Loe raamatut: «Обыкновенные убийцы: Как система превращает обычных людей в монстров», lehekülg 4

Национал-социалистическая мораль

«Когда через много лет исследователь, знающий о евреях только понаслышке, будет разбирать городской архив Дортмунда, он узнает, что и немецкие ломбарды внесли свой скромный вклад в решение еврейского вопроса в Германии». Так с явным удовлетворением от проделанной работы писал в августе 1941 г. руководитель дортмундского городского ломбарда⁷⁵. В этой гордой фразе есть существенные черты того, что можно назвать «национал-социалистической моралью», поскольку ее автор многое считал само собой разумеющимся. Он явно полагал, что:

– вносить свой вклад в «решение еврейского вопроса» – хорошо и полезно;

– решить его надо столь радикально, чтобы потомки – историки в воображаемом будущем – знали о евреях только «понаслышке»; это означает, что воображаемое будущее играло роль в принятии решений и совершении поступков в настоящем;

– подготавливать желаемое будущее – тяжелый, но и весьма ценный труд;

– это будущее характеризуется новой «вселенной общих обязательств», частью которой евреи не являются.

1. В своем капитальном исследовании «Уничтожение европейских евреев» Рауль Хильберг начинает главу о преступниках такими словами: «Немцы убили более пяти миллионов евреев. Эта вспышка насилия не была громом среди ясного неба. Это произошло, потому что убийцы находили в этом смысл»⁷⁶. То, что Хильберг понимает здесь под «смыслом», относится к разделявшейся большинством немецкого общества того времени убежденности в том, что существует некий «еврейский вопрос», который требует незамедлительного решения, – именно так, как об этом упоминает руководитель ломбарда. Подобная убежденность ни за что не могла бы найти сторонников, если бы существовала просто как чистая идеология. Она должна была стать частью общественной жизни, в которой социальная, правовая и материальная дискриминация превратилась в ежедневную форму обращения с определенной группой людей. Ханна Арендт сформулировала это следующим образом: «Главное заключалось в том, что нацисты действовали так, будто мир уже был захвачен евреями и требовался контрзаговор в целях защиты. Расизм для них не был спорной теорией сомнительной научной ценности, но должен был воплощаться ежедневно в функционировавшей иерархии политической организации, в рамках которой было бы слишком “нереалистично” обсуждать его»⁷⁷. Такая оценка наглядно подтверждается фразой Геббельса, которую он записал в дневник 20 августа 1941 г.: «Нужно только представить себе, что бы с нами сделали евреи, если бы обладали властью, чтобы понять, что необходимо делать нам, ведь властью обладаем мы»⁷⁸.

Вступивший в силу непосредственно в 1933 г. ряд распоряжений и законов, в частности, запрещал еврейским профессорам и судьям работать по своей специальности. Этому соответствовали инициативы спортивных функционеров и председателей клубов: боксеры-евреи были исключены из боксерских клубов, а еврейские садоводы-любители – из колоний⁹. Все это пугающе быстро сформировало общественную реальность, в которой создались две категории людей: «арийцы», или «немцы», принадлежавшие к «вселенной общих обязательств», – на которых по-прежнему распространялись такие социальные ценности, как сострадание, солидарность, любовь к ближнему, – и те, кто к этой вселенной не относился и, более того, представлял собой проблему, которая, как казалось, требовала решения тем сильнее, чем радикальнее становился процесс дискриминации. То, что «еврей» с точки зрения расовой теории и националистических теорий, с одной стороны, и с точки зрения обывательского мышления – с другой, представал врагом немцев, может сегодня казаться абсурдным и совершенно иррациональным. Однако это не меняет того факта, что такое восприятие современниками создавало фундамент для пропаганды и совершения действий, результатом которых стала совершенно реальная смерть миллионов людей. И не только: такая интерпретация, нашедшая выражение в преступлениях, привела к устойчивому формированию реальности, в которой люди, ставшие по чужой воле жертвами, впоследствии воспринимались прежде всего как жертвы: «О них вспоминают в основном в контексте того, что с ними всеми происходило»⁷⁹.

