Параллели

Городу, в котором всегда пахнет кофе

I

Мощный удар грома прокатился по темно-синему грозовому небу и порыв ветра распахнул окно на террасе дома, стоявшего на скале. Беллатрикс Хольмберг, высокая стройная женщина, затянутая в элегантное бордовое платье, идеально облегавшее прекрасную для ее лет фигуру, подошла к окну и захлопнула его, сердито откинув рукой легкую белую занавеску, трепыхавшуюся на ветру, словно обрывок паруса.

– Обычно здесь редко бывают дожди, но последние пару дней мы переживаем настоящий шторм, – сказала женщина, поджав губы.

За круглым столом, накрытым белоснежной, искусно вышитой ришелье, скатертью, сидел полноватый мужчина с роскошными усами и похожая на сухую щепку пожилая женщина с собранными в тугой пучок светлыми волосами. Мужчина был мужем мадам Хольмберг, а женщине в скором будущем предстояло стать ее сватьей.

– О, не стоит так переживать по поводу погоды, дорогая Беллатрикс, – ответила мадемуазель Шарби, отпивая чай из белой фарфоровой чашки. – Шторм скоро пройдет.

– Я переживаю по поводу детей. Где они? Не хватало еще заболеть накануне свадьбы.

– Они уже давно не дети, дорогая, – мягко заметил господин Хольмберг. – И ничего с ним не случится, гуляют где-нибудь неподалеку.

Очередной раскат грома заглушил хлопок входной двери, и, хотя на террасе их никак не могли услышать, вошедшие в дом молодой человек и девушка испуганно замерли на секунду в темном холле. Они посмотрели друг на друга и прыснули со смеху. Парень промок насквозь, а девушке каким-то чудом, наверное потому, что она укрылась его курткой, удалось сохранить сухими пышные кудрявые овсяного цвета волосы.

– Мы опоздали к чаю, – прошептал парень, давясь от смеха.

– Опять эти старые перечницы будут ворчать! – тихо засмеялась девушка.

– Каро, это все-таки наши родные, – попытался возразить юноша.

– Поверь, Монс, я прекрасно знаю, что твоя мамочка меня терпеть не может, – отмахнулась девушка. – Впрочем, это взаимно! – она снова тихонько хихикнула.

– Ты невозможная! – он привлек ее к себе и поцеловал в мягкие влажные губы.

Двадцать минут спустя парочка все-таки почтила своим визитом белую террасу. Девушка переоделась в легкое платье небесно-голубого цвета и собрала свои пышные волосы в небрежный пучок, а молодой человек сменил промокшие джинсы и футболку на светлые брюки и белую рубашку с коротким рукавом. Они вошли, чинно держась за руки и постарались как можно искреннее выразить свои извинения за опоздание на чай. Альберт Хольмберг добродушно усмехнулся в усы, а губы женщин сжались в две тонкие прямые линии. Опоздать к вечернему чаю в их понимании было смертным грехом, прощения которому нет и быть не может. Беллатрикс нарочито глубоко вздохнула, подняла голову и, выпятив вперед подбородок, произнесла ровным и почти безучастным голосом:

– Каролина, Монс, опасно гулять в такую погоду. Мы беспокоились…

– Вовсе нет! – невинно улыбнувшись, возразила Каролина, наливая чай себе и Монсу. Фраза девушки прозвучала крайне двусмысленно: каждому из собравшихся на террасе было понятно, что дело на самом деле было вовсе не в беспокойстве, а в длинном списке условностей и приличий, который в очередной раз нарушили молодые люди. Монс в этот момент от души завидовал отцовским усам, в которых можно было легко прятать улыбку.

– Каролина! – шикнула мадемуазель Шарби.

– Что, тетушка? – живо откликнулась девушка. – Я говорю, ничего опасного в погоде нет. Ты же видишь, ничего не произошло. Подумаешь, всего лишь дождь, а мы с Монсом не сахарные.

– Быстрей бы уже прошла свадьба, – Каролина перебирала какие-то буклеты, забравшись с ногами на небольшой диванчик. Молодые люди были наконец-то отпущены с протокольного семейного чаепития и теперь сидели в библиотеке. Монс разбирал свои ноты, а Каро наводила порядок на журнальном столике, заваленном рекламными проспектами.

