Loe raamatut: «Обыкновенные убийцы: Как система превращает обычных людей в монстров», lehekülg 3

Этот «серьезный антисемитизм» не давал представителям правящей элиты вроде Беста ни малейшего права проявлять любые чувства к отдельным представителям еврейского населения и уж тем более им было запрещено оправдывать проявления ненависти «обычными антисемитами», в том числе в рядах собственной партии или организации. Евреи, с этой точки зрения, были просто «в силу своего происхождения частью враждебного немцам народа, борьба с которым, изгнание и, в определенных обстоятельствах, даже уничтожение которого ‹…› в рамках националистических “законов биологии” представляли собой неизбежную необходимость, – однако она совершенно не зависела от личных чувств носителей данной теории и не была напрямую связана с их собственным отношением к отдельным евреям»⁵³.

Наличие таких ориентиров в кругах политических, административных, медицинских, научных и технических элит, конечно, ничего не говорит о том, как фактически выглядело обращение с жертвами. Необходимо также проявлять осторожность, размышляя о степени распространенности определенных мнений в различных группах населения. Например, Клаус Михаэль Мальман полагает, что «деловой антисемитизм» находил отклик прежде всего в кругах элиты, в то время как исполнители приказов, стоявшие на более низких иерархических уровнях, – например, начальники подразделений гестапо и их подчиненные – практически не разделяли или вовсе не разделяли подобных взглядов: «Их картина мира была намного менее интеллектуальной, их антисемитизм был грубее, кровавее, а отношение к непосредственному насилию было значительно более прямым. Они не только приказывали, но и стреляли и пытали»⁵⁴. Однако здесь для нас важнее не столько статистическое распределение различных точек зрения в различных группах лиц, которое ретроспективно в любом случае едва ли возможно проследить, сколько вопрос о том, какую роль играли моральные убеждения в процессе уничтожения.

Для начала необходимо зафиксировать, что в рамках более абстрактной морали, которая опирается на благосостояние надличностных и сверхвременных единств и однозначно отрекается от субъективных мотивов и целей, такие точки зрения, как у Вернера Беста, вполне могут считаться «нравственными» – даже если само содержание этой морали специфическое и базируется на исключении определенных групп лиц из сферы ее действия.

В рамках самой авторитетной психологической теории нравственного развития Лоуренса Кольберга Вернеру Бесту нужно было бы даже приписать постконвенциональную мораль, которая является высшей ступенью морального развития, достигаемой лишь немногими людьми. Кольберг выделяет в моральном развитии три уровня: доконвенциональный, конвенциональный и постконвенциональный. На доконвенциональном уровне находятся, например, дети примерно до девяти лет и малолетние преступники, которые считают свой поступок нарушением, только если о нем узнали другие. Они (еще) не усвоили лежащую в основе всего систему норм. Конвенциональный уровень отличается идентификацией с господствующей системой норм, поэтому люди на данном уровне морального развития могут быть склонны к авторитарному поведению, а в крайних случаях развивать такие нормопатологии, как у Адольфа Эйхмана, который во время судебного процесса над ним в Иерусалиме заявил, что если бы ему было приказано проявить гражданское мужество перед начальством, то он бы, само собой, его проявил. Конвенционального уровня, по Кольбергу, достигают большинство взрослых. Однако на постконвенциональный уровень выходит меньшинство – лишь те, кто «сделал себя независимыми от правил и ожиданий других людей» и определяет «свои ценности в рамках выбранных им самим принципов»⁵⁵.

Постконвенциональный уровень схож с доконвенциональным – находящиеся на них люди оценивают традиционные нормы и ценности со своей личной точки зрения, однако «трактуя при этом социальные обязательства таким образом, чтобы они звучали оправданно в глазах любого нравственного человека»⁵⁶. В своей несколько тавтологичной аргументации Кольберг исходит из того, что эта трактовка обязательств происходит на универсалистской основе, но его определение постконвенциональной морали работает и тогда, когда рассматривается некая «мы»-группа, которая учредила свою специфическую мораль. Такой человек, как Вернер Бест, без сомнений, приводит доводы на постконвенциональном уровне в рамках специфической морали, а именно нормообразующе – только его мораль может становиться универсальной лишь в пределах общности одного народа и не распространяется на тех, кто по определению из нее исключен и рассматривается как враг.

Даже не желая слишком односторонне трактовать попытки Кольберга дать определения, мы приходим к выводу, что такие дескриптивные модели морального развития легко дают пространство для определения морали преступников национал-социализма как на конвенциональном, так и на постконвенциональном уровне.