Здесь стоило бы отметить, что преступники и жертвы не отличаются друг от друга в психологическом плане, пока одни не начинают вовлекаться другими в социальный процесс, состоящий в дискриминации, разграблении, депортации и, наконец, уничтожении жертв. Вместе с тем преступники и жертвы являются частью совместной социальной конфигурации. Их восприятие, интерпретации и действия завязаны друг на друге, пусть и в рамках крайнего дисбаланса власти. Директор ломбарда проживал и формировал эту конфигурацию вместе с другими на стороне тех, кто принадлежал к большинству и кто – не с самого начала, но под конец очень часто – был в состоянии полностью поддержать доведение этого процесса до печального конца. Другие участники того же процесса – его жертвы – к тому моменту августа 1941 г., если не успели эмигрировать, либо были уже мертвы, либо находились под прямой угрозой для жизни, предоставленные полному произволу большинства, что означало верную смерть. Усиливающиеся обеднение и маргинализация жертв в период после 1933 г. и нарастающие безразличие и враждебность совершавших преступление и наблюдателей – две стороны одного и того же процесса, в течение которого менялись и нормативные стандарты, то есть то, что считалось «нормальным». В протоколе состоявшейся в январе 1942 г. Ванзейской конференции упоминаются «пролетаризированные евреи»⁸⁰ – перед окончательным уничтожением жертв сначала фактически исключали из общества не только в административном, но и в социальном плане.

2. Фантазия о том, что относительно скоро о евреях будут знать лишь «понаслышке», не была уникальной идеей нашего директора ломбарда. В то самое время уже свозились экспонаты для Еврейского центрального музея СС⁸¹, который должен был открыться в Праге, и расовые антропологи скрупулезно собирали данные, чтобы сохранить для потомков воспоминания о прежде существовавшей, но вымершей расе. Что вообще означает это кажущееся сумасбродным намерение вновь – уже в музейной форме – сделать частью собственной истории тех, кого сначала отчуждали, потом грабили, депортировали и, наконец, убивали? Это означает, что уничтожение какой-либо группы людей полностью завершается лишь тогда, когда даже воспоминания о ней уничтожаются или диктуются господствующей группой. Тоталитарные государства проводят интенсивную политику памяти¹⁰, поскольку для полного овладения людьми необходимо овладеть их памятью (см. литературные антиутопии «1984» или «451 градус по Фаренгейту»). Таким образом, национал-социалистическая трактовка истории евреев является частью общего проекта уничтожения, вклад в который вносит и директор ломбарда, потому что находит его убедительным. В его мыслях, что крайне примечательно, евреи предстают уже вымершими – подобные фантазии о состоянии, которое должно быть достигнуто лишь в будущем, являются центральной составляющей национал-социалистической морали.

Действия в любой момент времени имеют связь как с прошлым, так и с будущим. С прошлым – потому что опираются на опыт, с будущим – потому что поставленная цель является составляющей плана действий и его исполнения. Когда мы совершаем какое-либо действие, в основе лежит предугадывание его последствий. Любой опыт, как писал Альфред Шюц, «несет в себе предвосхищение событий, последствия которых ожидаются в непосредственном будущем, ‹…› а также предугадывание отдаленных во времени событий, с которыми нынешний опыт связан ожиданиями»⁸². При этом существует и предугадывание очень отдаленных последствий – например, нового состояния общества, – которые воспринимаются как «будущее совершенное»: мы увидим, как это произойдет. Будущее совершенное – сложная мыслительная операция, которая предполагает, что мы в своем воображении смотрим на то, что случится в будущем, как на нечто уже совершившееся. Например, В. Г. Зебальд приписывал немецким солдатам такие мысли: «В августе 1942 г., когда передовые отряды 6-й армии дошли до Волги, многие мечтали о том, как после войны осядут и поселятся в каком-нибудь имении на тихом Доне посреди вишневых садов»⁸³. Шюц называет такого рода мечтания «предвосхищенной ретроспекцией». Именно ею были движимы мысли и действия директора ломбарда, кураторов музея, расовых антропологов и множества других людей, причастных к проекту уничтожения евреев.