– Ты так говоришь, будто свадьба тебе в тягость, – пробормотал парень, не поднимая головы от нотных листов, которые он уже четверть часа тщетно пытался рассортировать.

– Нет, что ты! – Каролина испуганно посмотрела на него. – Я совсем не о том. Свадьба это здорово, но ведь мы могли все сделать намного скромнее, без этого ненужного пафоса и сотен гостей, половину которых мы не знаем, а другую половину не хотим знать. Это же наш праздник, а получается будто мы всем должны и обязаны, и от этих обязанностей голова кругом и никакого праздника.

– Н-да… В этом ты права, и меня тоже от этого коробит, – Монс оставил свои ноты, сознавшись самому себе, что пытаться навести в них порядок в предсвадебной суматохе бесполезно, и подсел на диван к Каролине.

– Ну хоть платье мне позволили выбрать самой, – ухмыльнулась Каро. – Спорим, они упадут в обморок, когда увидят его!

Монс рассмеялся. К истории с покупкой свадебного платья он имел самое прямое отношение. Каро буквально выставила своей тетушке ультиматум: платье она выбирает без посторонней помощи. Вообще без посторонней, то есть это ответственное дело не будет согласовываться ни с мадемуазель Шарби, ни с мадам Хольмберг. Шарлотте Шарби оставалось лишь повздыхать и согласиться – споры со своенравной племянницей обычно ни к чему хорошему не приводили. Избавившись от попыток навязчивой опеки родственников, Каролина отправилась вместе с Монсом в один из свадебных салонов Ниццы, где с порога заявила: «Мне нужно платье, а моему жениху костюм. Только без всяких оборочек, рюшечек, стразиков и прочей ерунды. Это я о платье, разумеется». Ради выражения лиц консультантов, застывших после такого вступления в оцепенении, однозначно стоило затевать все это. Каролина решительно отмела все предложенные ей пышные и облегающие длинные платья и выбрала короткое, молочного цвета, с юбкой фонариком и такими же рукавами, задорно топорщившимися на плечах и обнажавшими ее изящные руки с тонкими запястьями. Дополнял платье атласный пояс небесно-голубого цвета, завязывавшийся сзади бантом. Фату Каро тоже отвергла в пользу элегантной небольшой шляпки с вуалькой. Для Монса они подобрали великолепный костюм, идеально совпадающий с тоном пояса ее платья. И вот уже несколько дней Каро томилась в ожидании момента, когда ее наряд наконец-то увидят не только ее чопорные родственницы, но и пара сотен не менее чопорных гостей из высших слоев общества Стокгольма, Парижа и Ниццы, приглашенных на их свадьбу.

II

Изящная девичья рука скользнула по груди Монса, взъерошив волосы на ней. Парень накрыл ее своей ладонью и улыбнулся, не открывая глаз:

– Поймал!

Каро тихо захихикала:

– Ты скоро весь обрастешь шерстью и будешь мохнатый, как медведь!

– Ничего я не обрасту! – проворчал чуть сиплым после сна голосом Монс, бросая обиженный взгляд на девушку.

– Ты такой смешной, когда обижаешься! – Каролина провела тонким пальчиком по его носу. – Не переживай, я буду любить тебя любого, даже если ты будешь весь в шерсти и при этом… – Парень не дал ей договорить, закрыв рот поцелуем, и сжал девушку в объятиях, ощущая, как горячей волной его накрывает желание.

– Каролина! – за дверью раздался скрипучий голос мадемуазель Шарби. – Ты уже встала?

– Вот черт! – прошипел Монс, находя взглядом часы и с ужасом осознавая, что уже почти девять утра.

– Да! Но я еще не одета, тетя! – крикнула в ответ Каро, давясь от смеха при виде вылетающего из ее постели и в суматохе собирающего свои вещи жениха. – Куда?! Оставь все тут! – она вырвала одежду из рук парня и сунула ее под кровать. – Иди в ванную!

– Какую ванную?! Ко мне тоже могут заявиться мама или отец! – ответил Монс сдавленным шепотом.

– Каролина, у тебя все в порядке? – снова раздалось за дверью.

