Loe raamatut: «Прогулки с курицей и без»

От автора

Дорогие читатели, до сих пор вспоминаю чувство восторга и трепета, когда взял в руки свою первую, чуть было не выдал клише – «пахнущую типографской краской» – книжку «Прогулки с курицей». В Америке книжки не пахнут краской, как и яблоки в магазине не пахнут яблоками, хотя некоторые довольно вкусные. Вот и книжка получилась, как сказал один мой знакомый, «вкусной». Потом появилась вторая – «Лунная радуга» – с новыми и (не мог удержаться) полюбившимися читателям старыми рассказами. Продолжаю писать и сегодня, публикуя на фeйсбуке. Получил еще несколько комплиментов. Одна читательница даже назвала меня «писателем». Писать-то я пишу, но по сути мои истории – это устные рассказы. Александр Моисеевич Городницкий, который и подвигнул меня на этот новый для меня труд, посоветовал по началу записывать рассказ на магнитофон, а потом просто копировать на бумагу, стараясь ничего не менять. Так и пошло-поехало.

Возвращаясь к «пахнущею типографской краской». Напечатал я книжки с помощью всем известной компании «Амазон», которая их и продает, беря 60% от выручки. Я рад, что помог Джефу Безосу стать самым богатым человеком в мире, но огорчало, что не все мои потенциальные читатели в России могут позволить себе покупать книжки на «Амазоне». К тому же сегодня электронные книги практически вытеснили с рынка печатную продукцию. Поэтому я решил издать третью в формате e-book с чисто символической ценой через компанию «ЛитРес», где я и сам покупаю книги на русском языке. В эту книжку вошли рассказы разных лет, которым теперь, как я надеюсь, будет много легче найти дорогу к читателям через интернет. Поскольку первая книжка публике понравилась, я решил назвать и новую похожим именем – «Прогулки с курицей и без».

Прилагаю предисловие, из которого вы сможете узнать немного обо мне. Но вы сможете узнать еще больше, если прочтете эту книжку.

Русский американец с бакинским акцентом

Бывает, что человек всю жизнь занимается не своим делом и даже преуспевает в этом. Именно такая штука приключилась с уроженцем Баку Григорием (Геней) Щириным. Он окончил технический вуз, защитил диссертацию на степень кандидата технических наук, плодотворно трудился в институте АзИНЕФТЕХИМ. После переезда в Америку много лет успешно работал в компьютерных фирмах и только теперь, на седьмом десятке, ощутил в себе потребность заниматься литературой. Но, как говорит женская пословица: «Лучше поздно, чем никому».

Справедливости ради следует отметить, что у Гени Щирина еще с юности была непреодолимая тяга к театру и литературе. Не случайно он в студенческие годы вместе с Юлием Гусманом принимал участие в создании в Баку КВН и стал первым капитаном бакинской команды.

Уже переехав в США, выпускал литературно-публицистический журнал «На здоровье!». И все-таки его настоящее вхождение в литературу начинается с этой книги веселых и грустных рассказов, которую мы предлагаем вниманию читателей.

В коротких, но емких этих рассказах, часто похожих на короткие пьески, выстраивающих автобиографию «русского американца с бакинским акцентом», автор в полной мере проявил свой незаурядный писательский талант. Зоркий глаз художника подмечает характерные детали бакинской и американской жизни. Он ярко описывает забытый теперь невеселый быт советской эпохи, несколькими точными фразами создает портреты своих героев. Главное, однако, что позволяет признать автора талантливым прозаиком – удивительное чувство русского языка, красочный колорит уникальной смеси этого языка с азербайджанско-армянской и английской речью. Этот бакинский акцент образно передает аромат неповторимой интернациональной языковой среды старого Баку, теперь, к сожалению, утраченной. По этой традиционной прежде бакинской атмосфере испытывают острую ностальгию не только покинувшие город, но и живущие в нем сегодня.

Чего стоит, например, только один рассказ «Хуртур» с неожиданной расшифровкой этой необычной аббревиатуры! А как точно отразилась несчастная действительность советских времен в коротком и грустном рассказе «Прогулки с курицей». Весьма актуальным представляется рассказ «Гражданин страны Советов» на фоне нынешних циничных подтасовок при выборах в Российскую Думу.