Из такой предвосхищенной ретроспекции (создания истории будущего, в котором евреев уже не будет) черпали большую часть своей энергии протагонисты Третьего рейха. Ярким примером служит фигура Альберта Шпеера, являвшегося приверженцем «теории ценности руин», согласно которой здания «Тысячелетнего рейха» должны были проектироваться монументально, чтобы производить впечатление и в отдаленном будущем, когда о былом величии империи будут напоминать лишь их руины⁸⁴. Само собой разумеющийся захват городов и земель, их роль в качестве сырого материала для собственных утопий – все это читается и в дневниках уже упомянутого Эриха фон дем Баха, который, посетив захваченный Минск, 14 августа 1941 г. рассуждал: «Опера построена в современном большевистском стиле и в дальнейшем должна исчезнуть»⁸⁵. Вместо идеи разрушить французскую столицу, пришедшей в голову Гитлера после короткой туристической поездки в Париж, возникла более конструктивная. «Подготовьте указ, – сообщил он Альберту Шпееру, – в котором я приказываю полностью возобновить строительство в Берлине… Разве Париж не прекрасен? Но Берлин должен стать еще прекраснее! Раньше я часто размышлял, не стоит ли разрушить Париж, ‹…› но, когда мы закончим в Берлине, Париж станет лишь тенью. Так зачем его разрушать?»⁸⁶

Другие типичные проекты национал-социализма, движимые предвосхищенной ретроспекцией, – это достижение чистой «расовой» народной общности и заселение «восточного пространства». Их реализации сопутствовали преследование и уничтожение евреев, эвтаназия, опыты на людях в лагерях, убийства и депортации в завоеванных землях. В этой связи нельзя забывать, что национал-социализм делал ставку на самую молодую правящую элиту всех современных обществ: «На момент захвата власти в 1933 г. Геббельсу было 35 лет, Гейдриху – 28, Шпееру – 27, Эйхману – 26, Менгеле – 21, Гиммлеру и Франку – 32. ‹…› Они создали самый успешный в разрушительном смысле проект поколения XX в.»⁸⁷ Менее известным представителям правящей элиты тоже было около 30 лет, они были хорошо образованны и преданы делу. Они выполняли свои задачи с крайним усердием, потому что Третий рейх, казалось, обещал скорую «реализацию утопии» (Ханс Моммзен)⁸⁸. Разрушительная энергия (во многом опиравшаяся на принудительный труд) инвестировалась в производство оружия, планирование заселения восточных территорий, проект уничтожения. Если своими глазами увидеть гигантские масштабы построек КДФ¹¹, таких как «Прорский колосс» на острове Рюген, или подземные производства, такие как завод Mittelwerke в лагере Дора-Миттельбау к северу от города Нордхаузена, начинаешь кое-что понимать о том, какой потенциал разворачивается в людях, когда они получают свободу действий для реализации своих желаний, надежд и энергии, сколь бы безнравственными и деструктивными они ни были.

3. Реализация утопии – это работа. Но, как видно на примере нашего директора ломбарда, работа может приносить радость, если имеет цель, которую работающий считает осмысленной и реализацией которой может гордиться. Например, когда его ведомство «внесло свой скромный вклад в решение еврейского вопроса в Германии». Гордость рождается из деятельного участия в общем проекте – точнее, абстрактного участия в исторической миссии «фюрера» и конкретного выполнения собственных задач, которые косвенно или напрямую (как в случае директора ломбарда) связаны с общей миссией либо субъективно кажутся таковыми.

Работа обергруппенфюрера СС Эриха фон дем Баха была напрямую связана с военными аспектами этой миссии и уничтожением людей. Его дневник полон жалоб на препятствия работе, вызванные некомпетентностью офицеров вермахта и СС, на ошибочные решения вышестоящих органов, а также скептических замечаний о стратегии и тактике военных. Оборотная сторона этих жалоб – представление о себе как неравнодушном носителе исторической миссии, который пытается как можно лучше выполнять работу перед лицом фюрера, рейхсфюрера СС и себя самого.

Дневник фон дем Баха повествует о решительном выступлении против сексуальной разнузданности его людей («Мой дом должен оставаться чистым», 09.05.1941)⁸⁹, о том, что он не терпит некорректного поведения подчиненных (19.01.1942)⁹⁰, и содержит неустанные жалобы на «соперников», «трусов» и «уклонистов» в рядах соратников. Самое большое его неприятие вызывают действия этих лиц, совершающиеся ради собственной выгоды, то есть во вред общей миссии. Сам он работает самозабвенно и без устали: «Я лично знаю каждого мужчину в моих полках. Я забочусь о семьях моих мужчин из СС, как о своей собственной» (27.06.1941)⁹¹.

