Loe raamatut: «Золотарь, или Просите, и дано будет…»
С языком, с человеческим словом, с речью безнаказанно шутить нельзя; словесная речь человека – это видимая, осязаемая связь, союзное звено между телом и духом.
Владимир Даль
Довлеет дневи злоба его…
Евангелие от Матфея
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ВОЗЬМИ СЫНА ТВОЕГО, ЕДИНСТВЕННОГО
И было, после сих происшествий Бог искушал Авраама и сказал ему: Авраам! Он сказал: вот я. Бог сказал: возьми сына твоего, единственного твоего, которого ты любишь, Исаака; и пойди в землю Мориа и там принеси его во всесожжение на одной из гор, о которой Я скажу тебе.
Бытие, 22
ДЕНЬ ПЕРВЫЙ
ДОРОГА ПОД ЗЕМЛЮ
1
– Это квартира Золотаренко?
– Да.
– Александр Игоревич?
– Да, это я.
– Ваш сын в больнице.
В первые минуты я всегда паникую. Пожар, увольнение, тень в подворотне – стопор, хоть кричи. Мечтаю спрятаться под одеяло, моргаю, как дурак. Бабушка в детстве звала меня "тефтелем". С ударением на первое "е". Моя бывшая утверждала, что в миг опасности я становлюсь похожим на морскую свинку. Уж не знаю, почему, но меня это дико обижало.
Потом я прихожу в себя. Делаю все, что положено. Но вначале – тефтель, и баста.
– В больнице?
– В институте неотложной хирургии. Знаете, где это?
– Знаю…
– Приезжайте. В холле главного корпуса вас встретят.
– Что с ним? Он жив?
– Он в реанимации. На него было совершено нападение. Приезжайте, это не телефонный разговор…
– Вы врач?!
Гудки. Нет, это не врач. А кто? Милиция? Все было просто прекрасно, и сразу стало так плохо… Дурная привычка мыслить цитатами. Память сразу подсказала, как дальше: "…обул он белые тапочки и ушел навсегда." Пародия Иванова на Асадова. Сейчас ее уже не помнят. Надо побриться. Некрасиво ехать в больницу заросшим…
Господи, о чем я думаю!
Мыльная пена из флакона. Завтра сменю лезвие, это затупилось. Хорошо, что у меня газовая колонка. Всегда горячая вода… Антошка в реанимации. На него напали. Тихий, смирный ботаник Антошка. Наглая, пьяная гопота. Что у него можно было забрать? Мобильник? Стипендию? Часы? Куртку? Куртку я ему подарил в прошлом году, она еще совсем новая…
– Твою мать!
Порезался. Ничего, ерунда. Прижгу туалетной водой.
Зимой надо долго одеваться. А я еще специально тянул время. Ждал, пока сойдет девятый вал паники. Шерстяные рейтузы. Теплые носки. Рубашка. Какие-то ублюдки измордовали моего сына. Найду, из-под земли достану… И что? Джинсы. Свитер. Я и в школе драться не умел. Не снайпер. Не следопыт. Не ветеран локальных заварушек.
Никто.
Мститель ты хренов, Золотарь.
Утешительно светился монитор. Мимоходом я бросил взгляд на текст, выведенный на экран. «Как и вся молодежь, облажающая магической силой, Эльдар был отличным бойцом, хотя и не таким, как Берендил, который служил телохранителем короля. Все ждали войны. Владыки Светлой и Темной части мира скрипели во сне зубами, мечтая…»
Первую редактуру этой ахинеи я уже сделал. В оригинале все было гораздо круче. Войны ждали так, что согласование падежей считалось дурным тоном. "Не имею привычки, – сообщил автор в личной переписке, – перечитывать свои тексты. В книге важна мысль, а не то, как кого обозвали." К счастью, издательство дало мне карт-бланш – править текст, не советуясь с гением. Ему отправят на сверку все целиком. Гамузом, как говорила моя бабушка. И гений примет без возражений. Разве что скрипнет в интернете, что я убил его драйв и засушил живость языка.
У него в оригинале владыки скрипели не зубами.
Исправить опечатку в слове "облажающая"? Ни за что. Она имеет шанс проскочить мимо корректора. Книга выйдет в свет, и я получу удовольствие. Наверное, только я – больше никто не заметит.
Золотарь! Ты полный придурок!
…шевелись!