Эмпирическая проблема состоит при этом лишь в том, что содержание специфической морали «делового антисемита» отличается от того, что мы можем принять как универсалистскую мораль. Теоретическую же проблему можно определить так: если мы в своем анализе хотим ближе подойти к действиям преступников, необходимо принимать во внимание различные концепции морали. Специфическая концепция, в рамках которой преступники находили ориентиры и совершали свои поступки, тоже обязывает действовать ради общего блага, выходя за рамки собственных интересов и собственного физического существования. Однако возникает следующая проблема: то, что служит общему благу и считается правым делом, определяется эпохой и обществом. Поэтому концепции нравственности в принципе обладают таким свойством – их можно наполнять практически любым содержанием. Именно поэтому исключение определенных групп лиц из сферы действия морали может казаться приемлемым или даже необходимым.

Такую сферу действия можно определить, по словам Хелен Файн, как «вселенную общих обязательств»⁶. С социопсихологической точки зрения речь идет об обобщенном определении принадлежности и исключенности, которое также распространяется на то, какое поведение считается само собой разумеющимся. Такие «вселенные общих обязательств» в разных группах и культурах могут определяться очень по-разному и, как правило, распространяются на более или менее широко трактуемую «мы-группу», из которой изначально исключаются определенные другие группы. Похоже, что центральный механизм развития геноцида на самом деле состоит в том, что группы лиц, которые изначально находились на периферии или даже в центре «вселенной общих обязательств», впоследствии из нее исключаются.

Соответственно, первая ступень всех известных геноцидов состоит в определении этой «вселенной общих обязательств», то есть в разработке критериев принадлежности/непринадлежности, в нормативном обосновании этого определения и в обязательстве принадлежащих к ней следовать специфической морали, лежащей в ее основе.

А теперь – решающий момент: причина того, что подавляющее большинство преступников, выполняя свою задачу, не сломались, хотя многие, возможно, и впрямь убивали против «истинного» желания, состоит в том, что их угрызения совести и страдания от выполнения тяжелой задачи по умерщвлению были нормативно интегрированы в преступную мораль национал-социализма. Ханна Арендт отмечала, что язык национал-социализма превратил «адресатов приказов» в «носителей приказов» – транспортировщиков целей, которые сами могли страдать от своего груза⁵⁷. Именно поэтому сохранение «порядочности» в процессе убийства могло считаться доказательством сохранившейся нравственности. И это опять-таки подразумевает, что понимание «правильного» и «неправильного» сдвинулось в целом: убийство людей могло считаться «добром», поскольку служило высшему благу народной общности⁷.

Таким образом, получается, что в рамках специфической морали национал-социализма «нормальным» было совершать поступки, которые по меркам универсалистской морали запрещены. В этой же связи Ханна Арендт говорит об Адольфе Эйхмане, «что он был “нормальным”, не был исключением и что в условиях Третьего рейха только “исключения” сохранили нечто вроде “нормального” восприятия»⁵⁸. При смещении нормативных рамок то, что раньше считалось общепринятым, теперь оказывается ненормальным поведением, и наоборот. Так убийство становится общепринятым в данном обществе действием.

Готовность убивать субъективно подкрепляется еще одним аспектом нравственной цельности. Именно опираясь на свой особый образ действия, определяемый ими как моральный, преступники могли убедить себя в том, что их моральный облик сохранен. Это означает, что они выбирали определенный способ убийства, который казался им более приемлемым, чем те, что предпочитали другие. Кошмарный, но, к сожалению, типичный пример – 101-й полицейский батальон, ставший известным благодаря работам Кристофера Браунинга и Дэниэла Голдхагена. Входившие в него примерно 500 бойцов уничтожили около 35 000 человек и еще 45 000 отправили в Треблинку. Один из участников рассказывал: «Я старался по возможности расстреливать только детей. Дело было так: матери вели детей за руку. Мой сосед тогда стрелял в мать, а я – в ее ребенка, потому что по какой-то причине я говорил себе, что ребенок все равно уже не сможет жить без матери. В какой-то мере это должно было успокоить мою совесть – избавить от страданий ребенка, неспособного больше прожить без матери»⁵⁹.

