давно. Но не буду. Особенно сейчас.

Я молча помогаю бабушке Шуэ подготовить фонарик к зажиганию и полёту, потом поспешно ухожу.

Сама того не желая, я нахожу взглядом мистера Тана. Подхожу к нему и неловко встаю неподалёку, гадая, подзовёт он меня или нет. Но, встретившись со мной взглядом, он здоровается простым кивком и возвращается к фонарику, склонившись над ним ещё ниже. Я достаточно часто бывала на фестивалях фонариков, чтобы понять, что это тонкий намёк: «Оставь меня в покое». Скорее всего, его желание очень личное и он не хочет им ни с кем делиться, но я не могу не думать и о другой причине: вдруг он, как и Кай, тоже теперь меня боится? Или, возможно, чувствует себя очень странно при виде меня.

Я тут же отхожу подальше (к приватности желаний я отношусь со всей серьёзностью), но не могу перестать думать о желании бабушки Шуэ. И о том, каким одиноким выглядит мистер Тан, пишущий своё желание. Он не хочет моей компании, но это не значит, что он вообще не хочет компании. Может, он желает побыть с кем-то конкретным?

Я должна узнать, есть ли хоть малейший шанс, хоть малейшая надежда на исполнение желания бабушки Шуэ. В голове уже начинает складываться план: как подойти к мистеру Тану, как устроить им двоим милую встречу, и, если их чувства действительно взаимны, – бада-бин-бада-бум, огонь их фонариков превратится в настоящие искры в сердце.

Вот что я делаю. Я помогаю желаниям исполниться.

Ну, раньше помогала. Вместе с Найнай. Вот в чём (была) тайна магазинчика «Фонарики желаний», вот почему наши фонарики самые лучшие: когда покупатель доверяет нам свои мечты, мы делаем всё возможное – тайком, за кулисами, – чтобы эти мечты исполнились. Впервые это случилось, когда мне было тринадцать лет: тогда Лам-агун купил фонарик, чтобы пожелать себе ощутить вкус прошлого. Он часто тосковал по своему дому – Макао. Я никогда не забуду, каким удручённым он выглядел, когда, сутулясь, вошёл в наш магазинчик, и как горели его глаза, когда он рассказывал о своей любимой еде, о храмах и садах родного города.

– Мы должны ему помочь, – сказала я бабушке. И вместо того чтобы ответить «ничего не поделаешь», Найнай тут же кивнула:

– Давай придумаем как.

После долгих раздумий и поиска в «Гугле» нам удалось найти недавно открывшийся ресторан кухни Макао на севере Чикаго. Там готовили одно из упомянутых Лам-агуном блюд – минчи¹⁰. Чтобы исполнить его желание, оказалось достаточно подсунуть меню ресторана ему под дверь. Когда через несколько дней Лам-агун пришёл к нам в магазинчик и, разрываясь от радости, рассказал, что его желание сбылось и вкус родного дома придал новые силы его старой усталой душе, я поняла, что назад дороги нет. Я хотела исполнять желания – так долго, как получится.

В следующие несколько лет, вплоть до бабушкиной смерти, мы с ней работали невидимыми джиннами китайского квартала. Мы называли себя «партнёрами по исполнению желаний». Ну, как «партнёры по преступлению», только намного, намного лучше.

За полгода, прошедших после её смерти, я не исполнила ни одного желания. Было слишком тяжело. Но, оглянувшись на бабушку Шуэ, которая возилась со своим фонариком, с надеждой улыбаясь, я снова почувствовала трепет в груди.

Ну, привет.

Это будет замечательное желание для нового начала. И, что ещё приятнее, оно же поможет мне исполнить желание, которое я напишу на своём фонарике.