Ботинки. Шарф. Старая дубленка. Надо взять денег. Санитары, врачи, медсестры – свора вымогателей. Тут десятка, там сотка. Тысячи за операцию. Капельница за свой счет. Наша бесплатная медицина – самая дорогая в мире. Ну не самая, это я вру. Но если сравнить мою зарплату со ставкой редактора в каком-нибудь "Baen Books"…
Кепка.
Наличности дома было в обрез. Цапнув НЗ – три сотни долларов, отложенных с лета – я вылетел на лестничную клетку. Там копошилась тетя Паша – хмурая, вечно простуженная уборщица. Подъезд скидывался по "пятаку" с квартиры, арендуя ее на месяц.
– Доброе утро!
– Здрасте, теть Паш. Извините, я очень спешу…
– Ага. Я уже.
Освобождать лестницу она не торопилась. Стояла на карачках, елозила тряпкой. Одна ступенька, другая; третья… Прыгать через нее? Я не кенгуру. А тетя Паша – тот еще барьер. Подберут меня внизу, свезут в реанимацию за казенный кошт. Сэкономлю на такси.
Паника отступила на заранее подготовленные позиции. Ее место занял юмор – черный и вонючий, как гуталин.
– Тетя Паша! Дайте пройти!
Ей следовало играть в театре. Вы бы видели, с каким кряхтением она поднялась, вытерла трудовой пот, как посторонилась, обдав меня презрением… Будь я режиссером, велел бы ей хлестнуть негодяя тряпкой – и аплодисменты обеспечены. Но я не был режиссером. И сын мой ждал в больнице.
Улицу я пролетел галопом.
– В неотложку!
– Пятьдесят гривен.
– Сорок!
– Сорок пять и поехали.
– Быстрее!
Быстрее не получалось. Центр встал. Одна пробка рассасывалась, другая возникала. Я уже пожалел, что отказался от метро. Не надо было торговаться с таксистом. Выиграл пятерку и сглазил поездку. Это рефлекс – не соглашаться на сумму, которую водитель назвал первой. И никогда не требовать включить счетчик. Дороже выйдет.
Мысли жужжали мухами, нелепыми в феврале. Намекали, что жизнь продолжается. Фортуна незлобива. Расслабься, мужик, обойдется, заденет легким испугом…
В кармане зазвонил мобильный.
– Да, слушаю!
– Золотаренко Александр Игоревич?
– Да!
– Ваш сын в больнице.
– Знаю! Он жив?
– Он в реанима…
– Я уже еду!
– Хорошо…
Похоже, на том конце удивились. Голос другой, визгливый. Первый говорил сочным басом. Что у них там за бардак? Звонят по два раза… А мне каково? Снова услышать: "Ваш сын…" – и ждать самого страшного.
Если позвонят еще – ей-богу, пошлю матом.
2
В дрожащих лужицах плясало солнце. У машин «Скорой помощи», расстегнув куртки, курили водители. Двое санитаров, судя по ухмылкам, из морга, клянчили сигаретку. Без особого успеха. Один качнулся наперерез Золотарю, рассчитывая на акт милосердия, но Золотарь мотнул головой – не курю! – и прошел, считай, пробежал мимо.
Он уже жалел, что оделся так тепло. Февраль дразнил намеком на весну. Все гадали, продержится солнышко до марта – или ждать похолодания. Заключали пари, спорили; сыпали примерами из прошлого.
Золотарь числился в скептиках.
Он остановился, желая успокоить сердце. Напротив, в больничном саду, пустом и черном, совершал моцион качок в спортивном костюме. Нижняя челюсть бедняги поддерживалась жутким устройством, похожим на инструмент пыток. Качок мерил сад легкой рысью, тупо глядя перед собой. Следом, не отставая, чинно трусили дамы в пальто – юная, молодая, в летах. Дочь, жена и мать. Или мать и две сестры. Проведать явились, апельсины принесли. Хотя какие ему апельсины! – кефир, овсянку…
Все молчали: качок – из-за челюсти, дамы – из солидарности.
– Александр Игоревич? Долго вы…
Высокий мужчина в длинном, до пят, кожаном плаще улыбался странным образом. Казалось, он еще не решил, что ему делать. Улыбка располагает к тебе собеседника, это да. Но у человека несчастье, сын пострадал, и лыбиться, в общем-то, ни к чему…
– Что с Антоном? Вы в курсе?