Важной отличительной чертой рассказов Гени Щирина является их удивительная доброта, стоящая за ними грустная ироническая улыбка автора, который явно любит своих героев и родную землю, покинутую им.

И даже всякий раз, когда очередной рассказ кончается, и его герои покидают сцену, эта невидимая улыбка продолжает витать в воздухе, как у Чеширского кота. Эта грустная ирония, проходящая красной нитью через все повествование и соединяющая отдельные рассказы в единую повесть о собственной жизни, придает этой повести ту задушевную интонацию, которая является главной отличительной чертой книги. А какой неподдельной любовью к родному русскому языку дышит рассказ «Прощание со «славянкой»!

Переходя к характеристике книги в целом, хочется выразить уверенность в том, что ее читатель, где бы он ни жил, без сомнения откроет для себя новое имя в русской литературе и будет с нетерпением ждать следующих публикаций этого талантливого автора.

Александр Городницкий

Буфет моей бабушки

Мне часто задают вопрос: «А почему ты/вы – Геня? Это ведь женское имя. Это мою бабушку звали Геня. Где Григорий и где Геня?»

Когда-то и я задал этот вопрос своей маме. Она мне ответила, что Григорий – это по традиции в память об умершем дедушке, отце папы, а Геню она придумала сама, потому что очень хотела назвать меня Леней, но супротив традиций не пойдешь. Так я и остался Григорием на бумаге, а по жизни мама стала называть меня Геней, поменяв в Лене «Л» на «Г», то ли из уважения к бабушке, то ли… У бабушки, Евгении Абрамовны Богад (в девичестве), с дедушкой, Григорием Владимировичем Щириным (моим полным тезкой), была большая любовь и красивая жизнь – до самой смерти дедушки. Учитывая, что дедушка почти весь 1925 год провел в Америке в командировке, то умереть он инфаркта в 32-м, что с ним и случилось, возможно, оказалось лучше, чем от пыток и пули в 37-м. Но о его поездке в Америку будет отдельный разговор, а пока вернемся к теме рассказа.

В свое время дедушке выделили очень милую трехкомнатную квартиру на четвертом этаже с большой кухней и лоджией. После смерти дедушки бабушку «уплотнили», если кто помнит такой термин: в одну из комнат вселили какую-то нуждающуюся семью. Потом в этой семье появились дети, им отдали и вторую. И осталась у бабушки только одна комната. Туда, к бабушке, меня, малолетку, родители часто отправляли на выходные. Бабушка Женя меня очень любила. Она была единственной в нашей семье, кто называл меня «Гришенька». Мне это не нравилось, но я все понимал и виду не подавал.

В бабушкиной комнате стоял огромный, резного дуба буфет до потолка, а потолки в 30-х были 3,5 метра. Буфет этот они с мужем то ли купили, то ли им подарили на свадьбу в 1914 году. На левой и правой дверцах верхней части этого гиганта были два одинаковых, но зеркальных по отношению друг к другу натюрморта, выполненные резьбой по цельному куску дерева. Натюрморты изображали увесистый по виду набор диковинных фруктов, из которых я знал только яблоки и виноград. Мне, малышу, было ужасно интересно, вскарабкавшись на стул, трогать полированный горельеф под бабушкины объяснения. «А это, Гришенька, ананас» – «А что такое ананас?» – «Это, Гришенька (бабушке ужасно нравилось звучание этого имени, и она повторяла его при каждом удобном случае), такая сладкая шишка» – «Сладких шишек не бывает», – возражал я.

Вот вспомнил этот момент, и пришла в голову мысль: а смог бы я сегодня объяснить ребенку инопланетянину, что такое ананас. Растолковать мне, что такое киви и карамбола (так, как выяснилось, в России называли star fruit), бабушке так и не удалось. Я их увидел и попробовал только спустя 40 лет, уже здесь в Америке.

