Потоп

Вдруг Кмициц протянул руку и сказал быстро:

– Смотрите, смотрите! Вот вам пример!

– Господи Иисусе Христе! – крикнул монашек, увидев подлетавшую гранату.

Граната между тем упала на землю, зажужжала, закружилась, запрыгала по камням, оставляя за собой синий дымок, перевернулась раз, другой, подкатилась к стене, на которой они сидели, попала в кучу мокрого песку и, почти потеряв силу, осталась без движения.

К счастью, она упала тулеей вверх, но фитиль не погас, так как он продолжал дымиться.

– Лицом на землю! Ложись!.. – раздались испуганные голоса. – Лицом на землю!

Но Кмициц в ту же минуту спрыгнул со стены в кучу песку и быстрым Движением руки схватил тулею, рванул, вырвал и, подняв тлеющий фитиль, крикнул:

– Вставайте! Это точно волку зубы вырвать. Она теперь и мухи не убьет!

Сказав это, он толкнул ногой лежавшую гранату. Присутствующие онемели, видя такой безумный по смелости поступок, и некоторое время никто не мог промолвить ни слова; наконец Чарнецкий крикнул:

– Безумный человек! Ведь если бы она разорвалась, тебя бы в порошок превратило.

Но пан Андрей рассмеялся так весело, что зубы у него засверкали, как у волка.

– А чтоб тебя… Неужели ты никогда страха не знавал?

Молодой монашек заломил руки и с немым обожанием смотрел на Кмицица. Но его поступок видел ксендз Кордецкий, который как раз шел в ту сторону. Он подошел к пану Андрею, взял его обеими руками за голову и потом перекрестил его.

– Такие, как ты, не отдадут Ясной Горы! – сказал он. – Но я запрещаю тебе рисковать жизнью, которая нам нужна! Уже выстрелы утихают, и неприятель уходит с поля; возьми же это ядро, высыпь из него порох и принеси его в дар Пресвятой Деве в часовню. Этот дар будет ей дороже, чем тот жемчуг и те цветные камушки, которые ты ей пожертвовал!

– Отец! – сказал взволнованно Кмициц. – Это пустяки… Я бы для Пресвятой Девы… вот, слов не хватает… Я бы на муки пошел, на смерть… Я не знаю, что бы мог сделать, только бы ей служить!

И слезы блеснули в глазах пана Андрея. А ксендз Кордецкий сказал:

– Иди же к ней с этими слезами, пока они не высохли, благодать ее снизойдет на тебя, успокоит, утешит, украсит славой и почетом!

Сказав это, он взял его под руку и повел в костел. Пан Чарнецкий некоторое время смотрел им вслед и наконец сказал:

– Немало видел я отважных кавалеров, которые шутили с опасностями, но этот литвин – это уже просто чер…

И тут пан Петр закрыл себе рот рукой, чтобы не произносить нечистого имени в святом месте.

XV

Пушечный обстрел все же не мешал переговорам. Монахи решили использовать их с тем, чтобы держать неприятеля в заблуждении, выиграть время и дождаться либо какой-нибудь помощи, либо наступления зимних холодов; Мюллер все еще верил, что монахи хотят лишь выторговать возможно лучшие условия.

И вот вечером, после особенно яростного обстрела, он снова выслал полковника Куклиновского с предложением сдаться. Настоятель показал этому Куклиновскому охранительную грамоту короля и сразу зажал ему ею рот. Но у Мюллера был приказ короля, более позднего происхождения, занять Болеслав, Велюнь, Кшепицы и Ченстохов.

– Отнесите им этот приказ, – сказал он Куклиновскому, – я полагаю, что, когда они его увидят, они больше не смогут увертываться.

Но он ошибся.

Ксендз Кордецкий заявил, что раз приказ касается Ченстохова, то пусть генерал занимает его себе на здоровье и пусть будет уверен, что монастырь ему в этом препятствовать не будет. Ясная Гора не Ченстохов, и о ней в приказе ничего не говорится.

Услышав этот ответ, Мюллер понял, что он имеет дело с дипломатами более искусными, чем он сам; у него был отнят последний козырь переговоров – оставались только пушки.

Но все же всю ночь продолжалось перемирие. Шведы усиленно возводили новые окопы; ясногорцы исправляли вчерашние повреждения и с изумлением убедились, что их почти не было. Лишь кое-где были проломлены крыши, кое-где на стенах обвалилась штукатурка – вот и все. Никто из людей не был убит, никто даже не был ранен. Ксендз Кордецкий, обходя стены, говорил с улыбкой солдатам:

– Смотрите, не так страшен неприятель и его пушки, как о том говорили. После храмового праздника случаются иногда большие повреждения. Божья десница защищает нас, и, если только мы продержимся дольше, мы увидим новые чудеса.