– Да-да! Я сейчас, еще минутку! – как можно спокойнее ответила Каролина. – А куда ты тогда? – прошептала она Монсу.

– Через комнату под тобой кабинет отца, я спущусь с твоего балкона туда.

– Ты с ума сошел?!

– Не переживай, там невысоко, – Монс уже выскочил на балкон и перемахнул через боковые перила.

Он осторожно присел на выступ за перилами и повис на руках. В это время в комнату Каро вошла мадемуазель Шарби, и они начали о чем-то говорить. Сердце парня бешено колотилось. Разумеется, он наврал Каро про небольшую высоту. Упади он отсюда, его будут собирать по кусочкам. Конечно, если найдут их среди скал. Парень пару раз глубоко вздохнул, пытаясь успокоиться, посмотрел вниз на балкончик отцовского кабинета, и, несколько раз качнувшись, прыгнул точно на него. Ступни обожгло болью, и Монс не сумел сдержать стон: нет ничего приятного в приземлении с приличной высоты босиком на каменный пол. Выпрямившись через пару секунд, парень буквально лицом к лицу столкнулся в проеме двери, ведущей с балкона в кабинет, с Хольмбергом-старшим.

– Привет, пап! – как можно спокойнее произнес Монс отцу. И невольно улыбнулся собственной мысли: «Хорошо, что хоть трусы надеть успел».

Нельзя сказать, чтобы Альберт Хольмберг очень удивился появлению в кабинете собственного сына, в неурочный час, да еще и практически без одежды, но это явление все-таки произвело на него изрядное впечатление. Каждое утро, в тишине и покое он выкуривал сигару и пил кофе у себя в кабинете, и казалось, никто и ничто не сможет нарушить эту непродолжительную по времени идиллию. Монс смог. Оглядев сына с головы до ног, Альберт стряхнул пепел в бронзовую пепельницу в виде кабана, и ровным голосом произнес:

– Доброе утро, сынок. Твоя мама сейчас заканчивает приводить себя в порядок, так что путь до твоей комнаты пока свободен.

– Спасибо! Я всегда знал, что ты у меня лучший! – Хольмберг-младший обрадованно хлопнул отца по плечу и выскочил в коридор.

Чопорная тетушка Каролины настаивала на том, чтобы до свадьбы Монс и ее племянница спали каждый в своей комнате, и в этом ее неожиданно поддержала Беллатрикс. По мнению молодых людей, которые до этого момента почти три года жили вместе, это было абсолютной глупостью, но возражения не принимались, а потому каждый вечер Монс, желая всем спокойной ночи, дарил Каро невесомый целомудренный поцелуй в щечку и удалялся к себе. А спустя четверть часа он уже тихонько проскальзывал в ее комнату, чтобы провести с любимой очередную упоительную ночь. Каждое утро им приходилось быть начеку, и Монс всегда успевал уйти к себе до того, как просыпались остальные обитатели дома. Но сегодня, в день, когда у невесты должен был состояться девичник, а у жениха – мальчишник, молодожены забыли об осторожности и проспали. Впрочем, все обошлось, а потому молодые люди совсем не расстроились. За завтраком они обменивались улыбками, смысл которых был понятен кроме них самих еще и Альберту, но тот, конечно, никого не выдал.

После завтрака Монс с Каролиной уехали в Ниццу, где им предстояло ненадолго расстаться: Каро отправлялась в Канны, где ее ждали подружки, а Монс – в Марсель на встречу с друзьями. Они оба понятия не имели, что именно приготовили им их товарищи, и в дальнейшем Каро так и не смогла вспомнить, как она со своей компанией оказалась в Монте-Карло на ступеньках казино, из которого их выгнали по причине полнейшего проигрыша, безобразного состояния и просто потому, что уже наступил рассвет, и казино закрывалось.

Зато Монс прекрасно помнил, что сначала он был с друзьями на футболе, потом они совершили набег на местные бары, а потом отчаянно пытались повязать футбольный шарф на какой-то памятник. Памятник был очень высоким и скользким, а руки и ноги предательски дрожали, и поэтому они не успели убежать, когда вдруг приехала полиция. Утром их, конечно, отпустили, даже вместе с многострадальным шарфом, впрочем, не забыв влепить приличный штраф за учиненные безобразия.