Внутри буфета было тоже немало интересного – такого, чего не было в нашем доме, где мы – мама, папа, Нана и я – жили с дедушкой Илюшей и бабушкой Соней. Вернее, наоборот – это мамины родители жили с нами, потому что «наша» трехкомнатная квартира была получена дедушкой Илюшей. Мамины родители, как мама порой язвительно выражалась, были «не из графьев», но буфет в их доме тоже имелся, хотя он был поменьше и попроще, чем у бабушки Жени. Бабушка Соня меня тоже очень любила, но Гришей не называла. В молодости в местечке под Черниговым она ананасы и карамболу, скорее всего, тоже не ела… Зато за ее буфетом стоял комод, а на комоде – трехлитровые банки с вареньями, орехами, миндалем. Детьми мы с сестрой, чего греха таить, частенько поклевывали то из одной банки, то из другой.

Но это в будние дни, а на выходные, оставаясь с ночевкой у бабы Жени, я продолжал знакомиться с остатками «былой роскоши», потому что большая часть всего этого (в основном серебряного) была или украдена, или продана во время войны. И на очередной вопрос «А что это?» бабушка терпеливо объясняла: «Это, Гришенька, такая вилочка для устриц». Узнав, что на свете есть устрицы, я продолжал рыться в ящиках. «А это такая ложечка для черной икры». Черную икру в Баку во времена моего детства носили по дворам, и стоила она не дороже масла. «А разве икру не на хлеб надо мазать?» – удивлялся я, основываясь на собственном опыте. «Нет, Гришенька, это очень неприлично. Только ложечкой, у меня где-то даже и розеточка есть».

Рядом с буфетом стоял низкий столик с двумя сильно потертыми креслами. Столик раскладывался вдвое, обнаруживая зеленое облезлое сукно. Он носил гордое имя «ломберный». От бабы Женя я узнал историю происхождения этого названия – от старинной испанской игры – и что такой столик был чуть ли не обязательным атрибутом любого дома. Но я, кроме как у бабушки, никогда ни у кого такого не видал. Однако всезнающий интернет подсказал, что действительно ломберные столики были в моде в 19-м веке, и что якобы Пушкин писал свою «Пиковую даму» за таким столиком. Похоже, они снова входят в моду. Недавно на каком-то российском сайте увидел рекламу: «Столик ломберный. Позволяет подчеркнуть высокий статус и продемонстрировать безупречный вкус своего владельца».

Можно еще рассказывать и рассказывать об интересных вещах у бабы Жени. Это было какой-то машиной времени, уносящей в далекое прошлое и материализующей то, о чем читал много позже…Некоторые вещи нам все же удалось привести с собой в Америку. Вот и сейчас помешиваю кофе в чашке ложечкой с вензелем Е. Щ. Красиво!

А столик и буфет ушли из жизни вместе с бабушкой. После ее смерти полагалось освободить комнату и сдать ключ управдому. Столик с креслами мы с папой снесли с четвертого этажа и выбросили, такая же судьба постигла и буфет резного дуба. Еще пришлось заплатить двум алкашам за помощь – его разборку и вынос.

Сейчас это видится печальным не только потому, что память детства, и не столько потому, что, расставаясь со всем этим, ни у меня, ни у папы не было ни капли сожаления (родители как раз в это время по случаю купили гэдээровский сервант и были счастливы), а еще и потому, что, забредя как-то на Манхеттене в антикварный магазин, мы с сестрой увидели явно очень близкого родственника бабушкиного буфета. Буфет был тоже резного дуба, с очень похожим горельефом экзотических фруктов, ставших уже такими знакомыми и реальными, и с табличкой, на которой была абсолютно нереальная шестизначная цифра в долларах.

Открытки моего дедушки

Одним из увлечений моего детства было собирание почтовых марок. Во-первых, модно, во-вторых – это было, пожалуй, единственным ненаказуемым способом прикоснуться к чему-то напечатанному за границей. Интересно сравнить давно не слышанное русское «за границей, за рубежом» с американским abroad – широкое пространство.

