Loe raamatut: «Из майсов моей Бабушки»
Из майсов моей бабушки, или это мне приснилось.
Знаете запах старых Алма-Атинских подъездов? Да, тех подъездов кирпичных домов, которые были построены в 40-50 г .
Вспомните, старая метлахская плитка, кованые перила, окрашенные ядовито- зелёной краской , мягкие двери, обитые черным дерматином.
И запах, который родной и близкий. Заходишь, закрываешь глаза и вдыхаешь, вдыхаешь…
Я не могу по сей день определить, чем это пахло, смесь дермантина, ванили и сигарет, которые тогда еще делали из табака.
Я в таком вырос, думаю, и многие из вас тоже.
Открываешь дверь дома, не квартиры, а именно дома в духовном его понимании.
Вешалка с занавеской, видно кухню, где Ба катает лапшу, тогда лапшу катали, и называлась она домашней.
Пододвигаешь табуретку ближе к столу , садишься и смотришь на руки родного человека.
–Ты думаешь, я тебя не вижу, – вдруг говорит Ба, – опять обувь за тряпкой снял. Как живёшь, внук? Много лет прошло, и на кладбище ко мне редко приходишь, а я же тебя жду !
– Прости, родная, я теперь далеко живу, в Москве, уже даже в другой стране, потому редко к тебе заезжаю.
Жизнь поменялась, но стараюсь жить по совести, зла не делать, да детей растить.
Правнуков у тебя теперь много, все хорошие люди.
–Да, знаю про тебя все, ты, засранец, зачем в банке деньги в рост брал? Шлемазел.
– Ба, это кредит называется.
– Кредит смердит, больше не бери , а то мне тут пришлось подсуетиться в нашем департаменте, чтобы ты в дерьмо не вляпался, в следующий раз не бери.
– Спасибо, постараюсь.
– От жены ушел, а я тебе говорила не торопись.
– Устал, ушел. Не ворчи, Ба, я так по тебе скучаю.
– Старший у тебя совсем худой , скажи жене, чтобы пихала в него, как я в тебя.
–Скажу.
За окном простучал по рельсам трамвай, посуда в буфете звякнула до боли знакомым звяком.
Ба достала эмалированной поднос с отбитым краем и разложила лапшу для просушки .
–Ты есть-то будешь ?
– Сыт я, Ба, спасибо.
Ба вытерла руки об передник, села на табурет.
–Тут такое дело, внук, встретила я тут давеча папашку твоего покойного, мучается он там от грехов своих, просил если ты зайдёшь передать, что просит он у тебя прощения, за то что бросил вас, да и не помогал. Что передать ему?
– Да простил я его Ба, и зла не держу, так и передай, пусть упокоится с миром.
– Ну, вот и славненько, ну вот и хорошо , а то что-то я сильно переживала за это дело.
– Наверное, пойду я, Ба, зайду еще как-нибудь.
– Давай , в следующий раз на кладбище ко мне пойдешь, прихвати сигареты.
– Ба, так ты же не куришь.
– Не курила , здоровье берегла, а хотелось. Тут рай, все есть, а закурить хочется, да и какое тут здоровье.
– Захвачу, конечно.
– Ну не горюй , я тут тебя прикрою, если что.
– Спасибо, Ба .
Запах подъезда растворился, открываешь глаза и голос:«Следующая станция Тушинская».
Из майсов моей бабушки, или Штирлиц шел по коридору Гестапо.
Вчера спросил маму:
– Ма, вспомни че-нить смешного из майсов Ба?
– А напиши как она кино смотрела!
Тут у меня мозг взорвался от нахлынувших воспоминаний, поехали.
Ба любила комментировать вслух фильмы, примерно как Светлаков из камеди.
И, думаю, что равных ей в этом до сих пор нет.