– Чистильщиков, – представился "кожан", протягивая руку. Пожатие у него было крепкое и бережное, как у отставного борца. – Вадим Петрович. Вы, главное, не волнуйтесь. Да, хорошего мало. У Антона Александровича черепно-мозговая травма. И переломы обеих рук. Лучевая кость правой, запястье левой. Врачи уверяют, с руками все будет в порядке. До свадьбы заживет. С головой сложнее…
Золотарь сперва не понял, о ком речь. Загадочный Антон Александрович не ассоциировался у него с ботаником Антошкой, как он с детства привык звать сына. Переломы, черепно-мозговая…
– Меня пустят к нему?
– Нет.
– Жаль…
– Попробуйте завтра. Скажите, Александр Игоревич… Вашему сыну в последнее время никто не угрожал?
Что значит – в последнее? Год? Пять? После развода Антон остался с матерью. Бывшая не упорствовала, разрешала "мужичкам" видеться вдосталь. Летом они вдвоем ездили отдыхать: Крым, Карпаты, пансионат в Старом Салтове. В прошлом году выбрались в Ригу. Бродили по старой части города, слушали Баха в Домском соборе. Смеялись – здоровяк в камуфляже после концерта с восторгом рассказывал седому спутнику, отцу или деду:
"Слушай, как она! И руками, и ногами! Я помню эту мелодию – она была в "Томе и Джерри"… Класс!"
– Так угрожали или нет?
– Не знаю. Вряд ли. Антон – тихий мальчик. Бесконфликтный. Как по мне, даже слишком.
– Рохля? Вы извините мою бесцеремонность, но я вынужден…
– Нет, не рохля. Просто он склонен уступать дорогу.
– Может, в частной переписке? На интернет-форуме?
Чистильщиков глядел, не моргая. Глаза у "кожана" были, как две лужицы. Только без солнца. В серой глубине мерцал интерес: холодный, деловой.
– Я не в курсе. Посмотрю, вдруг найду что-нибудь…
– Если найдете, свяжитесь со мной. Вот моя визитка.
Визитку Золотарь сунул в карман, не читая.
– Кочарян! – заорали из окна второго этажа. – Прекратите физкультуру! Вам нельзя!
Качок в саду отмахнулся могучим кукишем.
– Кочарян! Я к кому обращаюсь!
Дамы, словно только и ждали гласа свыше, вцепились в упрямца – замедлив, а там и остановив марафон. Старшая бранилась, средняя убеждала, младшая рыдала. С достоинством качок перешел на шаг, еще раз ткнув кукишем в адрес окна. Словно из нагана выпалил.
В окне воцарилась тишина.
– Дурак, – неожиданно сказал Чистильщиков. – Нет, каков экземпляр… Всего доброго, Александр Игоревич. Вы идите, вас ждут в холле. Там, – он указал пальцем на третий этаж, – наверху, ваша жена.
– Бывшая, – машинально поправил Золотарь. – Мы в разводе.
И удивился, потому что Чистильщиков успел куда-то сгинуть.
За стеклянными дверями от регистратуры к нему метнулся капитан – юркий, будто хорек. Золотарь ни разу в жизни не видел хорька, тем более хорька в милицейской форме. Но не с крысой же сравнивать? Ментов он терпеть не мог с детства; вернее, с юности, когда его, ошалевшего от портвейна и свободы первокурсника, избил патруль в ночной Ялте.
Били просто так, от избытка сил. Даже задерживать не стали.
– Золотаренко? Это вы?
– Я.
– Капитан Заусенец, – хорек строго посмотрел на Золотаря, намекая, что шуточек не потерпит. – Я звонил вам насчет вашего сына.
В сравнении с басом Чистильщикова ломкий тенор Заусенца был жалок. Руки собеседнику капитан не подал. Зато все время поправлял кашне, выбивавшееся наружу из-под ворота казенной куртки. Белое, кашне напоминало флаг сдающегося гарнизона.
– Спасибо.
– По предварительной версии, ваш сын подвергся нападению хулиганов. Состояние стабильное, но…
– Я знаю. Черепно-мозговая травма, переломы обеих рук.
– Знаете? – неприятно моргая, заинтересовался капитан. – Откуда? Вы говорили с врачами?
– Нет. Я говорил с вашим сотрудником.
– Сотрудником?
– Ну да. Он позвонил мне первым. И встретил здесь, у входа.
– Он представился? Вы сможете его описать?
– Смогу, – гаденькое подозрение кольнуло в сердце. Вот так откровенничаешь с кем ни попадя, а потом выясняется, что продал родину и семью. – Рослый, в плаще. Судя по рукопожатию, очень силен физически. Глаза… Погодите! Он оставил мне визитку…
– Позвольте полюбопытствовать?