Так вот, узнав о моих филателистических увлечениях, бабушка Женя предложила мне снять с какой-то старой открытки американскую марку. Этих открыток у бабушки оказалось много – так у меня в обменном фонде появились марки с портретом Джорджа Вашингтона стоимостью 2 цента. Тогда я и узнал, что эти открытки мой дедушка посылал моей бабушке и моему семилетнему папе в 1924 году во время своей 145-дневной командировки в Америку. Бабушка уверяла, что он посылал ей по открытке в день, но мне кажется, что она преувеличивала. Время шло, ушла бабушка, и с ней ушли навсегда буфет, ломберный столик, 40 томов энциклопедии Брокгауза и Ефрона и главное – память об этой поездке, но осталась пара серебряных ложек и 92 цветные открытки, которые удивительным образом вместе со мной вернулись обратно в Америку. О них я и хочу рассказать.

На скромной могиле моего дедушки Гриши в Баку стоит гордое: «инженер-механик». По-видимому, инженеров, получивших два высших образования, в начале прошлого века было немного. У меня есть фото 1926 года: шофер везет дедушку на работу на государственном автомобиле.

Как дедушка попал в Америку, я выяснил совсем недавно. Хотя Америка признала Советскую Россию только в 1933 году, но нефть есть нефть, и сотрудничество между американскими и советскими нефтяниками началось намного раньше. История российской нефти, а начиналась она с бакинской, очень познавательна. Могу порекомендовать книгу Oil of Russia, написанную выдающимся бакинцем Вагитом Алекперовым, миллиардером, одним из десяти богатейших людей России, президентом и совладельцем компании «Лукойл». Там есть немало интересных фактов и историй, и мне тоже придется сделать небольшой экскурс в историю, прежде чем мы вернемся к открыткам.

Нефть вместе с прочими природными ресурсами была национализирована декретом Ленина в 1918 году. Сразу же после установления советской власти в Азербайджане в 1920 году Ленин поставил во главе объединения «Азнефть» Александра Павловича Серебровского, профессионального революционера, члена РСДРП с 1903 года. Это был человек талантливый – и как инженер-механик (в 1908 году, находясь в эмиграции в Бельгии, он окончил техническое училище), и как руководитель-антрепренер. Нефтяные дела на бакинских промыслах и в целом на Кавказе стали налаживаться. Увеличилась добыча нефти и производство нефтепродуктов, в 1921 году восстановили керосинопровод Баку – Батуми. Компания Royal Dutch Shell начала покупать бакинский керосин и продавать его на Дальний Восток. Введенная в те годы новая экономическая политика (НЭП) стала приносить первые плоды. Была создана советско-американская компания АМТОРГ. Тут и расцвел в полную силу талант Серебровского. В июле 1924 года он высадился в Нью-Йорке, встретился с руководителями Standard Oil и даже получил приглашение к Джону Рокфеллеру на обед. Ему удалось расположить к себе нефтяного короля Америки. В своих воспоминаниях один из сотрудников Рокфеллера писал, что его магнат обратил внимание на нефтяное пятно на ботинке директора «Азнефти». Был подписан ряд соглашений, получены соответствующие гарантии и займы, и Серебровский вызвал в Америку небольшую группу специалистов из Баку. В их числе оказался и мой дед, с которым Серебровский дружил.

А теперь вернемся к открыткам. Все открытки начинались «Дорогие Женечка и Вовик!» и кончались «Целую крепко, Гриша». Буду эти фразы для краткости опускать. Вот первая: Лондон, 12 сент. 1924 года. «Ждем виз. 24-го – пароход в Америку. Связались с Серебровским, надо будет ехать прямо в Тулзу, Оклахома». В Тулзе начиная с 1923 года регулярно проводилась International Petroleum Exposition; в 1924 там впервые была представлена «Азнефть». Потом Серебровский с командой как гости Standard Oil проехали почти по всем промыслам и нефтеперерабатывающим заводам Америки по маршруту: Оклахома – Луизиана – Калифорния (Лос-Анджелес и Лонг-Бич) – Вайоминг – Чикаго – Питтсбург – Нью– Йорк.