То, что такое было возможно и не противоречило морали действующих лиц, доказывает, что им не приходилось преодолевать какие-либо существовавшие ранее моральные барьеры или морально разлагаться. Это означает, что именно убеждение самих себя в том, что, несмотря ни на что, их моральный облик сохранен, позволяло совершать убийства, не чувствуя себя при этом убийцами. В какой-то мере они убивали не как личности, а как носители исторической задачи, на фоне которой их персональные потребности, чувства и противоречия должны были отступить на второй план. Получается, что убивать им помогало дистанцирование себя от роли, которую они исполняли.

Ролевая дистанция, как писал Ирвинг Гофман, является ключевым условием профессионального поведения. Она означает дистанцию «между действием и бытием»⁶⁰. «На самом деле, – добавляет Гофман, – индивидуум отрицает не роль, а ту возможную самость, которую данная роль подразумевает для всех ее исполнителей, если они от нее не защищаются»⁶¹. В таком понимании психологический механизм дистанцирования обеспечивает восприятие себя как человека, который не растворяется в своей роли. Поэтому, например, Рудольф Хёсс, один из крупнейших в истории военных преступников, завершил автобиографию следующими словами: «Пускай общественность и дальше видит во мне кровожадного зверя, кошмарного садиста, убийцу миллионов – широкие массы не могут иначе представлять себе коменданта Освенцима. Им ведь ни за что не понять, что у него тоже было сердце, что он не был плохим человеком»⁶².

Концепция ролевой дистанции не случайно разрабатывалась, помимо прочего, на основе изучения специфического поведения хирургов – профессиональной группы, члены которой в техническом смысле калечат и деформируют. Если хирург хочет стать успешным, то должен развить в себе особую жесткость к объекту своих действий и к себе самому. Но это не означает, что он описал бы себя как холодного и бесчувственного человека. В случае врачей, а также таких профессиональных групп, как учителя, соцработники, полицейские, судебные исполнители, прокуроры, политики и т. д., важно сохранять дистанцию между личностью и ролью. Ведь все они совершают действия, которые иногда могут казаться им «по-человечески» сложными, но необходимыми для работы. Именно этой концепции, описывающей механизм преодоления профессиональных требований, придерживались и нацистские преступники. Поэтому Гиммлер говорит, что его люди, убивая, оставались «порядочными». Получается, что с социально-психологической точки зрения преступники соответствовали норме, – что, однако, еще страшнее, нежели представление о том, что они могли обладать какими-то отклонениями, быть садистами, крайне жестокими существами и т. п. Все намного хуже: они просто делали то, что, как они полагали, от них ожидалось. И если эти ожидания шли вразрез с их личными ощущениями, они дистанцировались от назначенной им профессиональной роли и, например, «брали себя в руки» так, «чтобы присутствующие ничего не заметили», подгоняли себя под образец «и далее требуемого преодоления себя и несгибаемой твердости», как писал в автобиографических заметках Рудольф Хёсс⁶³.

Иными словами, отдельные люди следовали общественному требованию бесчеловечности, вытекающему из национал-социалистической морали, выбирая различные формы бесчеловечного действия. Национал-социалистическая мораль определяет, что необходимо сделать, а ролевая дистанция регулирует отношение между этой необходимостью и волей индивидуума. И наоборот: в измененных нормативных рамках меняется и представление о том, что считается нравственным поведением, – однако это не значит, что мораль здесь больше не играет никакой роли. Массовые убийства и мораль не исключают друг друга – между ними отношение обоюдного условия. Без морали массовые убийства не могли бы приводиться в исполнение.

Вспомним высказывание члена батальона, который успокаивал себя тем, что расстреливал только детей, – невольно хочется приписать такому убийце особо жестокий цинизм, запредельную нравственную глухоту и, наверное, полную неспособность понять, что́ он совершал. Психология снабдила нас понятиями и концепциями, с помощью которых мы можем описать осознанные и неосознанные мотивы, проявляющиеся, как нам кажется, в признании этого убийцы: расщепление, вытеснение, защита, неспособность к эмпатии, садизм и т. д. и т. п. В некоторых случаях все эти понятия и концепции могут иметь смысл для объяснения действий преступников и попасть в цель, но при слишком быстром их использовании они выполняют еще одну функцию, не связанную с аналитической. Они позволяют нам самим дистанцироваться от людей, о которых мы, как нам кажется, говорим или пишем аналитически, – «отчуждают» их от нас (Криста Вольф). Так мы уходим от самого отвратительного предположения, которое вызывают их самоописания, – что они, совершив все эти преступления, смогли и после войны неплохо жить, поскольку не являлись садистами, психопатами или некими психологически иными, а были совершенно нормальными людьми.