Старомодный оборот речи не вязался с внешностью капитана. Словно на гипсовом бедре "Девушки с веслом" вдруг обнаружилась авторская подпись: "Franзois-Auguste-Renй Rodin".
– Вот…
Отобрав визитную карточку, хорек долго изучал ее. Золотарь смотрел капитану через плечо, благо тот был ниже на полголовы. "Чистильщиков Вадим Петрович. Отв. дир. АС "Авгикон". Два телефона, факс. Е-мейл. Нам скрывать нечего, утверждала визитка. Мы – люди солидные. В директорах ходим. Звоните нам – мы на все руки мастера.
На все сломанные руки…
– Панин? – капитан извлек мобильник и набрал номер. – Это Заусенец. Слушай, Чистильщиков из ассенизаторов? Что? Ого… Да, тут так и написано: ответственный директор. А хрен его знает, за что он ответственный. За рафинированное дерьмо. Ладно, бывай.
Отключив связь, он внезапно улыбнулся:
– Не волнуйтесь вы так. Все в порядке. Этот ваш Чистильщик вне подозрений.
– Мой? – возмутился Золотарь. – Почему мой, когда он ваш?!
– Он не наш. Возьмите карточку. У меня к вам есть вопросы. Скажите, вашему сыну в последнее время никто не угрожал?
3
– Это ты во всем виноват.
– Перестань.
– Ты. Если бы у ребенка был нормальный отец!
– …то с улиц исчезли бы все подонки. И в темных "сквозняках" пели бы Окуджаву. Возьмемся за руки, друзья…
Бывшая заплакала. Оружие, против которого я был бессилен. В финале нашего совместного забега она часто обнажала этот меч. Казалось бы, мог привыкнуть. Семь лет после развода. Казалось бы, мог забыть. Ан нет, сразу чувствуешь себя виноватым.
Кто сына искалечил? – ты, Золотарь.
Вот такая логика.
Чтобы не брякнуть лишнего, я встал и отошел к окну. За спиной всхлипывали. В голливудовских фильмах больницы – райские кущи. Светлый коридор, деловитые медики, зеленые, приятные глазу халаты. И стеклянная дверь, сквозь которую видно кровать с пострадавшим. У нас иначе. Пахнет "столовским" борщом и хлоркой. У входа на этаж, за дряхлым столом, скучает жирная медсестра. Двери выкрашены белилами. Свинцовыми, как мерзость жизни.
Ничего не видно, никуда не пускают.
– Лучше бы он сам упал, – вздохнули за спиной. – Или авария.
– Почему?
– Его били, Саша. По голове. По рукам. Железным прутом.
– Откуда ты знаешь?
– Про прут? Я не знаю. Я закрою глаза и вижу… Когда авария, не так дико. Некого винить, разве что бога. А тут – живые люди. Незнакомые. Встретили, остановили, решили развлечься. Я даже не знаю, что сделаю, если увижу их…
Когда я услышал про бога, понял: бывшая на грани. Недавно она сделалась религиозна. Заезжий пастор – улыбка рекламного агента, хватка бульдога. Молитвенный дом, собрания, ячейки. Библия наизусть. Миссионерский пыл. Рвение неофита. Попытки вовлечь меня и Антошку. К счастью, я оказался ленив, а Антон – благоразумен.
Если она готова винить бога – дело швах.
– Где ты их увидишь?
– В милиции. Или на суде. Не знаю… Наверное, ничего не сделаю. Мне страшно, Саша.
– Ладно тебе… Не трави душу. Антошке этим не поможешь.
– Ты иди домой. К нему все равно не пустят.
– А ты? Пошли, я подвезу тебя на такси.
– Я еще посижу. Я клиентов отменила, день свободный.
Когда мы подали заявление, с нас смеялась вся округа. Редактор и маникюрша. Дельфин и русалка, как поется в известной песне, не пара. Три раза не пара. А у нас любовь. Страсть. Общность интересов – черт ее знает, откуда она взялась. Мы гуляли ночами. Я читал Самойлова:
– Поворожи, цыганка,
На картах погадай,
Ограбь меня до нитки,
Но молодость отдай.
Обобранный до нитки,
Неловкий, молодой,
Поеду я в пролетке
С лошадкою гнедой…
Бывшая, тогда еще будущая, смеялась. Она умела чудесно смеяться. Зачем тебе молодость, спрашивала она. Ты и так молодой. Зеленый, как огурчик. У нее был талант. Банальности оживали в ее речи.