Дедушка действительно посылал открытки из каждого города, иногда и по две-три. Помню, как я смотрел на них мальчишкой, когда все эти названия городов мало что значили для меня, и самым вожделенным было отмочить и отклеить двухцентовую американскую марку. Теперь-то я уже стал вчитываться в текст и сравнивать панорамы сегодняшние, особенно виденные мной вживую, с фотографиями 90-летней давности. Вот открытка: корабль, на котором дед плыл в Америку из Лондона и обратно – «Олимпик». Как выяснилось, их было три похожих, как близнецы, лайнера, построенных в начале 20 века: «Олимпик», «Британик» и «Титаник». Про «Титаник» знают все, «Британик» подорвался на немецкой мине в 1916 и тоже затонул, а «Олимпик» проплавал аж до старости, до 34–го. Или открытка из Чикаго: знаменитая чикагская Water Tower – одно из немногих зданий в городе, оставшихся после грандиозного пожара 1871 года. А рядом фото сегодняшнего дня. Удивительно, что мало изменился один из моих любимых районов Нью-Йорка – Little Italy. Вот Mott Street 90 лет назад и сегодня. Интересна и обратная сторона открытки: «Вчера был в опере, слушал концерт Шаляпина. Хотя он немного потерял голос, но величествен по-прежнему». Уникальный вид на знаменитый нью-йоркский Woodworth Building, неоготический небоскреб, построенный в 1913 году – самое высокое в то время здание в мире. Рядом с ним в 1973 году выросли знаменитые башни-близнецы, исчезнувшие после ужаса 11 сентября 2001 года. Кстати, в Woodworth Building в прошлом году было продано самое дорогое condo в истории Америки – 100 млн. долларов! Есть и несколько открыток из ставшей теперь такой родной Калифорнии. Из Long Beаch: «Здесь так хорошо и красиво… чувствую себя на 30 лет моложе».

В середине февраля 1925 года вся команда вернулась в Баку. Я еще застал кое-какие вещи, привезенные дедушкой. Даже спустя 30 лет они вызывали удивление и восхищение. Но главным результатом этой поездки была полная модернизация нефтяной промышленности на Кавказе. Появились металлические вышки, первые электроприводные станки-качалки, заменившие примитивные черпалки, сократились затраты, увеличилась добыча нефти, которая с 1928 года стала основным продуктом советского экспорта, обойдя традиционную пшеницу. В Баку появились поселки, дома и коттеджи для нефтяников, построенные по типу американских; тогда же при «Азнефти» была создана футбольная команда, впоследствии знаменитая «Нефтчи». «Красный Рокфеллер», как называли Серебровского, внедрял не только технологии, но и по возможности американский стиль менеджмента. Но в Союзе инициатива была всегда наказуема. В трагическом 37-м Серебровского арестовали и в 38-м расстреляли как врага народа. Дедушке «повезло» – он умер в 32-м.

Некоторые послания в открытках дедушка писал для моего маленького папы печатными буквами. Вот одна из них: «Дорогой Вовик, учись хорошо. Если будешь хорошо учиться, то ты тоже, когда вырастешь, поедешь в Америку. Целую крепко. Папа». По иронии судьбы так и случилось. Удивительно и то, что Вагит Алекперов родился в Баку, в поселке Разина, первый кирпич строительства которого заложил после возвращения из Америки Серебровский.

Песни с папой

Еще до того, как мы начали вместе петь, более того, еще до того, как я начал толком говорить, я обожал, сидя у папы на животе, трогать его кадык. Как только я дотрагивался до кадыка, папа делал глотательное движение, кадык двигался – и я заливисто смеялся.

Первая песня, которую мы исполнили вместе в таком вот положении, это всем известная «У попа была собака». Мне она безумно нравилась. Не знаю, поют ли ее дети в России сегодня. Позже, когда мне было лет пять, мы пели уже серьезные вещи – песни военных лет. Папа, бывший военврач, демобилизовался в 47-м; военные тематика еще долго звучала в нашем репертуаре. Вот несколько строф из запомнившихся мне песен, которые, думаю, мало кто знает:

Кто сказал, что надо бросить

Песни на войне?

После боя сердце просит

Музыки вдвойне!

Нынче у нас передышка,

Завтра вернемся к боям.