Чего пытался добиться член 101-го батальона своим высказыванием на допросе в суде? Хотел объяснить свои поступки – проявить в них понятный ему смысл и довести его до слушателей? То, что эта попытка демонстрировала цинизм, который сам говорящий наверняка не замечал и в свете которого его поступки кажутся еще ужаснее, ничего не меняет. Его намерение состояло в том, чтобы представить свои действия не такими плохими, морально более приемлемыми, чем поступки других, которые убивали вместе с ним в той же ситуации. Он приписывает своему особому способу убивать – то есть убивать определенный вид жертв, а именно детей, – нравственный смысл. Это помогает ему убедить себя в том, что, даже убивая, он оставался человеком морали. Вспомним, что это говорилось на допросе, – значит, он полагал, что в рамках навязанного ему процесса убийства это покажется для его слушателей убедительным нравственным соображением и понятным умозаключением. То есть покажется осмысленным – как и ему самому.

В этой книге будет цитироваться еще целый ряд аналогичных описаний и трактовок, когда убийцы стремились сделать свое поведение (которое в ситуации допросов или интервью, будучи рассмотренным со стороны, представлялось крайне аморальным и необъяснимым) понятным для других. Если в основе этого процесса придания смысла лежат также вытеснение, расщепление, защита и бесчувственность – они, очевидно, были необходимы этим людям, чтобы сохранить перед собой и перед другими образ нравственно цельного человека, «хорошего парня», который в аморальной (с позднейшей точки зрения) ситуации выбирал сравнительно приемлемый с его точки зрения способ убивать. Или из моральных соображений считал удачей для всех причастных – в том числе и жертв, – что на этом месте оказался именно он. Например, в одном дневнике содержится такая запись: «Если все получится, то я снова спасу тысячи женщин и детей. Теперь я знаю, почему Господь Бог сохранил мне жизнь. В эти ужасные времена, полные крови и слез, я должен чтить человечность. Меня наполняет глубоким чувством счастья то, что я могу сделать столько хорошего»⁶⁴. Она сделана 25 сентября 1944 г. Эрихом фон дем Бахом – «главнокомандующим районом Варшавы», и речь в ней идет о подавлении Варшавского восстания. Ранее фон дем Бах совершил бесчисленные массовые убийства в тылу сначала на должности обергруппенфюрера СС, а затем – «особоуполномоченного по борьбе с бандами».

Подобные примеры кажутся вопиющими, но не являются таковыми, если рассматривать их в контексте современных им источников. Огромное количество автоописаний в дневниках, письмах, протоколах допросов и т. д. показывает, что, характеризуя действия преступников при массовом уничтожении людей просто как иррациональные, девиантные и/или аморальные, мы слишком все упрощаем. Да, это помогает нам справиться с невероятным ужасом от их поступков, поскольку подкрепляет убежденность в том, что мы сами на такое никогда не были бы способны. Но предположение, что люди, совершая нечто не соответствующее нашим (а часто и их собственным) моральным убеждениям, сразу переходят в какое-то другое, запредельное состояние, не позволяет приблизиться к пониманию сути. Как правило, в случае массовых убийств и геноцидов мы имеем дело не со склонными к ним личностями, а с людьми, которые приняли решение убивать по причинам, казавшимся им убедительными.

Как бы холодно это ни звучало в контексте насилия и массовых убийств, люди, как правило, связывают со своими действиями какой-то определенный смысл. Акты насилия и убийства, о которых идет речь в этой книге, совершали совершенно обычные люди из обычных семей; многие получили гуманистическое воспитание; у некоторых были высшее образование, ученые степени. Традиционные формы анализа преступников – на основе описаний их личности со слов их жертв (например, Ойгена Когона) – включают психопатологический подход⁶⁵ или попытки найти причины их поведения в авторитарной структуре характера⁶⁶. Такие подходы, опирающиеся на предрасположенность преступников к насилию⁶⁷, в подавляющем большинстве случаев не работают, поскольку люди, ставшие преступниками, с точки зрения их социализации, происхождения, религиозной и классовой принадлежности, возраста, пола и т. д. ничем не отличались от остального населения. Это означает, что личности преступников не принадлежат к некоему общему типу: «Меры по уничтожению приводились в исполнение разными людьми, как по положению в обществе, так и по психологическому профилю. С ростом жесткости по отношению к евреям явно менялось и представление преступников о своей роли. Некоторые проявляли чрезмерное усердие, другие были склонны к “эксцессам”, иные относились к своей задаче с осторожностью и сомнением»⁶⁸.