За три дня до свадебной церемонии Монс и Каролина вернулись домой и были бесконечно счастливы видеть друг друга. Но предпраздничная суматоха уже успела превратиться в настоящий вихрь, и максимум, что успевали в ней молодожены – перекинуться парой слов и торопливыми поцелуями на ходу. Впрочем, этого было достаточно: впереди их ждала длинная и непременно счастливая жизнь вместе.

Накануне дня свадьбы Каро уехала в мини-отель, который специально арендовали для проведения торжества. Монс увидел ее уже в образе невесты на заднем дворе отеля с видом на море. Она совершенно не была похожа на сказочную принцессу – впрочем, она и не хотела этого. Упрямую, непокорную Каро всегда раздражала традиционная мишура, которой принято сопровождать вступление в брак – именно поэтому на ее платье не было «оборочек, рюшечек, стразиков и прочей ерунды», а на голове – традиционной фаты и диадемы. Но все равно Каролина была прелестна в своем коротком платье и с изящной шляпкой, лежавшей на собранных в прическу волосах. Ее никто не вел к алтарю, она подошла туда сама в сопровождении подружек невесты. Монс встретился с ней взглядом и почувствовал, что его сердце вот-вот вырвется из груди от переполнявшего его счастья. А Каролина чуть скосила глаза в сторону тетушки и мадам Хольмберг и едва заметно шевельнула бровями. Парень смог сдержать неуместный в торжественные мгновения смех – о да, судя по выражениям лиц женщин, наряд его невесты действительно произвел эффект разорвавшейся бомбы.

Спустя три часа, как были произнесены клятвы верности и любви, Монс и Каро сбежали от многочисленных гостей и родственников. Прыгнули в белый кабриолет, Каро не глядя швырнула свой букет собравшимся и промурлыкала: «Au revoir!». Они умчались к своим друзьям, которые уже ждали их в одном из пляжных клубов Ниццы, и веселились там до рассвета. Лишь утром молодожены, оглушительно хохоча, ввалились в опустевшую виллу на скале. Шляпка Каролины была где-то потеряна – наверное там же, где остался галстук Монса, но их это не волновало. Они наконец-то были мужем и женой, вилла – свадебный подарок родителей Монса – была исключительно в их распоряжении, а потому отныне новоиспеченная чета Хольмберг была абсолютно вольна в своих действиях.

III

– Монс! Что ты все сидишь? Поедем в L'Ambassade! – Каролина возникла в дверях библиотеки в модном дизайнерском платье и туфлях на высоченном каблуке.

– Нет, Каро, мне нужно работать. Да и может хватит уже тусовок? – Монс сидел за роялем, на крышке которого лежали исписанные нотные листы и ручка.

– Да подождет твоя работа! Поехали! У нас медовый месяц! – Каро подошла к мужу и потянула его за рукав.

– Нет, – отрезал Монс и высвободил руку. За прошедшие после свадьбы две недели они побывали, пожалуй, во всех клубах, барах и ресторанах Ниццы и ее окрестностей. Хольмбергу уже порядком поднадоели эти тусовки, грохот музыки и чужие люди вокруг. Ему хотелось лечь спать в нормальное время и трезвым, а не на рассвете и невменяемом состоянии. К тому же у него был контракт на написание музыки к полнометражному фильму. Работа, о которой он давно мечтал и был несказанно рад получить ее. Сроки еще более чем позволяли, но Монсу совершенно не хотелось тянуть до последнего, тем более что настоящее творчество мало совместимо с работой в условиях жесткого цейтнота. Каро этого не понимала. И это был один из ее минусов.

Они познакомились на одной из студенческих вечеринок три года назад. Монс тогда играл в группе с друзьями, и во время летних каникул они давали концерты в небольших клубах в разных городах Европы, зарабатывая на собственное продвижение и выпуск альбома. Большинство девчонок висели на брутальном, покрытом татуировками солисте, но привлекательный стройный клавишник тоже не оставался без внимания, и именно на него во время одного из таких клубных концертов и обратила внимание Каро. Тогда она училась в Париже в Академии дизайна и искусств, осваивая дизайн интерьера. Впрочем, в итоге она так и не доучилась – Каро вообще не испытывала интереса к занятиям, хотя и была от природы наделена безупречным вкусом. Еще во время учебы она получала заказы и работала над авторскими проектами, но даже такая творческая работа казалась ей рутинной, а потому быстро наскучила, отчего все достижения Каро в профессии быстро сошли на нет.