Что ж твоей песни не слышно,

Друг наш, походный баян?

Эта песня Лебедева-Кумача есть на интернете, а вторую я так и не смог найти:

На старой Почтовой,

Где в дымке багровой

Повешенных трое висят.

Старушка седая,

Сестра молодая,

Растерзанный немцами брат…

Папина любовь к военным песням объяснялась не только близостью прошедшей войны. Позже я узнал от мамы, что папа очень неохотно расставался с армией: то ли его прельщала быстрая карьера, то ли ему шла военная форма… В 70-х меня призвали на недельные военные сборы и направили в наш райвоенкомат обрабатывать какую-то статистику. И я при первой же возможности заскочил в комнату с грифом «секретно» и открыл папин файл. Много интересного я там увидел. Но главное – его заявление о демобилизации, написанное знакомым маминым почерком.

Вокруг папы всегда вились женщины. Один раз они с мамой из-за этого даже разошлись, аж на два месяца. Помню, по воскресеньям папа водил меня то в зоопарк, то в мое любимое кафе-мороженое. Виновницу их временного расставания я не видел. По-видимому, она была моложе мамы – врезалась в память фраза, сказанная мамой при мне какой-то своей подруге: «Я уже была такая, как она; а будет ли она такой, как я?»

Папа с 12 лет рос без отца и, похоже, в плохой компании. Мама говорила, что учиться папа не очень любил, но любил и умел драться. В детстве я пару раз видел его в драке, но меня он драться, к сожалению, не научил. Научил только садиться на ходу и прыгать с трамвая. Мне это несколько раз пригодилось.

Из папиного «плохого детства» в наш песенный репертуар попала знаменитая «Мурка»:

Ты зашухерила все нашу малину,

А теперь маслину получай!

Маслины, как папа объяснил мне, на фене – пули. Действительно похожи. Он даже подарил мне самиздатовский «Словарь воровского жаргона». На титульном листе стояло: «Для работников МВД и прокуратуры, только для служебного пользования». Я этим словарем очень гордился – он был предметом зависти всех моих школьных товарищей.

Папа часто брал меня в поездки к морю летом. Машин тогда почти ни у кого не было, и обычно компания человек в 20–25 договаривалась с каким-нибудь водителем автобуса, который отвозил и привозил их на загородный пляж. Мама почему-то никогда не ездила с нами, и мы с папой, сидя подле какой-нибудь хорошенькой врачихи, хором распевали: «Субботним вечером, вечером, вечером, когда пилотам, скажем прямо, делать нечего…»

В конце концов я повзрослел настолько, что мне разрешалось присутствовать на родительских вечеринках – это уже было в классе 8–9. Но продолжалось недолго – вскоре я стал убегать из дома на свои гулянки, но все же несколько песен «от папы» зацепил. Пить он меня не научил, поскольку никто в доме, включая папу, никогда толком не пил. Папа пьянел после двух бокалов вина и начинал петь. Но у нас всегда было всегда весело и без выпивки.

Вы, наверняка, знаете такой номер: «однорукий флейтист». Папа любил исполнять его слегка подшофе. Я ему часто помогал готовиться к этому номеру, а потому запомнил технику. Одна рука прячется параллельно телу в брюки, расстегивается ширинка, надевается пиджак, пустой рукав засовывается в карман. Обязательно шляпа на голове, темные очки и трость в руке – типичный однорукий слепой. Наряженный таким образом папа выходил и запевал, нарочито гнусавя:

Великий русский писатель Лев Николаич Толстой.

Не ел он ни рыбы, ни мяса, ходил по аллеям босой.

Жена его, Софья Андревна, напротив любила поесть,

Но нет, не ходила босая, спасая фамильную честь.

Вот так разорялось дворянство, вот так распадалась семья,

В заброшенной старой лачужке скончалась мамаша моя.

Тут папа вытаскивал из ширинки указательный палец спрятанной руки, перехватывал им трость, другой рукой снимал с головы шляпу и обходил хохочущих дам со словами: «Подайте незаконнорожденному сыну Льва Николаича Толстого».