После посещения захваченного Могилева Гиммлером 27 сентября 1941 г. фон дем Бах писал: «Редко я видел рейхсфюрера таким общительным. Он был доволен всем, чего я добился. Мои чистые помещения явно тоже произвели на него большое впечатление, потому что контраст создавал полностью разрушенный Могилев ‹…› На общем обеде – белые скатерти и цветы, чистые посыльные, женщины-официантки, скромная застольная музыка в исполнении русских пианистки-виртуоза и балалайщика» (27.10.1941)⁹². В этих словах нетрудно распознать гордость оттого, что угодил рейхсфюреру, но сразу же за этим описанием следует рассуждение, выдающее личную мотивацию фон дем Баха, его глубокую убежденность в том, что он является частью культурной миссии: «Мы, немцы, не имеем права отказаться от наших культурных потребностей, особенно здесь, если не хотим опуститься до уровня этой восточной расы».

То, что отчеты о его способе удовлетворения культурных потребностей перемежаются такими записями, как, например, «я приказал моей роте уничтожить все мужское население деревни» (07.08.1941)⁹³, не противоречит его рабочей этике, а, наоборот, подчеркивает ее: фон дем Бах, как и многие другие, выполняет свою миссию, будучи глубоко убежден в необходимости связанных с ней задач. При этом доходит до предела работоспособности – этим подчеркиваются его понимание ситуации и представление о рабочей этике. Когда Гиммлер сообщил в радиограмме, что вскоре фон дем Бах сможет взять отпуск по болезни, поскольку у него началось воспаление почек, тот с негодованием отказался: «Высказывание рейхсфюрера об обещанном отпуске мне непонятно, потому что я должен был бы уйти еще в октябре, но не позволял себе уходить в отпуск во время продвижения фронта. ‹…› Я возмущен и не позволю себе уйти в отпуск, пока на фронте все окончательно не успокоится» (19.12.1941)⁹⁴.

Через два дня от Гиммлера пришел ответ: «Дорогой Бах, Вашу р<адио>т<елеграмму> с большим удовольствием и большой радостью прочитал» (21.12.1941)⁹⁵. Позицию фон дем Баха едва ли можно рассматривать исключительно как карьеристскую: он заинтересован в общем деле, и его представление о важности задачи, стоящей перед ним и всей немецкой культурной нацией, отодвигает на второй план личные неудобства.

Комендант Освенцима Рудольф Хёсс, например, пишет в автобиографических заметках, что «с начала массового уничтожения в Освенциме не был счастлив». «Я стал недоволен собой. Потом еще основная задача, непрерывная работа и ненадежность сотрудников. Непонимание и нежелание вышестоящих лиц услышать меня. Поистине безрадостное и незавидное состояние»⁹⁶. Для коменданта лагеря смерти между словами «Освенцим» и «счастье» не было противоречия: единственное, что делало его несчастным, – это расстройство из-за недостаточного успеха, утомительной работы, равнодушия сотрудников и изнуряющей службы. Массовое уничтожение требовало такого труда, что это омрачало счастье коменданта.

Его жалоба на то, что с момента начала массового уничтожения он не был счастлив, ни в коем случае не связана с моральным аспектом службы. Речь идет только о технических проблемах и некомпетентности сотрудников, которые осложняют выполнение поставленной задачи. Если при чтении биографических свидетельств таких преступников, как Хёсс или фон дем Бах, на минуту заставить себя забыть, над чем они так неутомимо, до изнеможения трудились, становится ясно: подобные персонажи действовали не просто в рамках выполнения обязанностей – в их понимании их обязанность состояла как раз в том, чтобы выходить далеко за рамки необходимого, делать больше, чем от них ожидалось. Мобилизация такой мотивации, которая во многом связана с традиционной этикой долга и с гордостью за свой труд и его результаты, составляет одну из весьма сильных сторон национал-социалистической системы. Эта мобилизация оказалась возможна лишь потому, что участники были глубоко убеждены в осмысленности их задачи, поэтому были готовы делать все возможное.