Достаточно способная, Каро была практически равнодушна к тому, что делает, относилась к работе так же легкомысленно, как и ко многим вещам вокруг. Так уж вышло, что некому было направить ее на путь истинный. Отец Каролины умер от сердечного приступа, когда девочке было всего двенадцать, а через год, не вынеся тоски по мужу, ушла и мать. Каро открыто презирала ее за это: «Жизнь ведь не заканчивается, люди рождаются и умирают». Для нее ранняя смерть матери стала чем-то сродни предательству – в детстве Каро мама была единственным человеком, с которым девочка была хотя бы немного близка. Отца она помнила плохо – он был слишком занятым человеком и все свое время уделял виноградникам, которые в итоге получила в наследство Каролина. Опека над ней перешла к ее тетке Шарлотте Шарби, сестре ее покойного отца. У мадемуазель Шарби не было семьи, и внезапно свалившаяся ей на шею избалованная импульсивная племянница с естественными для девочки-подростка внутренними и внешними конфликтами стала обузой. Нет, со стороны все выглядело более чем естественно и даже благопристойно: Шарлотта опекала девушку, порой слишком навязчиво, как это делают многие взрослые. Каро с этой опекой то мирилась, то бунтовала. Но на самом деле обе женщины тихо ненавидели друг друга, мечтая о том моменте, когда жизнь разведет их наконец-то в разные стороны.

Монс не знал, да и не хотел знать, со сколькими парнями встречалась до него Каро, ему было просто хорошо с ней – веселой, импульсивной, непосредственной, хотя порой и невыносимой. Всего через полгода после их знакомства, Каро, бросив учебу, переехала к нему в Швецию. Правда, Стокгольм ей совершенно не нравился – он «сырой и холодный». «А ты сухая и теплая?» – хохотнул как-то Хольмберг, за что немедленно получил по голове подушкой. Он даже немного удивился, когда Каролина согласилась выйти за него замуж, впрочем, она сразу заявила: «Никаких детей, соплей, подгузников и пеленок. Нужно жить для себя». Но Монс и сам пока что даже не задумывался о детях. Он просто наслаждался жизнью вместе с любимой девушкой, да и с работой у него постепенно налаживалось. Он получил несколько хороших заказов на написание музыки к фильмам и рекламе, иногда играл на клавишных в своей группе, периодически давал концерты как пианист, исполняя классику и собственные сочинения, и даже стал лауреатом одной из премий для молодых дарований. Каро тоже несколько месяцев назад взяла какой-то проект, но с тех пор, как они уехали в Ниццу готовиться к свадьбе, Монс ни разу не видел ее за работой. И сейчас он вспомнил об этом заказе.

– У меня его давно уже нет, – отмахнулась Каро.

– То есть как это «нет»? – удивился парень.

– Очень просто, заказчик расторг со мной контракт. Ой, да не бери в голову! – девушка села на колени к Монсу и обвила его шею руками. – И если ты переживаешь по поводу денег, не забывай, что у нас есть виноградники. Они были, есть и будут, и это залог того, что мы с тобой никогда не будем нуждаться.

– Я переживаю по поводу тебя, а не денег, – Хольмберг обнял жену в ответ, чувствуя, как в нос ему ударил сладкий аромат ее духов. – Нельзя всю жизнь только веселиться.

Каро закатила глаза.

– Ты опять включил зануду, Хольмберг. Это работа на тебя так действует. Так ты идешь или нет?

– Нет, – Монс убрал руки с ее талии.

– Ну и сиди тут один! – Каро резко встала, царапнув его по шее ноготками, и удалилась. Монс сидел неподвижно, слушая цокот ее каблуков, щелчок замка внизу, хлопок двери такси и шелест шин по гравию у дома. А когда звуки утихли, он, вздохнув, продолжил работать.