Расписывались мы на третьем месяце. В марте родился Антошка.
– Скажи-ка мне, извозчик,
Куда меня везешь?
Ведь у меня в кармане
Один несчастный грош.
Извозчик мне ответит:
– Не можешь – не плати.
Ведь сам не знаешь, малый,
Куда тебя везти…
Пять лет счастье ехало с горки вниз. Мальчишка, подложивший картонку под тощий зад. Еще пять лет счастье тупо смотрелось в зеркало. Морщинки, красные глаза, первая седина. «Это я? – размышляло оно. – Счастье?» Мы не скандалили. Не повышали голос. Просто разучились радоваться друг другу.
Привычка не спасала.
Вот последний год – тот да, эпоха ссор. До сих пор стыдно перед Антошкой. Она плакала. Я кричал. Придуманные обиды, ерундовые поводы. И сразу – в крик. Во мне жила странная агрессия. В какой-то детской пьесе у главного злыдня в башке торчал серебряный гвоздь. Если злыдень регулярно не делал гадости, у него болела голова. У меня болела голова, если я не кричал на жену.
Разбежались мы до странного легко. Все – плач и крик – прекратилось с подачей заявления. Словно выключили энергию. И Антошка, десятилетний мудрец, принял ситуацию без демонстраций. "Знаешь, папа, – сказал он мне, – так лучше." Парень унаследовал талант матери. Он говорил банальности, как истину. Новорожденную, свежую истину.
Возможно, так оно и было.
– Не молодой, не старый,
Не мертвый, не живой,
Обобранный до нитки,
Я побреду Москвой.
И вдруг – знакомый дворик,
Где сушится белье.
– Привет, мой друг Татьяна!
Пусти меня в жилье!
– Не пущу, Саша. Не надо.
– Это стихи.
– Я помню. На жилье не рассчитывай.
Захотелось наорать на нее, как в былые времена. Я с трудом сдержался. Черт дернул за язык! – последнюю строфу я произнес вслух. Бывшая восприняла это, как намек. "Не молодой, не старый…" Вместе со злобой на меня обрушилась реальность. Минуту назад между нами стояла стена. Я переживал, суетился, спешил, но не верил. "Кожан", хорек, качок с челюстью были персонажами книги. Я не писал эту книгу, даже не читал – я ее редактировал.
Неудачный оборот, тяжелая фраза…
Меня взяли за шкирку, уложили между страницами – и прихлопнули. Типографским прессом. Плоский, ломкий, как засушенный лист, я смотрел в окно на больничный сад. И боялся обернуться.
– Я отойду печальный –
Все вспомнил, все забыл.
– Тебя, мой друг Татьяна,
Так мало я любил!
Забыто – не забыто.
И больно. И светло.
И то, что будет после,
Уже произошло.
Дежурная медсестра с любопытством поглядывала на нас.
– Вот деньги, – я достал позорные триста баксов. – Больше нет. Возьми, вдруг понадобятся. Если что, я раздобуду еще.
Деньги бывшая взяла, не чинясь.
– Звони в любое время. Днем, ночью…
– Хорошо.
– Если дождешься врача, звони сразу.
– Да.
Диалог без смысла. Я такие вычеркивал. Или сокращал без жалости.
– Может, чайку? – вдруг спросила медсестра. – С коржиками?
4
Обратно он решил ехать на метро.
Минут семь пешком от неотложки до Деревянко, если не будет троллейбуса. Еще три остановки, и – здравствуй, "дорога под землю", как поет Гарик Сукачев. "Прекрати! – одернул он сам себя. – Накаркаешь! Какая еще "дорога под землю"? Антошка выкарабкается…"
Двусмысленный оборотец засел в голове. Поездом циркулировал по лабиринту извилин. "Осторожно, двери закрываются!" – и грохочущая темнота.
Троллейбусный круг пустовал. Оскальзываясь через два шага на третий, Золотарь двинулся прочь от больничного комплекса. За заборами текли звонкой капелью обледенелые ветки вишен и абрикосов. В сосульчатых "бородах" искрилось по-весеннему яркое солнце. Пускало в глаза стайки "зайчиков", желая растормошить хмурого прохожего. Человек в ответ лишь щурился с досадой и топал дальше.
Перекресток.
За светофором ждет троллейбус.