Фильм «Семнадцать мгновений весны» она просто обожала, как только из ящика раздавалось: «Не думай о секундах с высока, тудууууу, наступит времяяя, сам поймешь, наверноееее, туду…», Ба уже бросала все, даже меня, и усаживалась в кресло перед телевизором. Не думаю, что она разбиралась в хитросплетении интриг немецкой разведки, ее забавляло другое, или наличие статных мужчин в одном кадре, или закат третьего рейха, но смотрела она этот фильм с самозабвением.
Голос диктора: «Штирлиц шел по коридору гестапо»
– Не, ну ты посмотри как он идет! На месте Мюллера я бы его уже посадила в камеру! – восклицала Ба.
– За что, Ба?
– У нас в доме на Мира -Комсомольской жил КГБшник, он тоже так ходил, у него на лбу было написанно, что он чекист.
Голос Мюллера (Актер Броневой):
– А вас, Штирлиц, я попрошу остаться!
– Вот я не пойму, как можно еврею играть фашиста? – указывала Ба рукой в сторону Мюллера. – Сними у него с рукава повязку с крестом, надень шляпу, и что мы увидим?
– Что, Ба?
– Раввина из нашей синагоги на Ташкенской! У него акцент!
– Ба, да не слышу я у него акцента.
– А я тебе говорю, что у него акцент и такой акцент никакой Станиславский не уберет, хотя Станиславский тоже был еврей.
Голос диктора:
– Пастор Шлаг (актер Ростислав Плятт) открыл дверь костела.
– О, еще один шлемазел! Нет, это не кино про гестапо, это синагога на вечерней молитве, ты посмотри, у него на лице вся боль евреев, какой он пастор?
Встреча жены Штрилица со Штирлицем в кафе «Элефант».
– Она смотрит, не, ты посмотри, приехала и смотрит, – ревновала Ба. – Милочка, чтобы у меня был муж Тихонов, я бы сама в гестапо ушла, а она смотрит!
Сцена, где радистка Кэт с двумя малышами выбирается из канализационной шахты.
– Вот в каком КГБ ее учили? Возьми положи детей, открой люк, и по одному их вытащи. Не, ну посмотри, дурааааа, у тебя дети на руках, головой соображай! – кричала Ба в телевизор.
Шли титры, голос за кадром пел: «…облаком, сизым облаком, ты полети к родному дому.....»
Ба шла на кухню и тут было пророчество:
– Еще этот поет, скоро без него ни одной мишпухи не состоится!
«…отсюдаааа к родному домууууу…» пел Кобзон.
Из майсов моей бабушки, или просто несмешная зарисовка.
У Ба не было подружек, во всяком случае я этого не помню. Но в нашем дворе жила соседка Апа, казашка достаточно преклонного возраста. Апашка ходила в мягких сапогах с казахским орнаментом и галошах, на ней всегда было белоснежное платье, поверх которого она носила черный расшитый бархатный жилет с огромной серебряной пряжкой в национальном стиле. Такие Апашки уже, наверное, редкость. Так каждый день они с Ба выходили перед обедом помолчать на лавочке. Это длилось пару лет. Апашка плохо говорила по-русски, но все понимала. Как-то у них получалось в одно время выходить во двор. Ба спрашивала:
– Как ваше здоровье?
– Жаксы, – отвечала Апа.
– Мое тоже, слава Богу.
На этом разговор заканчивался, дальше они сидели и молчали. Картина была фундаментальная, я только сейчас это понимаю. Две пожилые женщины сидели и многозначительно молчали. О чем они молчали, одному Богу известно, да и знали они друг о друге, наверное, все. Те же трудные годы, те же мужья, погибшие на фронте, все одинаково, и горе, наверное, одно на двоих.
В один прекрасный день Апашка не вышла помолчать. Ба начала волноваться, и волнение ее нарастало.
– Ба, да сходи ты уже, узнай, – говорил я, – может приболела, может еще что…
И она пошла. Придя домой, она как-то с горечью сказала, что родственники увезли ее в аул.
Больше Ба я на лавочке у подъезда не видел ни разу.
Из майсов моей бабушки, или Лидочка.
Завокзальная, Ленина, Комсомольская, ну, и, конечно, легендарная улица Строителей.