Его своенравная жена всегда делала только то, что хотела. И это был еще один ее минус, с которым Хольмберг давно смирился.

Обида на Монса прошла быстро. Вернувшись из клуба, Каро чувствовала себя ужасно виноватой перед мужем. Да, она неплохо развлеклась, но угрызения совести сводили на нет всю радость. Приехав поздно ночью, Каролина тихонько прокралась в спальню, и юркнула под одеяло, молясь о том, чтобы супруг не проснулся. Он не проснулся. Проработав до поздней ночи над музыкой, парень чувствовал себя настолько опустошенным и измотанным, что уснул, едва его голова коснулась подушки. Но сквозь сон он почувствовал, что Каро рядом, повернулся к ней, и, не просыпаясь, обнял, прижимая к себе. И это нежное и властное прикосновение стало последней каплей, переполнившей душу девушки – неожиданно для себя, она, не плакавшая, наверно, со дня похорон своей матери, уткнулась лицом в подушку и беззвучно разрыдалась.

Утром они помирились. Монс слишком сильно любил Каро и, что бы она ни делала, не мог долго злиться на нее. А Каролина пообещала не мешать ему работать и решила найти для себя занятие. Поразмыслив немного, она взялась менять декор одной из комнат их большого дома. Хольмберг не возражал: комнат на вилле множество, и, если Каролине хотелось что-то сделать в одной из них – почему бы и нет? Лишь бы делом занималась.

Свое слово Каро сдержала – походы в ночные клубы прекратились, и Монс отныне спокойно работал над музыкой. Работа двигалась, но что-то неуловимое все равно не нравилось Хольмбергу. Написанной им музыке не хватало чего-то невесомого, но бесконечно важного, без чего она утрачивала свою глубину. Режиссер фильма неизменно хвалил тот промежуточный материал, что был ему уже отправлен, но Монс все не мог успокоиться и искал, искал ту самую искру, которая должна была превратить заурядную мелодию в цепляющую за душу музыку. Сюжет фильма требовал именно такого музыкального оформления: драма о парне из богатой семьи, от которого отвернулись друзья, когда он получил тяжелую травму и вынужден был потратить все деньги на лечение и реабилитацию. И лишь случайная встреча с девушкой, которая собиралась покончить с собой, спасла их обоих. Каролина, прочитав сценарий, назвала его соплями для подростков, Монс рассмеялся. В чем-то он был с ней согласен: наверное, с драматизмом ситуации создатели фильма перебрали. С другой стороны, такое кино необходимо многим, и уж точно понравится зрителю – главное, сделать его качественным. А потому Хольмберг раз за разом переделывал написанное, пытаясь добиться совершенства.

Но совершенство оставалось неуловимым.

IV

В конце августа погода испортилась: солнце почти не показывалось, с моря то и дело дул холодный ветер, временами срывался колючий холодный дождь. Монс с мрачным видом сидел за роялем и в очередной раз пытался сделать что-то с главной музыкальной темой, но что именно ему нужно было изменить, он не знал, и это его откровенно злило. Каро еще с утра уехала в город что-то купить для комнаты, дизайном которой она занималась. За окном лил дождь, и в библиотеке было темно, словно в сумерках. Устав воевать с изъянами собственной музыки, Хольмберг опустил голову на руки и закрыл глаза, слушая, как крупные капли барабанят по стеклу. Этот шум успокаивал, навевал сон, и мысли постепенно теряли связность, путались в серой дреме. Пронзительный телефонный звонок оборвал эту дремоту.

– Монс! Я купила такие классные шторы! – восторженный голос Каролины, доносившийся из трубки, затапливал все вокруг радостью. Даже в библиотеке, кажется, стало светлее, словно в окно ударил пробившийся сквозь тучи солнечный луч. – Сейчас пережду дождь и приеду!

– Давай я сам приеду за тобой, – предложил Монс, посмотрев в окно на затянутое тучами небо. – Дождь сильный, когда он пройдет…

– Нет-нет, не беспокойся. Здесь он уже заканчивается, и небо вот-вот будет ясным. Я скоро буду, не скучай! – и Каро завершила звонок.