Если преступники действительно происходили из разных классов, кругов и регионов, если в социальном окружении наблюдались все возможные конфигурации, короче говоря, если в личности преступников не обнаруживается ничего особенного, то ответ на вопрос, как такое вообще было возможно, нужно искать в тех процессах и ситуациях, в которых преступники принимали решение стать убийцами. А чтобы эти ситуации реконструировать, нужно попытаться понять, как они воспринимались и трактовались самими действующими лицами.

Таким образом, социопсихологический анализ массового убийства должен опираться на три вопроса. Как преступники воспринимали и интерпретировали ситуацию, в которой совершали убийства? Какая внутренняя рациональность (которая со стороны может казаться абсолютно иррациональной) позволяла им считать свои действия осмысленными? Какие социальные и психические процессы и ситуативная динамика предшествовали их решению убивать?

Но, чтобы вообще имело смысл задавать эти вопросы, нужно учитывать тот факт, что в людях могут без труда параллельно сосуществовать самые разные образы мышления и поведения, самые глубокие и острые противоречия в чувствах, размышлениях и поступках. Упомянутый вначале Вилли Петер Риз был преступником и наблюдателем войны на уничтожение и одновременно с этим – мужчиной, противником режима, эстетом, циником и человеком, боявшимся за свою жизнь. Назвать его просто «убийцей» так же однобоко, как назвать просто «поэтом» или «жертвой».

В этой книге я буду говорить о ряде социально-психологических экспериментов, которые привели к ошеломляющим результатам, заставляющим по-новому взглянуть на готовность человека помогать другим, повиноваться авторитету и применять насилие против безоружных. До сих пор недостаточно подчеркивался тот факт, что личность участника эксперимента, который – например, в знаменитом эксперименте Стэнли Милгрэма о подчинении – готов, как кажется, без колебаний нанести другому человеку смертельный удар током, не ограничивается его способностью нажать смертельную кнопку. За рамками эксперимента тот же человек может быть способен, рискуя жизнью, спасти беспомощного утопающего, отвезти на прогулку соседского ребенка-инвалида, быть пацифистом и в целом верить в лучшее в людях (что, конечно, опровергается его поведением на эксперименте).

Распространение действий человека в конкретной ситуации на всю его личность – это категорийная ошибка. Напротив, важно понять, какая интерпретация данной ситуации побудила его пойти на эти действия. Примечательно, что участники экспериментов Милгрэма не испытывали облегчения, когда на обсуждении после эксперимента им сообщалось, в чем была истинная цель задания и что на самом деле они не причиняли «жертвам» боль. Они были глубоко потрясены тем, что так легко вовлеклись в поведение, которое сами считали отвратительным и которое противоречило их самооценке⁶⁹. Эксперимент Милгрэма позволяет сделать выводы не только о готовности людей подчиняться, но и об их основополагающих представлениях о самих себе.

Люди действуют в ситуациях, которые содержат различные степени свободы действий. В ситуациях крайней концентрации власти степень свободы может быть очень малой. Однако, как правило, даже в военных или околовоенных контекстах насилия возможности выбора сравнительно велики. Это связано, помимо прочего, с тем, что чем больше пространства для собственных интерпретаций и действий имеют их участники в рамках поставленной задачи – то есть для оптимизации процесса в каждом отдельном случае, – тем эффективнее и слаженнее протекают функциональные процессы⁸. Поэтому приказы, которым на войне следовали, например, айнзацгруппы и зондеркоманды, были достаточно расплывчатыми и давали довольно много простора для определения того⁷⁰, кто является «партизаном», «функционером», «комиссаром», «расхитителем» и т. д. Это могли решать те, кто исполнял приказы на месте, и почти все они выбирали широкую трактовку данных понятий. Если никому не дать уйти, то ни в ком и не ошибешься. Альф Людтке справедливо отметил, что при использовании популярного с недавних пор понятия «свобода действия» слишком легко упускают из виду, что возможности действия в принципе открываются во всех направлениях: они могут включать «самовольное самоустранение, возможно, даже сопротивление, но также и особо необузданные убийства!»⁷¹.

Таким образом, осмысленный анализ каких-либо действий может состояться лишь тогда, когда ситуация реконструируется с помощью следующих вопросов: «Что человек сделал? Какие альтернативные действия были ему доступны в данной ситуации? Почему он в итоге выбрал именно этот вариант?»

Степени свободы не просто объективно даны – имеет значение и их восприятие действующим лицом. Отсюда вопрос: как человек воспринимал ситуацию, в которой находился? Как он интерпретировал ожидания от своих действий? Как оценивал собственную свободу действий?