4. Очевидно, что проект, за который все они ратовали, основывался, как говорилось ранее, на определении, что есть некий «еврейский вопрос», требующий немедленного решения. Обобщение этого определения – вопрос практики. Петер Лонгерих писал, что «еврейская политика» была центральным элементом национал-социалистической трансформации общественной структуры: «Режим снова и снова упрощал сложные проблемы, с которыми ему пришлось столкнуться, до нерешенного “еврейского вопроса” и ставил его в центр своей политики. Таким образом, режим закрепил антисемитское толкование действительности как обязательное, исключающее любые возражения. Все внутри- и внешнеполитические, военные, социальные, экономические и культурные явления были подчинены господствующему антиеврейскому дискурсу. В ходе этого процесса режим одновременно насаждал определенные модели поведения для большей части общества по отношению к еврейскому меньшинству, которые, подкрепленные пропагандой, должны были выражать согласие населения с “антиеврейской политикой”»⁹⁷.

О том, что это означало на социальном микроуровне повседневности начиная с января 1933 г., можно прочесть у Виктора Клемперера, Лили Ян и Себастьяна Хафнера. Так, Лили Ян, еврейка, врач по специальности, которая была замужем за «арийским» врачом и жила в небольшом местечке рядом с Касселем, уже в течение 1933 г. ощутила полную изоляцию. Друзья и знакомые перестали общаться с семьей Ян. Сама Лили, до этого бывшая признанным и любимым врачом, ушла с работы, чтобы хотя бы мужу удалось сохранить свой кабинет. По дороге в магазин «она все время смотрела только себе под ноги, чтобы не смущать никого необходимостью поздороваться»⁹⁸. Масштабная динамика десолидаризации общества в национал-социалистической Германии до сих пор не изучена социопсихологией, несмотря на то что демонстрирует возможность всего за пару месяцев переформатировать нормативное и социальное устройство общества и сформировать специфическую мораль – в данном случае национал-социалистическую. Недавно Михаэль Вильдт писал о том, какой открытой жестокостью отличалось повседневное преследование еврейских граждан сразу же после марта 1933 г. и какую роль в этой форме общественной практики насилия играла молодежь. О «тихом» преследовании евреев в первые годы национал-социализма, как о нем нередко отзываются, не могло быть и речи⁹⁹.

Себастьян Хафнер описал процессы перестройки общества, протекавшие невероятно быстро в течение всего 1933 г., основываясь на своих собственных наблюдениях. На данный момент это единственная систематическая картина быстрой структурной трансформации общества, произошедшей в год так называемого захвата власти Гитлером. У Хафнера мы находим беспощадный самоанализ современника, который крайне критично и с отвращением описывает формирование нового склада после января 1933 г., но при этом сам вовлекается в этот процесс перестройки и тоже меняется. От большинства современников его отличает прежде всего то, что он отдавал себе отчет в изменении собственного психосоциального уклада.

Хафнер описывает процесс трансформации, который затрагивал также нормы поведения отдельных членов общества. В марте 1933 г., через два месяца после «захвата власти» Гитлером, Хафнер, молодой судья-стажер, находился в библиотеке Высшего суда Берлина, когда штурмовые отряды обыскивали здание в поиске еврейского персонала. Совершалось это, по описанию Хафнера, на удивление обыденно: «Все прошло необычайно гладко – никаких чудовищных историй, о, совершенно никаких. Заседания были по большей части отменены. Судьи [евреи] сняли мантии и скромно покинули помещение. Они шли по лестнице, чуть ли не на каждой ступеньке которой снизу доверху стояли штурмовики. Только в адвокатской комнате случилось безобразие и бесчинство. Адвокат-еврей вздумал “валять дурака”, взъерепенился – и был жестоко избит»¹⁰⁰.

Сам Хафнер наблюдал за происходящим издалека, сидя в библиотеке, и надеялся, что все это скоро пройдет. Но в итоге штурмовики появились и в читальном зале: «Дверь распахнулась, зал наводнили коричневые униформы, и один, видимо, предводитель, закричал бодрым раскатистым голосом: “Неарийцам немедленно покинуть заведение!” Мне запомнилось, что он использовал специально подобранное слово “неарийцы” и совершенно неподходящее “заведение” в одном предложении. Один ‹…› ответил: “Уже уходим!” Наши смотрители стояли так, как будто хотели отдать честь. У меня колотилось сердце. Что же делать? Как сохранить самообладание? Проигнорировать, вообще не смотреть! Я опустил глаза на свои бумаги. Механически читал какие-то фразы: “Неверным, но при этом и несущественным является утверждение обвиняемого…” Ничего не писать!