Позже я много раз тоже исполнял этот трюк, даже в Америке на одном из fundraising event, и собрал аж целых 300 долларов. Но меня всегда несколько смущало: почему сын Толстого – незаконнорожденный. Как-то зашел у нас в компании разговор о песнях. Песнях, которые все знают, а авторов не знает никто. Так вот, Городницкий, который знает почти все на свете, напел мне недостающие куплеты:

Однажды любимая мама на графский зашла сеновал.

Случилась ужасная драма – граф маму изнасиловал.

Граф умер в посконной рубахе, не давши детям ни х.я.

И вот тут уже становилось понятно, почему:

В заброшенной старой лачужке скончалась мамаша моя.

Была еще одна таинственная песня, которую я никогда не слышал в папином исполнении, но почему-то, когда звучала мелодия знаменитого венского вальса Штрауса, мама с папой, а если были гости, то и гости смущенно улыбались. Каким-то образом это, как я вычислил, было связано с турпоездкой моих родителей в Румынию и Болгарию. Тайну эту раскрыл мне много лет спустя один из папиных друзей. Я уже был в таком возрасте, когда друзья моих родителей могли при мне рассказывать анекдоты с ненормативной лексикой. Анекдот этот я знал, но оказалось, что в каком-то румынском ресторане, где оркестр вдруг заиграл этот вальс, папа подошел к микрофону и спел эту историю про попа и татарина в поезде.

Поп: «Поп татарина за.б, поп татарина за.б»

И тут вступал рассердившийся татарин: «А татарин .б попа, а татарин .б попа»

Последний раз мы с папой пели вдвоем на его пятидесятилетии. Что пели – не помню, но было, как всегда, весело. Я подарил папе набор инструментов для хозяйства с надписью на каждом: «Напильник – это не жена, он пилит лучше, чем она» или «Паяльник. Паяй аккуратно. Не так, как нанайцы – чем паяют, тем и по яйцам» и пр. Дурость, конечно. А давний друг родителей Борис Платонов читал свои стихи: «В раю известна птица Сирин, в Минздраве сокол – Вова Щирин. Жми своих врачих в углу, поддай им жар, как Кероглу!»

Но постепенно наше совместное пение стало сходить на нет. Я женился и стал жить отдельно, потом и сестра вышла замуж. Они с мужем жили в квартире наших родителей, где им выделили отдельную комнату. У них родился мальчик, названный в честь деда Илюшей. А вскоре Нана с Ромой собрались в Америку. Это было событием огромной важности для всей семьи. До сих не могу простить себе малодушия и глупости, не позволившими мне поехать вместе с ними.

Мама и папа остались одни в большой, по тогдашним меркам, трехкомнатной квартире. У нас Женей уже росла дочка. Я навещал их, как мне казалось, достаточно часто. Хотя, можем ли мы знать, что есть «достаточно часто» для родителей.

Решение уехать в Америку пришло ко мне неожиданно, вместе с армяно-азербайджанским конфликтом. Отрывать родителей от родного дома приходилось с трудом, особенно папу. Это как пересаживать взрослое дерево. Разумеется, поскольку они прощались не только с домом, но и с любимой работой, и с кругом друзей.

В отличии от мамы, которая стразу стала втягиваться в американскую действительность – в свои 70 активно учила и довольно прилично выучила английский, завела новый круг знакомств – папа Америку не принял. Если вернуться к сравнению с пересадкой дерева – корни были повреждены. Они с мамой жили у сестры, в ее большом доме в Нью-Джерси. Днем папа возился в саду, читал русские газеты, а когда я приходил, мы играли в его любимые нарды. Незаметно подкралась коварная болезнь, а возможно, папа и приехал уже больной. Мама, онколог, никак не заслужила иметь последним своим пациентом папу. Ее диагнозы и рекомендации никогда не расходились с точнейшей американской диагностикой. Но несмотря на все это он не прожил в Америке и трех лет….

Не знаю, почему я написал этот рассказ. Наверное, потому (хотя я уже почти догнал папу по возрасту), что вдруг захотелось стать вновь маленьким мальчиком, усесться у папы на животе, трогать его кадык и беззаботно хохотать.