Час спустя дождь действительно кончился, но Каролина все не возвращалась. Монс звонил ей несколько раз, сначала слушал длинные гудки, а потом, после очередного набора номера, равнодушный женский голос сообщил ему, что абонент временно не доступен. Не зная, что и думать, парень схватил ключи от машины и поехал в город. Ливень кончился, но противный мелкий дождик и не думал проходить, дорога была мокрой и скользкой, а небо все так же скрывала густая пелена туч. С тяжелым сердцем Хольмберг осторожно ехал по серпантину вниз к трассе, ведущей в Ниццу, то и дело набирая номер Каролины. Но в ответ звучало неизменное: «Абонент временно не доступен». За очередным поворотом Монс увидел, что часть дороги оцеплена, и там же стоят машины полиции и скорой помощи. Сердце его упало. Он притормозил у обочины и вышел из машины.

– Мсье, на этой части трассы произошло ДТП. Вы можете объехать или вернуться назад, – сообщил ему полицейский.

– Что случилось? – спросил Монс.

– Девушка на скутере вылетела с трассы. Занесло на мокром асфальте.

– Что?! – Хольмберг рванулся к машине скорой помощи, куда только что подвезли носилки, на которых лежало накрытое с головой тело.

– Туда нельзя, мсье! – полицейский бросился за ним.

Монс не слушал его, он подбежал к носилкам и схватился за них, с мольбой глядя на медиков. Один из них молча откинул край белой простыни. Хольмберг почувствовал, как все внутри него каменеет. Каро, его милая, солнечная, живая Каро, лежала непривычно тихая и застывшая. Глаза ее были закрыты, от виска к темени тянулась багровая рана, овсяные локоны, которые он так любил целовать, слиплись от крови. Юноша опустился на колени перед носилками и в отчаянии закрыл лицо руками. Он не видел и не слышал больше ничего. Только побелевшее, неподвижное лицо Каролины стояло перед его глазами, словно кто-то вырезал и наклеил его изображение. Больше не было ничего. И мира тоже не было. И никогда уже не будет. Вообще ничего и никогда уже не будет. Это страшное слово «никогда» пульсировало в мозгу Монса, вытесняя все. Никогда он уже больше не обнимет ее, не прижмет к себе, не поцелует. Никогда уже не услышит ее смех, ее голос, не почувствует тепла ее тела. Никогда…

Последующие дни слились для Монса в один беспросветный кошмар. Откуда-то взялась мадемуазель Шарби, и сновала повсюду, словно крыса, деловито и по-хозяйски глядя на дом – на их с Каро дом, и распоряжалась в нем как в своем собственном, раздавая приказы сухим скрипучим голосом. Впрочем, Хольмберги тоже приехали, Беллатрикс даже пыталась поговорить с сыном по душам, но тот, оглушенный своим горем, совершенно не слышал ее. Было решено похоронить Каро в Париже на кладбище Монмартр рядом с родителями. Точнее, так решила мадемуазель Шарби, но никаких оснований возражать ей не было.

В день похорон небо тихо плакало невесомым, удивительно теплым летним дождиком, и казалось, что Каро просто уснула ненадолго на ложе из белых лилий. Монса душили мысли, много мучительных навязчивых мыслей, они сливались в однообразный невыносимый гул, который разрывал голову. Его Каро… Милая, любимая Каро! И почему – именно она? Молодая, красивая, смешливая, его Каро спит сейчас в своих лилиях, и не найдется в мире силы, которая могла бы разбудить ее.

– Сынок, прощайся с Каролиной, пора…

Голос матери показался Монсу отвратительно грубым и бестактным, но он хотя бы оборвал наполнявший его голову мучительный гул. Юноша растерянно оглянулся – все вокруг действительно ждали. Ждали, что он коснется губами лба Каро или скажет ей что-то… Черт возьми, что нужно говорить на этих проклятых похоронах? Что можно сказать, когда хочется кричать на весь мир о своей боли до тех пор, пока от напряжения не лопнут вены на шее? Когда все вокруг ждут, что можно будет наконец закрыть крышку гроба, опустить его в землю и разойтись скорее по своим делам? Скорбные обязанности тяготят, заставляют надевать благообразные маски, делать вид что не все равно, а хочется жить дальше! Считать деньги, пить вино, танцевать, любить, радоваться солнцу… И только Каро останется одна в своих лилиях, в холодной земле – она, так любившая тепло!