Тем временем и ко мне подошел человек в коричневой форме и вытянулся передо мной во фронт: “Вы ариец?” Не успев прийти в себя, я ответил: “Да”. Он испытующе посмотрел на мой нос – и ретировался. Мне же кровь ударила в лицо. Через мгновение я ощутил позор, поражение. Я сказал “да”! Ну да, я “ариец”, Боже правый. Я не солгал. Я лишь допустил нечто намного более страшное»¹⁰¹.

«Более страшным», по мнению Хафнера, было то, что он бездействовал, когда выводили его еврейских коллег и руководителей, и что он принял решение не делать записей о происходящем, несмотря на внутренние противоречия и точное наблюдение за ними. Через несколько лет Хафнер по политическим причинам эмигрировал в Англию, и нельзя сказать, что он просто делал то же, что и другие. Именно поэтому его сентиментальное изображение трансформации своего собственного и коллективного поведения так хорошо показывает, как происходит динамическое изменение поведенческих норм. При этом важную роль играют три психологических механизма.

Первый – страх репрессий, не требующий дальнейших объяснений, который особенно сильно действует в новой беспрецедентной и труднопредсказуемой ситуации. Когда не знаешь, каковы правила, предпочитаешь не действовать. Лишь опосредованная (в случае Хафнера) угроза со стороны штурмовиков вызывает значительную неуверенность и приводит к решению погрузиться в дело, то есть создать некое воображаемое пространство безопасности. Как сказал бы Эрфинг Гофман, «территорию самости» – чтобы защитить себя¹².

В этот момент вступает в действие еще один механизм, как правило оказывающий фатальное воздействие. Когда мы делаем что-либо, охваченные противоречивыми чувствами, то стремимся оправдаться перед самими собой, договориться со своим собственным обликом себя. Поэтому зачастую нам кажется более правильным повторить свое действие, чем исправить его, поставив его правильность под вопрос. То есть, отвернувшись один раз, человек с большей вероятностью в аналогичной ситуации отвернется второй, третий и четвертый раз. С каждым разом вероятность того, что он когда-нибудь поступит иначе, падает.

Все это формирует фундамент для третьего психологического механизма: в начале процессов перестройки общества человек еще может протестовать против того, что́ вскоре уже станет переносить равнодушно. Если бы в описанной ситуации коллеги-евреи не просто «скромно» ушли, а были избиты или покалечены в присутствии Хафнера, это, возможно, перешло бы его границы терпимости, – но этого не произошло, поскольку на тот момент ничего действительно «страшного» еще не случилось.

Чем дальше меняется общество, тем более тяжкими становятся нарушения моральных принципов, которые вначале терпеть бы не стали. Этот механизм объясняет столь непонятное нам принятие дискриминации евреев большинством немецкого общества, даже теми, кто вообще не был антисемитом. Отворачиваться, терпеть, соглашаться, принимать участие и проявлять активность – все эти формы поведения не отличаются друг от друга принципиально, но являются стадиями одного последовательного процесса изменения норм поведения.

Сентиментальный и критикующий Себастьян Хафнер всего через несколько месяцев оказывается в Общественном лагере для стажеров в Ютербоге, поет там национал-социалистические песни, сдает нормативы по военно-прикладному спорту, обучается мировоззрению и при этом стоит на стреме, когда одному стажеру устраивают темную, то есть коллективно избивают.

Вечером в столовой все слушают обращение Гитлера по радио. «Когда он отговорил, произошло самое худшее. Заиграли гимн “Германия превыше всего”, и все вскинули руки в нацистском приветствии. Несколько человек помедлили, подобно мне. Было в этом что-то донельзя унизительное. Но ведь нам надо было сдать экзамен! Впервые я ощутил – сильно, явственно – словно бы поганый вкус во рту: “Это не считается. Я всего только притворяюсь, это не я. Это не считается”. Вот с каким чувством я вскинул руку и продержал ее вытянутой минуты три, не меньше, пока звучали гимн и песня “Хорст Вессель”. Вокруг все пели – во всю глотку, залихватски. Я шевелил губами, имитировал пение, как делают в церкви во время пения хоралов.

Но руки у всех нас были вскинуты вверх. Мы так и стояли перед безглазым радиоаппаратом, словно марионетки перед своим кукольником. Да, мы стояли и пели или делали вид, что поем, и каждый был гестапо для другого»¹⁰².