Определение ситуации действующим лицом находится на первом месте – для результата действий оно является решающим, вне зависимости от того, насколько было иррациональным, неправильным или необоснованным. Эту сложную идею можно коротко выразить словами Уильяма Томаса: «Если люди интерпретируют ситуацию как реальную, то в ее последствиях она становится реальной»⁷². Данная теорема содержит два важных вывода для изучения преступников: во-первых, наряду с объективными историческими и социальными условиями решающим значением для совершения определенного действия обладает их субъективная интерпретация, во-вторых, это действие обладает реальными последствиями. Например, если параноик считает своего почтальона агентом вражеского заговора и убивает его – объективно это совершенно иррационально, но убивший интерпретирует ситуацию как абсолютно рациональную и осмысленную, а почтальон в итоге на самом деле оказывается мертв.

В целом можно сказать, что, занимаясь изучением данных преступников, я стремлюсь реконструировать социальный процесс, в котором участвуют люди с индивидуальным восприятием и способами интерпретации, побуждающими их совершать действия, кажущиеся им самим осмысленными. Я называю это специфической рациональностью. Данное понятие касается не философского понятия разума или субстанциональной рациональности, а всех интерпретаций, умозаключений и вытекающих из них практических действий. Соответственно, рациональное, цитируя Хелен Файг, необязательно является чем-то хорошим⁷³, оно может быть и в высшей мере бесчеловечным.

В следующей главе я сначала бегло опишу коллективные изменения нормативных ориентиров в немецком обществе после 1933 г., поскольку важно понимать, что военные преступники и преступники из системы лагерей придерживались гипотезы, распространенной в самых широких кругах общества: евреи представляют собой проблему, которая требует решения. Только в этом широком контексте национал-социалистической морали можно реконструировать ситуативные действия различных групп преступников и отдельных лиц, состоявшие в конкретной, подчас самоотверженной и творческой работе по умерщвлению. Подобные ситуации охарактеризованы в главе «Ситуации смерти». Сама работа по умерщвлению описывается в последующих главах, прежде всего на примере одного полицейского батальона. Убийство рассматривается как процесс, который начинается еще до акта умерщвления, проходит через различные отдельные события и решения и имеет различные измерения.

Далее предпринимается попытка сравнения массовых убийств в разных странах и при различных рамочных условиях (глава «Как и почему уничтожают врагов»). В заключительной главе на фоне всего изложенного делается кажущийся не самым оптимистичным вывод о том, что в рамках человеческих поступков возможно все. Однако это удручающее наблюдение не должно привести к антропологически ложному мнению о том, что ничего нельзя изменить, что подобные периоды массовых убийств будут возникать снова и снова. Напротив: именно из того обстоятельства, что люди способны на любые действия и зачастую без особых усилий могут превратиться в убийц, следует требование к каждому из нас всегда отдавать себе отчет в последствиях своих умозаключений. По крайней мере, если мы хотим не быть такими, как люди, которые описываются в данной книге.

Все эти аспекты массовых убийств, динамики насилия и готовности убивать следуют из одной центральной категории, в соответствии с которой люди проживают свою жизнь и обосновывают свои действия, – категории смысла. Именно в связи с крайним насилием, которое со стороны может казаться абсолютно бессмысленным, видно, что отдельные действующие лица постоянно – до, во время и после совершения своих действий – стараются придать им смысл. Процесс это не индивидуальный, а социальный, поскольку масштабы и понимание того, что́ есть действие осмысленное, а что – бессмысленное, формируются социально.

Таким образом, в этой книге речь не идет о вопросах антропологического характера⁷⁴, которые связаны с поиском архаических наследственных элементов и могли бы объяснить отсутствие барьеров к убийству тем, что такова «природа человека». Люди существуют только во множественном числе, в социальных пространствах, которые сами и создают. Эти пространства определяются исторически и культурно, через такие категории, как власть, насилие, идеология, техника исполнения и эмоции, – то есть через категории социально сформированные, которые исторически и культурно проявляются по-разному. Убивать, будучи на службе в айнзацгруппах, далеко не то же самое, что убивать во время Тридцатилетней войны. В каждую из эпох категории власти, насилия, идеологии, техники исполнения и эмоций наполняются разным содержанием, действующие лица происходят из разных социальных групп, жертвы определяются по-разному, отношение к поступкам после их совершения – разное. Неизменно лишь множество погибших.