– Охуеть! – молча воскликнула Маша и, подойдя к телевизору, вытащила питающий его электричеством шнур из розетки. Однако ничего не изменилось в плане стабильной работы любимого с детства лампового устройства, а Дэн Дэн нетерпеливо посмотрел на часы на своей негритянской руке и произнёс:
– Буду краток, потому что некогда – космические пираты уже насилуют Эйфелеву башню. Мы знаем о вашем присутствии в настоящем времени благодаря усилиям сводной дружины агентов цивилизованных стран и каких-то корейцев (я всегда путаю северян и южан, ничего не понимая в их мимике и взаимных претензиях). Просим, приложив несомненные свои боевые навыки, уничтожить в кратчайшие сроки инопланетных захватчиков, зане здоровье и целостность нашего мира напрямую определит и то Будущее, из которого прибыли вы.
– Должна вам признаться, – справившись с неловкостью ситуации, сообщила телевизору Маша, – что никакая я не Алиса Селезнёва! А Маша. И сейчас вы мешаете моему просмотру телепередачи про одно забавное австралийское животное с карманом на пузе. Французов, кстати, я с детства терпеть не могу, поскольку ни Пьера Ришара, ни Алена Делона в действительности не существует, а только выходцы из Африки, подобные вам, дегустируют тамошнее божоле на Монмартре под вопли о гендерном равенстве, – поэтому на вашу башню мне насрать! – позоря манерой устной речи усреднённого российского обывателя перед некоренным европейцем, сообщила она собеседнику.
– Тогда одолжите миелофон, – не смутившись отказом, попросил Дэн Дэн.
– Самой мало, – утомившись столь долгим диалогом, объявила Маша и накрыла телевизор покрывалом. Приглушённый голос упрекнул:
– А вот советская Алиса пришла бы на помощь человечеству, тогда как Алиса современной, буржуазной формации – предпочитает наслаждаться движениями кенгуру, показанными в замедленном воспроизведении, пока планета меняет свои очертания под натиском превосходящих сил агрессора… Что ж, засим более не отвлекаю.
И отключился.
Маша приподняла покрывало и не нашла ничего неожиданного: пыль неравномерными слоями возлежала на поверхности тёмного экрана, и – никаких негров!
– Допилась, – констатировала Маша и энергично осушила стакан винишка…
Несколько дней спустя она вышла из дому, одевшись в советскую школьную форму, дабы потешить самолюбие, прогуливаясь под шквалом выражающих аппетит взглядов мужчин и женщин в указанном ранее возрастном диапазоне. Но здесь её ждало пренеприятнейшее открытие! Люди смотрели теперь на Машу ненавидящими глазами, а один дедушка даже заявил ей:
– Эх, Алиса, всю жизнь я в тебя веровал, а ты оказалась безынициативной алкоголичкой. Всё человечество предала! – и плюнул нехорошим в её огромные глазища.
– Раньше ты могла пожертвовать собою ради какого-то Коли Герасимова, – продолжил дедушка, тыльной стороной ладони утерев морщинистый рот, – а теперь, стало быть, западло?
Машу осенила догадка. Не привиделся ей негр в телевизоре, то есть космические пираты и в самом деле напали на планету! Она подняла испачканный чем-то красным обрывок передовицы "Капиталистической Правды" и прочла название статьи, подтвердившей дурные её предчувствия:
"АЛИСА СЕЛЕЗНЁВА ОТКАЗАЛАСЬ ВЫСТУПИТЬ НА СТОРОНЕ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА. МЫ ОБРЕЧЕНЫ".
А ниже красовалась нетрезвая Маша, сфотографированная телевизором в процессе давешнего общения с чернокожим представителем ООН по имени Дэн Дэн. Смекнув, что теперь не следует разгуливать по улицам в образе Алисы Селезнёвой, Маша сняла с упрекнувшего её в пассивности дедушки шляпец и старенькое пальтишко, пересчитала оказавшиеся во внутреннем кармане деньги и, наполненная радостью освобождения от довлеющей над ней доминанты, – поскакала в магазин за винцом.
– Я очень люблю Алису, – произнёс Геша, самый молодой, если не считать нашего рядового, заточенец после паузы, ознаменовавшей конец истории. – В детстве, бывало, так её любил, что даже сознание на уроках английского терял. Но меня всякий раз приводила в чувство школьная медсестра при помощи нашатырного спирта и скромного поцелуя в висок, и тогда, очнувшись, я ненавидел себя за столь немужественное поведение на глазах у одноклассниц…
– Ибо ты отроком был, – произнёс чернобровый мужичок, по виду – бывший воспитанник Монархического Лицея, – а отроки не поддаются анализу. Вот послушайте…
НУНЧАКИ
Пародируя вопль помоечной чайки,
на балконе орёт худощавый подросток.
Он на рынке, видать, приобрёл нунчаки —
воплощение грёз для детей девяностых, —
и теперь колошматит себя по рёбрам…
"Молодой человек, ты меня извини, —
говорю, – повредишь детородный орган,
подражая актёрской игре Брюса Ли".
– Верно молвишь, – одобрительно произнёс длиннобородый дядечка. – Покуда сорока годков не проживёшь – уму, почитай, взяться неоткуда, – и, обратившись к молодому, объявил:
– Твоя очередь, Геша, не серчай. Расскажи нам на сей раз не просто историю, а сказку.