Хафнер выразительно описывает не только последовательный процесс трансформации общепринятого ранее поведения, но и его тонкую отстройку в совместной социальной практике. Перестройка норм поведения не начинается извне и не является индивидуальным процессом. Она формируется через обоюдное подкрепление, которое и является социальным поведением. При всем его «внутреннем» сопротивлении и при всей критике Себастьян Хафнер становится таким же, как его товарищи, и единственным средством сохранения ощущаемой им лично цельности остается внутреннее дистанцирование, к которому он прибегает вновь: «Я носил форму с нашивкой со свастикой. Я стоял ровно и чистил оружие. Но все это не считалось. Меня никто не спрашивал, я просто это делал. Да и не я это делал вовсе. Это была игра, и я играл роль»¹⁰³.

Как видно, ролевая дистанция помогает человеку участвовать в модели поведения, которая незадолго до этого им не принималась. При объяснении восприятия, действия и образа поведения людей при национал-социализме недостаточно рассматривать такие изменения норм поведения как «нравственное разложение» или «утрату тормозов». Ведь здесь полностью меняется межчеловеческое взаимодействие, определяемое как «нормальное», а вместе с этим меняются и ориентиры отдельно взятых людей – понемногу, так что они и сами этого не замечают. Поражает при этом то, как быстро все может произойти.

Кстати, лучше всего это изменение замечают те, кто наблюдает за всем со стороны, не принимая участия в процессе, а не те, кто находится внутри него. Например, Тедди, подруга Хафнера, переехавшая в Париж, летом 1933 г. приезжает в Берлин и обнаруживает совсем новый мир: «По Тедди было видно, как она задыхается. Она без задних мыслей спрашивала про кафе и кабаре, которые давно уже закрылись, про актеров, которых уже давно не было. Конечно, она многое знала из газет, но в реальности все равно было все по-другому – возможно, менее сенсационно, но намного сложнее для понимания и принятия. Повсюду знамена со свастикой, коричневые униформы, от которых нет спасения, – в автобусах, в кафе, на улице, в зоопарке – повсюду, как армия оккупантов. Постоянные барабаны, маршевая музыка днем и ночью – забавно, Тедди все еще прислушивалась и спрашивала, что случилось. Она еще не знала, что вопросы скорее вызвало бы внезапное отсутствие маршей. Красные плакаты с объявлениями о казнях на колоннах, почти каждое утро, рядом с киноафишами и плакатами летних ресторанов. Я их вообще уже не замечал, а Тедди еще вдруг содрогалась, когда ее взгляд падал на колонны. Как-то раз на прогулке я вдруг затащил ее в один из домов. Она ничего не поняла и испуганно спросила: “Что еще стряслось?”

– Да знамя штурмовиков несут, – пояснил я, как поясняют самую очевидную вещь в мире.

– Ну и что?

– Может, ты еще захочешь его поприветствовать?

– Нет, а зачем?

– Приходится, когда его проносят по улице.

– В смысле – приходится? Просто не делаешь, и все.

Бедная Тедди, она действительно была из другого мира! Я ничего не ответил и только уныло скривился»¹⁰⁴.

То, как чутко Хафнер отмечает те незначительные, на каждом отдельном шаге кажущиеся безобидными изменения в восприятии и ориентирах, происходящие в нем самом после того, как национал-социализм получил полный контроль над трактовкой действительности в обществе и право распоряжаться поведением людей, вызывает при чтении его книги тягостные чувства. При этом встает решающий с социально-психологической точки зрения вопрос: как же на раннем этапе развития Третьего рейха могли с такой скоростью произойти изменения в общепринятых нормах поведения?

Такие изменения норм означают, что одна группа людей постепенно исключается из «вселенной общих обязательств», становящейся эксклюзивной для других, принадлежащих к большинству. Этот процесс, как уже говорилось, является центральной предпосылкой к развитию геноцида. Ведь исключение происходит потому, что вся эта группа как таковая, то есть каждый ее член, определяется как угроза для благополучия и даже существования большей части общества, которое в результате видит спасение в том, чтобы обезвредить эту группу, а затем и уничтожить ее. Поэтому всем процессам уничтожения предшествует определение «опасной» группы, затем подключается ускоряющееся социальное, психологическое, материальное и правовое деклассирование, что делает инаковость дискриминируемой группы, которая изначально лишь утверждалась в теории, реальностью, и эта реальность формируется и ощущается современниками.