Хольмберг провел кончиками пальцев по ее щеке – холодной, мокрой от дождя и обжигающе безжизненной. Теряя самообладание, прохрипел: «Делайте что хотите!» – и бросился прочь с кладбища.

Спустя три часа Монса нашел отец – каким-то чудом он разглядел сына в щуплом силуэте, сжавшемся в комок возле самой воды у одного из пилонов моста Пон-Неф.

– Сынок… – Альберт сел рядом и осторожно обнял юношу.

– Папа, мне так плохо… – Монс уткнулся в плечо отца пылающим лицом.

– Знаю… Поедешь со мной к мадемуазель Шарби? И мама там…

– Нет. Я еду в Ниццу.

– Тебе нельзя сейчас оставаться одному, сынок.

– Что, боишься, что я вены себе вскрою? – Монс недобро засмеялся. – Не вскрою. Если бы я хотел отправиться вслед за Каро, я бы уже лежал на дне Сены. Я. Просто. Никого. Не. Хочу. Видеть.

– Хорошо, сын, я отвезу тебя в Ниццу.

– Прямо сейчас?

– Прямо сейчас.

Что было дальше, Монс уже не помнил. Один в темном доме, он слушал дождь за окном и ненавидел его. Дождь отобрал у него Каро, отобрал жестоко и бесцеремонно. День за днем он бродил по полному теней дому, сам похожий на тень, и не находил себе места. Все напоминало ему о Каролине, все дышало ею. Ее вещи пахли ее духами, и Хольмберг часами сжимал в руках ее сорочки и платья, и не мог надышаться ими. И с ужасом чувствовал, что аромат постепенно тает и превращается в воспоминание.

В один из дней Монс опустился на стул и с удивлением понял, что он в библиотеке, за своим роялем, а перед ним так и лежит его незаконченная работа. Теперь он знал, что не хватало его мелодии. Из боли, которая переполняла его душу, родилась наконец та самая искра, которую он так долго не мог найти. Через два часа Хольмберг отослал весь материал режиссеру, написал, что это окончательный вариант, и он не будет больше ничего исправлять, даже если создателей фильма что-то не устроит. А потом он спустился в гостиную и почти залпом выпил бутылку виски, не чувствуя ни горечи напитка, ни его крепости.

V

Три недели Монс не выходил из дома и не отвечал на звонки. Собственно, о трех неделях сообщил ему отец, когда юноша очнулся в душе под струями ледяной воды. Он выпил практически все спиртное, какое нашел в домашнем баре и перебил все пустые бутылки, посуду и большинство ваз, но совершенно этого не помнил. Ему уже давно пришел ответ от Джозефа Мойро – режиссера «Обретая крылья», того самого фильма, к которому Хольмберг писал музыку. Он был в полнейшем восторге от обновленной версии музыки к фильму, но, так и не получив ни слова в ответ от Монса, разыскал контакты его отца. Впрочем, и сам Альберт беспокоился о состоянии сына, который после похорон Каролины обрубил контакты с внешним миром. Хольмберг-старший понимал, что тому нужно побыть одному и как-то переварить обрушившееся на него горе, но пауза откровенно затянулась. Поэтому в конце сентября Альберт вместе с другом Монса Тео Линдстремом все-таки решился приехать в дом в Ницце, где ожидаемо обнаружил сына мертвецки пьяным. Тот осунулся, был небрит и бледен, под глазами залегли темные круги, но ненависти, агрессии не осталось – вся она ушла в войну с бутылками и посудой. Единственным целым островком в практически разгромленном доме оказался стол в кабинете. Пол под ним был усыпан осколками фарфора, но на совершенно пустой и на удивление чистой столешнице излучала какой-то чудовищный, невероятный покой фотография Каро. Тонкая девушка в легком платье на берегу моря. Лучистая улыбка, копна овсяных волос и солнечный свет, которого, казалось, было так много, что он буквально лился с фотоснимка и затапливал собой все вокруг.