Ой-бай, проспал, уже десять, Ба пришла. Включила радио. Атас.
Лучше не дёргаться, прикинусь спящим.
-Да, че-то морозит, температура, наверное.
-Хреньтература у тебя. Давай вставай, чай пить.
Ба потрогала мой лоб, и, убедившись, что ситуация штатная, отправилась на кухню.
Я подсел уже к налитой чашке чая.
– Ба, давай выключим эту тягомотину? Ну, блин и так с утра, не очень.
– Послушай, красивая музыка, культурная, а не твоя душегубка.
– Культурная, – я засмеялся, – какая культура в нашем городе?
– Великая есть культура. Я тебе расскажу.
-Ба, подожди, давай по порядку, какой "курятник", какие актёры? Как они там появились?
– Ну, люди сами, как-то могли, важное же дело.
– Дело-то конечно важное, только за нами пришел поезд из Грузии, какие-то грузины-мусульмане.
– Ба, это, наверное, турки были.
– Лидочка Смирнова, актриса, знаменитая.
– Ба, ну ты даешь, это как так ?
– Ба, а как ты со Смирновой познакомилась?
Я сидел в ступоре и смотрел на Ба.
– Ба, а что еще было интересного?
– За свой язык, который метет, как метла. Если бы не они, ты бы так не разговаривал.
Из майсов моей бабушки. Моя бабушка говорила на идиш, или поцелуй меня в жопу!
Моя Ба говорила на идиш, если точнее, она на нем ругалась. При том ругала она меня, маму, тетку и брата. Но делала это для того, чтобы понимали только взрослые и, естественно, когда я слышал бабушкин идиш, это значило, что она ругалась, или шепталась втихаря с мамой или тетей. Перевода ее ругательств я по сей день не знаю, кроме одного: «поцелуй меня в жопу». Видать, остальные были похлеще, если ушли вместе с ней в могилу.
И вот прошло очень много лет, выросли мои дети, и дочь собралась в Израиль на пмж. Дело было в Киеве. Дочь долго готовилась, оформляла документы и очень волновалась. В один прекрасный день дочь мне говорит:
– Папа тебя вызывает консул Израиля на беседу.
– Чёй-то?! – спросил я.
– Не знаю, хочет спросить про твое происхождение.
Тут я напрягся и уже понимал, о чем будет идти беседа.
Я волновался пару ночей с мыслью о том, что вот он пробил час, когда мои арабские корни могут навредить моему ребенку и похерить ее мечту. Думаю, как я потом буду смотреть ей в глаза. Но пришел день, и мы поехали в нужное место, в нужное время, а именно в отдел на площади Леси Украинки.
Молча, нервничая, мы вошли в здание, где меня обыскали, сняли ремень и пропустили в глубь (это производили со всеми, понятно, БЕЗОПАСНОСТЬ).
Мы сели и стали ждать, когда нас вызовут, клянусь, для меня это были, наверное, самые напряженные минуты. Нас вызвали. Мы прошли в полутемный кабинет, за столом сидела бледная женщина лет сорока и внимательно вглядывалась в мое лицо в течение секунд тридцати. Я смотрел на нее, в голове прыгали мысли, дочь ерзала на стуле. И тут консул задал вопрос всей моей жизни:
– Почему в вашем паспорте стоит национальность неподходящая?
Надо было соображать быстро, я понимал, что в новых паспортах национальность вообще не стоит, значит, она стояла в Советском, которого у меня давно уже нет. Моссад! Мелькнула мысль, врешь не возьмешь.
– Я вырос в СССР, в Алма-Ате и тогда не спрашивали, а ставили национальность по отцу.
– Вы говорите на Иврите? – пошла дальше консул.
Тут мой ход, мадам.
– Меня вырастила бабушка, и она говорила на идиш, – задирая нос, гордо и четко выдал я, давая понять мадам, кто из нас тут вообще еврей.
– Значит, вы говорите на идиш?
Тут, блин, я напрягся и лихорадочно начал вспоминать «идиш».