Я останавливаюсь, позволяя знакомым звукам и образам обернуть меня пеленой ностальгии. Я хочу почувствовать, словно Найнай снова рядом. Небо розовое – его уже подожгло заходящее солнце. По лужайкам с криками бегают дети. Собаки лижут своих хозяев, незнакомцев и друг друга. По всему парку разносится радость. Я оглядываю людей вокруг. Людей, которых знала всю жизнь, к которым могу обратиться и с самыми трудными, и с самыми тривиальными проблемами. Вот Сун-аи, которая возила меня в больницу и обратно, когда Найнай уже сильно болела и родители не отходили от её постели. Я машу ей и её двум дочкам-подросткам. Вот Ян-попо, милая старушка, которой уже за восемьдесят; она так гордится, что родилась на Тайване, что носит ожерелье в форме острова. Все её знают – она делает из бумаги чудесных лягушек, рыб, журавликов и разные хитрые фигурки. А вот Чжан-аи, которая любила кормить меня отвратительным мороженым из фасолевого пюре, которое мне приходилось с улыбкой есть, давясь, у неё на глазах. (И чем больше я съедала, тем больше добавки она мне предлагала – такая вот безвыходная ловушка.)

Все знакомые мне семьи зажгли по меньшей мере по одному фонарику желаний. Они мелькают тут и там в людском море, словно парящие чайки. Островки. Отражения звёзд. Куда ни повернись, везде кто-то с надеждой пишет желания.

И всё это благодаря бабушке. Она здесь, повсюду вокруг меня.

Солнце заходит, медленно наступает ночь. Я торопливо спускаюсь по каменным уступам к воде, чтобы немного побыть одной. Я думаю о Найнай, перебирая одно воспоминание за другим, пока не начинаю слышать её смех «ха-ха-ха» и – клянусь – чувствовать запах её цитрусовых духов, которыми она пользовалась потому, что «апельсины приносят счастье». Я беру набор для каллиграфии и пишу своё желание на фонарике широкими, чёткими чертами – как учила Найнай, когда мне было восемь.

Я желаю, чтобы бабушкино наследие жило. Чтобы я, мои родители и вся наша община никогда её не забывали.

Фонарики зажигаются один за другим. Темнота опускается на город, ожидание становится всё напряжённее. Все дышат надеждой.

А потом… начинается магия.

На одном общем вдохе все хватают фонарики и запускают их в небо. Они светятся оранжевым, жёлтым и красным, цвета переходят друг в друга в небе. Кажется, будто весь Промонтори-Пойнт освещён парящими маленькими шариками. Я не могу отвести глаз. Не могу двинуться. Я уже столько раз это видела, что давно сбилась со счёта, но каждый раз это зрелище меня завораживает. И я надеюсь, что никогда не перестану смотреть на него с восхищением.

Я обнимаю свой фонарик – осторожно, чтобы не раздавить его, – затем поджигаю и отправляю в ночное небо. Он повисает надо мной вместе с остальными, а потом – мягко, гладко, элегантно – его подхватывает ветер и быстро уносит прочь.

Пока фонарики парят над водой, мне на мгновение приходит мысль потянуться и отменить своё желание. Нет, не потому что я не хочу, чтобы оно сбылось (я хочу – каждой клеточкой тела и всеми фибрами души), но потому что оно кажется таким мелким в огромном море желаний, которые наверняка важнее моего. Немного поколебавшись, я всё-таки отпускаю желание и мысленно машу ему вслед.

А потом шепчу ветру ещё одно желание. То, которое слишком боюсь писать на фонарике.

Надеюсь, что однажды сбудутся и другие мои желания, не только те, которые я отправляю в ночное небо. Особенно те, которые я слишком боюсь записывать.

«Я не хочу больше быть одинокой».

Я смотрю, как мой фонарик постепенно превращается в крохотный кружок, потом в точку, потом в тусклую звёздочку. А потом концентрируюсь. Завтра я приведу в действие свой план – устрою милую встречу бабушке Шуэ и мистеру Тану. Единственное, что может быть волшебнее неба, полного желаний, – это помогать желаниям сбываться.