Рядового Пономаренко посетила догадка: молодой Геша был первым претендентом на выбывание из игры с печальными для себя, но благоприятными для коллектива следствиями…
Геша, чтобы скрыть волнение, почесал правый сосок и заговорил встревоженным голосом…
Новое одеяло
Жила-была дружная семья. Мама, папа, маленький сыночек Максимка и некрасивая, но, предположительно, добрая бабушка. Родители, как правило, проводили жизнь на работе. Впрочем, может, и не на работе, да Максимке о том не докладывали; ему представлялось, что в мире есть только Дом и Работа, разделённые злой Улицей, на которую ни в коем случае нельзя выходить одному – без мамы или папы. Но мамы и папы никогда не было дома, а бабушка была настолько некрасива, что Улица не могла её принять… Вот и сидел Максимка целыми днями около окна и ждал родителей, пока бабушка варила суп или пересчитывала свои накопленные «на похороны» деньги…
– Бабуль, – от скуки обратился к бабушке Максимка, – а тебе не всё ли равно: как тебя хоронить будут, и будут ли вообще? Ведь формально ты уже перестанешь числиться в секторе живых людей. Ежели, например, бог есть, и ты, чего доброго, попадёшь в рай, и твоей мудрости будет столько, что такая мелочь, как оградка на могиле, тебя вряд ли заинтересует – стоит ли изводить себя на закате жизни пенсионным стяжательством? С другой стороны, если никакого бога природой не предусмотрено, то к чему вообще тогда переживать о судьбе мёртвых костей своих? А, бабуль?
Произнося эту отрешённую речь, Максимка глядел за окно, а не на бабушку, за что, в конечном итоге, и поплатился. Милые детки, когда разговариваете с человеком, смотрите в его глаза, ибо, возможно, в этот самый момент решается ваша участь!
– А знаешь, внучек, ведь ты прав! Что я, дура старая, считаю да пересчитываю эти бумажки? Ты посиди один пока, поиграй с папиным ноутбуком в «секу», а я схожу в магазин, подарок тебе куплю.
– Подарок?! Спасибо, бабуля, ты самая добрая из всех некрасивых бабушек на свете! – закричал Максимка. – Но как же ты пойдёшь в магазин? – взволнованным голосом выразил он некстати пришедшие на ум сомнения. – Тебе ведь предстоит выйти на улицу, а ты, судя по всему, давно в зеркало не смотрелась! С такой внешностью на улицах находиться никак нельзя, за такие черты лица в тюрьму сажают, а если и не сажают по причине повальной толерантности, то стоило бы!
– Эх, Максик, умненький ты у меня… Был, – сказала бабушка, что-то прикинув в своей чудовищной голове. Поцокала языком и ушла.
Спустя какое-то время мальчик задремал. Сон его был неспокойным: в голове никак не укладывался намёк бабушки на то, что он, Максимка, дескать, был когда-то умненький. То есть по её словам выходило, что сейчас это не так? Никакой глупости он в своей голове не ощущал, напротив – был как никогда вдумчив и объективен. «Зачем же она так сказала?» – терзал во сне внутренний голос…
Послышался скрип открываемой двери – на пороге стояла бабушка. Максимка вскочил и с нетерпением стал скакать по комнате, не в силах дождаться, когда же она откроет подарок, ведь свёрток-то был ого-го – большущий!
– Любименькому внучку от бабу-у-уленьки, – просюсюкала бабушка и вытащила из упаковки новёхонькое одеяло. Надежды Максимки на рекламируемую вторую неделю железную дорогу рухнули. В горле запершило… «Вот старая скряга», – невоспитанно подумал он, чтобы удержать себя в руках и не разрыдаться.
– Ты не думай, Максик, это хорошее одеяло! – проницательно молвила бабушка. – Вот посмотри: с этой стороны оно бледное, а с этой – красненькое, что твой длинный язычок, а эти белые рисунки на зубки похожи, не так ли? Смотри, сколько зубиков, ай-ай, и не сосчитаешь!
Не глядя на подарок, Максимка процедил:
– Спасибо тебе, бабуля. За всё. Позволь только поинтересоваться: ты когда уже покинешь этот жестокий мир, а?
– Скоро, миленький, ой, скоро! Вот только одеялко на тебя примерю, можно и отходить помаленьку, – произнеся эту околесицу, бабушка быстрым движением расправила одеяло и набросила его на удивлённого внука!..
Доносившееся из-под одеяла чавканье было настолько громким, что у соседки с нижнего этажа, у Нины Аввакумовны, даже разыгрался аппетит, вследствие чего она поспешила на кухню – жарить яичницу с луком и томатной пастой.
Родители же, придя с работы, не заметили пропажи сына, поскольку дома они бывали настолько редко, что в принципе мало на чём концентрировали своё внимание. К примеру, мама была уверена, что живущая с ними уродливая старуха – мать мужа, а папа, соответственно, думал – наоборот. Когда она появилась у них в доме – уже и не вспомнили бы… Да и не до воспоминаний им было – они много работали.
– Молодчага, – похвалил длиннобородый дядечка, – продлил земные свои часы. Я, грешным делом, думал, что ужо совсем не жилец наш Геша, а ты вона какую басенку сочинил!
– Однако, граждане, хочется кушать! – воскликнул Тимофей. – Давайте ускоряться.
– Резонно, – кивнул рядовой Пономаренко, у которого выделение желудочного сока, как правило, сопровождалось портящимся настроением.
– Извольте, – с готовностью заговорил пятый мужичок, охарактеризовать коего можно одним словом: педераст, – я поведаю вам про театр…
ОБИДА
Осветитель театра Сеня
был обижен на дирижёра
в той связи, что вчера перед всеми
обругал его нехорошо он,
объявив неспособность рабочих
отличать контрабас от бемоля —
повреждением функции почек
через действие алкоголя!..
(Избиения в тёмной гримёрной
Сене было обидно пуще:
дирижёр, оскорбивший Семёна —
сам являлся изрядно пьющим!)