– Так скажите что-нибудь на идиш, – молвила мадам.
И тут я начал выдавать на идиш за всю жизнь, совершенно не понимая, что я говорю.
Притом я старался выдать максимально культурно. И последней фразой я выпалил: «киш мин тухес!» (поцелуй меня в жопу). И тут я смотрю, что консул поняла последнюю фразу, и краска медленно потекла по ее лицу.
– Я напишу, что вы говорите на идиш.
– Пишите, – выдохнул я.
Она молча поставила печать в дочкины документы, и дала добро.
Выйдя на улицу, дочь была счастлива и тут же убежала по своим делам.
Я посмотрел на небо и вслух сказал:
– Ба, не смешно, но всё равно, спасибо!
Из майсов моей бабушки, или Иржик.
Звенит в ушах лихая музыка атаки…
Точней отдай на клюшку пас, сильней ударь!
И всё в порядке, если только на площадке
Великолепная пятерка и вратарь!
Ба любила хоккей. Есть ощущение, что в те времена уважением пользовалась только "Красная машина".
Но Ба знала, толк в игре, и почему-то ее фаворитами были чехи. Болела она за них самозабвенно. Иржи Холечек, легендарный вратарь чешской сборной, был у нее самый самый. И смотреть хоккей вместе с Ба, когда играли чехи, было нереально.
Полуфинальная игра, Чехословакия-Канада. Определялся финалист в игре с нашими.
В Ба вселялся азарт.
Озеров: – Канадцы пошли в атаку, передача на левый фланг, и…
– Если ты сейчас заорешь «гоооооол!», то дети твои навечно останутся штыкл гурненты, штыкл шлемазелами! (недоделанные, несчастные, дураки. – идиш.) Холечеееееек, не дай этой дубовой роже забить! Холечек, не пропусти, я тебя прошу, как мать сына! – орала Ба в телевизор, -Кстати, ты не знаешь, почему эти канадцы все время жуют? Если упадёт, можно подавиться.
– Ба, ну челюсть тренируют, чтобы не сломали.
– Таки сломать легче, когда жуют.
– Ба, ну не знаю, нравится им.
Озеров: – Чехословацкая сборная, начала атаку, проход , Холик, передача Бубле.
– Пошли, пошли, мальчики, а ты отдохни пока, дорогой, пока эти шлемазелы забьют другим шлемазелам.
– Ба, это просто игра, перестань так нервничать.
– Один Иржик за всю команду отдувается, не кошерно это!
Озеров,: – Гооооооол! И чехословатская сборная выходит вперёд!
– Даааааа, гоооол, ты видел ? Дубчеееек! – орала Ба.
– Ба, что-то такой фамилии я не слышал в матче.
– Да оно тебе надо? Ты тогда только родился.
Кто такой Дубчек , я узнал только через много лет.
Чехи тогда выиграли, и финал играли с нашими. Во время этого матча Ба молчала, только хлопала в ладоши, когда чехи забивали.
А Иржи Холечек остался ее кумиром навсегда!
Из майсов моей бабушки, или перекресток, вот и я.
После рабочего дня, когда сел в кресло отдохнуть, на 5 минут, когда даже сил нет переодеться, я тупил в Ютуб. В потоке мультфильмов, которые смотрит моя наилюбимейшая дочь, я ткнул пальцем в экран и остановил ленту.
Перекресток семи дорог,
Вот и я
Перекресток семи дорог
Жизнь моя
Пусть загнал я судьбу свою
Но в каком бы не пел краю
Все мне кажется,
Я опять на тебе стою
Пел Макаревич.
Как всегда, нирвана подобралась из-за угла.
У каждого Алма-Атинца есть свой главный перекресток в жизни. Да, самый главный, через который ты еще ездил в коляске, на который ты пришел с армии, куда ты выходила в свадебном платье, где стояли твои родители ловили наши зеленоглазые такси. И ты ушел с него, или навсегда, или возвращаясь на него каждый день.
Он главный, главнее перекрёстка больше нет.