"Дорога под землю, в ступени и стены, – хриплый, бандитский голос Сукачева бесом сидел на плече. Хихикал, подначивая. – Дорога под землю, в норы железных кротов…"
– Попал! – молодецки заорал в ухо краснощекий крепыш. Он хотел крикнуть что-то еще, но поперхнулся и закашлялся. Золотарь шарахнулся от идиота, едва не угодив под колеса. Он уже нырял в нагретое телами, душное нутро троллейбуса, когда в спину долетело:
– Попал… кхы-кхы!.. ПАПАЛНЕНИЕ счета!
Впервые за сегодняшний день Золотарь улыбнулся. От тряски и духоты его развезло, как пьяного. Он едва не проехал свою остановку – вскинулся в последний момент, расталкивая народ, вывалился наружу…
"Дорога под землю, в норы зеленых змей, дорога под землю, в Ад!"
В метро он неожиданно успокоился. В переполненном вагоне "я" исчезло, теряя неповторимую индивидуальность. Боль? страх? ожидание? – все растворилось горсткой соли в бочке воды. Пассажир, человек без лица.
Один из.
Равнодушен, как Кей, сложивший из льдинок слово "вечность", он глядел на толчею курток, дубленок и шуб. Глаз вычленял из общей "пассажирности" тех, кто даже в людской каше закуклился в особый, личный кокон. Пышная дама уткнулась в карамельный "покет" Донцовой. Очкарик, вдавлен в угол соседом-амбалом, прикипел взглядом к дракону на обложке "Фэнтези-2009". Верзила в ветровке, легкой не по сезону, азартно терзал кнопки мобильника. Телефон в ответ разражался немелодичными трелями.
При известной доле воображения в них можно было распознать выстрелы. Пиф-паф, ой-ой-ой, привезли меня домой…
…застиранные простыни. Капельница. Кислородная маска. По экрану ползет зеленый червячок. Дергается из последних сил…
Он столько раз видел это в кино, что на миг поверил: да, я побывал в палате Антошки. Это его червячок. Его капельница. Призрак больницы, мелькнув в черном стекле дверей, сгинул без остатка. Дыхание сбилось, уши заложило пробками, как в самолете. Стоявший рядом старик повернул голову: кто это тут сопит? Он кивнул старику: все в порядке. Нервы. Извините.
И стал глазеть на девушку со смартфоном.
Мышка в скафандре, пришло на ум сравнение. Тонкий стилус бойко сновал по клавишам. Тык-тык, так-так. "В интернете сидит, – Золотарь старался думать о чем угодно, только не о сыне. – Молодцы провайдеры! Связь уже в метро действует…"
Стилус завис в воздухе – муха в киселе.
Миловидное лицо девушки сделалось мертвым. Злой шутник нажал тайный выключатель, погасив все краски. Где-то там, в сетевом трёпе, возник доброжелатель, не пожалевший для мышки "незлых тихих слов". Как говорят заядлые блоггеры:
"Это Интернет, деточка. Тут могут и нах послать!"
Поезд тряхнуло. Стоящие посыпались друг на друга, хватаясь за что попало – поручни, соседей, чужую сумку… Кто-то охнул. Кто-то стал просить прощения. Очкарик уронил книгу с драконом под ноги амбалу. Дамочка отвлеклась от Донцовой. Верзила матерно выругался – должно быть, недострелил монстра.
Лишь мышка не участвовала в кавардаке. Она была не здесь. Восковая кукла из собрания мадам Тюссо. Спящая Красавица, Снегурочка, ледышка. Но вот кровь заиграла в жилах, на щеки вернулся румянец…
Когда лицо девушки ожило, в нем появилось что-то хищное. Взмах волшебной палочки превратил мышку в разъяренную, загнанную в угол крысу. Свистящий вдох, складка меж бровями, губа закушена белыми, острыми зубками – и стилус рухнул на клавиатуру, как коршун на добычу. Он мелькал над смартфоном, разя без промаха. Игла хунгана Вуду, насылающего проклятие на свою жертву.
Коли, сладенькая, куклу. В глазик коли, в сердце, в печень.
Умри, враг.
…вашему сыну в последнее время никто не угрожал? В частной переписке? На интернет-форуме?..
– На следующей выходите?
– Что? Нет, не выхожу…
– Станут у дверей, раскорячатся!..
– Ты это кому, тетка?
– Да уж не тебе, сопляк…
Из динамиков лился казенный баритон. При выходе из вагона он рекомендовал не забывать личные вещи. Здесь вам не сказка, намекал баритон. Здесь дорога под землю. Помните, как у Гарика?
Дорога, где живет многоглазый, многозубый зверь.