Так устроен город, город перекрестков.
И как бы ты ни смотрел на статую Свободы, на Тель-Авив, на Бранденбругские ворота, или на Москвоский Кремль, ты все равно стоишь на том, своем, главном. И как бы ты ни пыжился, ты на нем. Потому что это не просто пересечение двух улиц, это то, что у тебя внутри, в тебе, он заходил в тебя годами, и больше никогда не отпустит.
– Ба, дай сорок копеек.
– Ну-ка, посмотри внимательно, у меня на голове рога изящные есть ?
– Нет.
– Я тебе чё – золотая антилопа? Копыт тоже нет. -Обычно отвечала она.
А к чему это я? А на моем перекрёстке всегда были сигареты "Медео".
Хотя у меня были деньги, но выклянчать у Ба пару копеек – это было каким-то спортом. На эти деньги я покупал ей конфеты «Школьные», которые она особенно уважала.
– Давай, посади меня на трамвай – дам полтинник.
Мы с Ба ждали трамвай, мне уже был восемнадцатый год. Мы стояли долго, потому что один трамвай сломался, и очередь из трамваев уходила за горизонт.
Я смотрел на свой главный перекресток.
Ба поймала меня на мысли.
– Сто дорог – одна твоя, но эта одна все равно будет приводить тебя сюда.
– Чёй-то ?
– Где ты это дурацкое слово взял, "чёй-то"? Не чёй-то! А сюда!
Я тогда не понял и махнул рукой.
– Да ладно тебе, Ба, куда сюда возвращаться? Микры, да и микры.
– Ну,ну! Вот мы сейчас с тобой под руку почти километр прошли. И ты даже не смотрел на дорогу, ты обошёл все ямки, все кочки, когда сорвал боярку, ты даже на дерево не посмотрел, как будто знал, где она растет и рвал ее тут каждый день. Ты повёл меня там, где арык закопан глубже, и мне легче через него переступить. Когда нам надо было в тень, ты не искал ее глазами, ты просто завел меня под дерево. И ты думаешь, твоя дорога тебя сюда не приведёт?
– Ба, я ничего не думаю, я тут 18 лет туда-сюда хожу.
– То-то!
– А давай, Ба, я с тобой поеду, как в старые добрые. А ты мне майсу расскажешь.
И трамвайчик загромыхал.
– На Ленина-Советской, перед входом в парк, стояла мороженщица, мороженым торговала, я ее знала, она из нашего треста была. У нее такой ящик был на колёсах, в него лед насыпали и мороженное, каждый раз ее ставили на разных перекрёстках, но она всегда сбегала именно на этот.
–Почему?
–У нее мужа на фронт забрали с этого перекрёстка, а он не вернулся. Она говорила, что мороженное продаю и мужа вспоминаю .
И ухаживала она за тем перекрёстком, где травку подкупает, деревья польет.
– Ба, мороженное продукт радостный, ну как так ?
– Так она его и продовала радостно, и говорила, что я с этого перекрёстка теперь только вперед ногами на своей коробке уеду. И что ты думаешь? Ее таки схватил инфаркт прям там, увезли в больницу, она выжила, но работать не смогла, но за перекрёстком тем всё время ухаживала, где окурок поднимет, то с веником подметет, деревья польет, в общем, ухаживала она за этим перекрёстком.
Где бы я ни был, на каком бы балконе я ни курил ночью , я все равно стою на тебе.
Через двадцать пять лет я снова встал на него, почему я сюда приехал? А я не знаю. Я стоял и стоял, спросите, о чем я думал,? Да ни о чем, я просто стоял.
Я вспоминал, как отец ловил такси, как мы с мамой шли в школу, как я провожал Ба.
Хотел бы я на него вернуться? Нет, не хотел, потому что наши перекрёстки у нас там, внутри. А когда мы на них встаём, есть немного разочарования. И когда ты садишся в самолёт и смотришь в иллюминатор, то ты опять на него встаёшь.
Из майсов моей бабушки или "антисемитская"
Ба уже была плохонькая, но что-то еще соображала, когда я впав в сентименты включил песню.
Тихо, как в раю,
Звезды над местечком высоки и ярки,
Я себе пою, я себе крою.
Опустилась ночь,
Отдохните дети – день был очень жаркий-
За стежком стежок – грошик стал тяжел.
Ой вэй!
Пел жалобно Шуфутинский.
Ба сидела на краю кровати и внимательно слушала.
– Это кто?
– Еврей один.
– Знаешь, кто самая плачущая нация ?
– Нет.
– Евреи. Вечно плачут, а че плауат, сами не знают.
– Ну типа из Египта вышли.
– Угу, 4000 лет назад вышли, до сих пор плачут.
– Ну, по пустыне 40 лет шли.
– Вот если тебя по пустыне 40 лет водить, тоже заплачешь. Но недолго. Память не должна быть длинной, и не должна быть короткой.
–Это как?
– Как, а вон Петро, сосед наш, у себя рядом с сараем выкопал туалет. Сверху деревянную будку поставил. Я ему говорю, зачем тебе такой туалет? Сделай нормальный унитаз. А он мне, дед мой на дырку ходил, отец ходил, и я туда буду ходить. Вот это называется длинная память .
– Ба, ну ты не права.
– Может я не права, но 4000 лет плакать тоже не гутенабен. Вот войну пока помнить надо. Сколько евреев убили, сестру мою, тётку. А теперь, говорят, компенсацию платить будут. Пусть они ее себе в тухес засунут. Вот это память нормальная.
– Ба, а короткая по-твоему это какая?
– Это когда ты молоко на плиту поставил, а тут соседка пришла.
– Ба, а погромы, ты сама рассказывала?
– А кого не громили, думаешь, одни евреи под них попадали? Бандиты и всех остальных грабили, кто побогаче. Я тебе скажу, и среди евреев бандитов было, не дай Бог. Дед твой по малолетству у Мойши промышлял, по всей Украине гуляли. Все хороши, потому надо прощать и забывать.
– Ну, я так и не понял, почему евреи самые плачущие?
– А я знаю? Как с Египта вышли, так мы и плачем, живем небедно, все есть, уважают, а че плачут, не знаю. Видно, нам всегда самих себя жалко. У нас в Бийске жил один портной, костюмы шил. Так у него пять человек работало. Жил богато. Сукно у него было английское. Сам работал очень много. Заграницу свои костюмы отправлял и не плакал. А у этого грошик тяжёл, а у кого он с перо?
Из майсов моей бабушки или ее заповеди
– Па, а мы умрём?
– Ну, в общем, да.
– Па, и бабушка и дедушка умрут?
– Ну да.
– Па, а твоя бабушка умерла?
– Да.
– А ты по ней скучаешь?
– Да, очень.
– А какая она была?
Ба запустила в меня яблоком через весь коридор, я успел увернуться.
– Убью собака, ленивая твоя морда, я тебе оставила записку с заданиями.
Купить хлеба и майонез, забрать пальто из химчистки, вынести мусор, а твоя жопа даже не пошевелилась в этом направлении!
– Ба, ну забыл. Ща все сделаю!
– Не, мне нравится твое, "ща все сделаю"! Тебе 20 минут на оправдательный процесс. Как понял? Прием.
– Ба, меня уже нет.
– Его уже нет! – Еще одно яблоко полетело в меня.
Я поймал плод.
– Ба, нехорошо продуктами кидаться.
– Ах, твою мааааать, ну держись, шлемазел.
– Ба, чью мать?
Я смылся за хлебом, чтобы только Ба пришла в себя.
Выполнив все задания по записке, я явился домой.
– Садись обедать.
Я молча подсел к столу. Ба налила тарелку супа и поставила передо мной.
– Теперь слушай! – и понеслось… – Твоя мужская обязанность выполнять работу по дому, вне дома. Выносить мусор, заносить добро. И не дай Бог наоборот. Понял?
Tasuta katkend on lõppenud.