Настало воскресение, праздник Введения во храм Богородицы. Богослужение прошло беспрепятственно, так как Мюллер ожидал окончательного ответа, который монахи обещались прислать после полудня.

И как некогда Израиль обносил вокруг лагеря ковчег Завета для устрашения филистимлян, так монахи опять совершили вокруг костела крестный ход с дароносицей.

Письмо было послано в два часа, но не с готовностью сдаться, а с повторением того ответа, который был дан Куклиновскому: «Костел и монастырь зовутся Ясной Горой, а город Ченстохов к монастырю не принадлежит».

«А потому смиренно просим вас, – писал ксендз Кордецкий, – оставить в покое орден наш и костел, Господу Богу и Пресвятой Богородице посвященный, дабы могли мы в нем и впредь молиться о здравии и благополучии его королевского величества. Ныне же мы, недостойные, обращая к вам мольбы наши, паче всего поручаем себя великодушию вашей вельможности, уповая на доброту сердца вашего и ожидая от вас впредь великих и богатых милостей…»

При чтении этого письма присутствовали: Вжещович, Садовский, Горн, де Фоссис, знаменитый инженер, наконец, ландграф гессенский, человек очень молодой и гордый, который, будучи подчиненным Мюллера, на каждом шагу подчеркивал свое высокое происхождение. Он язвительно улыбнулся и с ударением повторил окончание письма:

– Ожидают от вас великих и богатых милостей; это намек на пожертвования! Я задам вам один вопрос, господа: что монахи лучше делают – просят или стреляют?

– Правда, – сказал Горн. – Ведь за первые дни мы потеряли столько людей, сколько не потеряешь и в большом сражении.

– Что касается меня, – продолжал ландграф гессенский, – денег мне не нужно, славы я здесь не добьюсь, а рискую лишь отморозить себе ноги. Как Жаль, что мы не пошли в Пруссию; край там богатый, веселый, а города один лучше другого!

Мюллер, который действовал быстро, но думал не спеша, только теперь понял смысл письма, покраснел и сказал:

– Монахи над нами издеваются, господа!

– Может быть, это не входит в их желания, но на деле это так, – ответил Горн.

– Итак, к окопам! Им вчера мало было ядер и пуль!

Приказ быстро перелетел из одного конца лагеря в другой. Окопы покрылись синеватыми тучками, монастырь тотчас ответил со всей энергией. Но на этот раз шведские пушки были наведены лучше и причиняли большие повреждения. Летели бомбы, начиненные порохом, с огненными хвостами. Бросали зажженные факелы и связки конопли, пропитанные смолой.

Как стаи перелетных журавлей, уставшие после долгого полета, садятся на возвышенных местах, так стаи этих огненных птиц падали на крыши костела и на деревянные постройки. Те, что не принимали участия в обороне и не были заняты у пушек, стояли на крышах. Одни доставали воду из колодцев, другие подтягивали ведра веревками, третьи тушили огонь мокрыми тряпками. Иной раз ядра проламывали крыши, проваливались на чердак, тотчас слышался запах гари и показывался дым. Но и на чердаках были расставлены люди с бочками воды. Наиболее тяжелые бомбы пробивали даже потолки. Несмотря на нечеловеческие усилия, казалось, что пожар рано или поздно должен охватить весь монастырь. Факелы и связки конопли, которые палками сбрасывали с крыш, образовали под стенами целые дымящиеся горы. Стекла лопались от жара, а женщины и дети, запертые по домам, задыхались от дыма и жары.

Едва успевали потушить в одном месте, едва вода успевала сбежать с крыш, как летели новые стаи ядер, горящих связок конопли, искр и огня. Весь монастырь был в огне: казалось, небо разверзлось над ним и хлынули на него потоки молний. Он пылал местами, но не горел, зажигался, но не сгорал; даже больше: среди этого огненного моря он опять запел, как некогда отроки в пещи огненной.

Точно так же, как вчера, с башни раздалась песня, с сопровождением труб. Для людей, стоявших на стенах и работавших у пушек, которые каждую минуту могли думать, что там, за ними, все уже охвачено пламенем и рушится, песнь эта была как бы целительным бальзамом, ибо она говорила им неустанно, что стоит еще монастырь, стоит костел, что огонь еще не одолел осажденных. С тех пор вошло в обыкновение облегчать музыкой тяжесть осады и заглушать ею для женщин крики солдат.

Но и в шведском лагере эта песня производила сильное впечатление. Солдаты в окопах слушали ее сначала с изумлением, а потом с суеверным страхом.

– Как? – говорили они друг другу. – Мы бросили в этот курятник столько железа и огня, что любая добрая крепость давно бы взлетела на воздух с огнем и пеплом, а они играют… Что это?

– Чары! – отвечали другие.

– Ядра не берут этих стен. Гранаты катятся с крыши, точно мы в них караваями швыряем. Чары! Чары! – повторяли они. – Нам здесь добра ждать нечего!

Но и старшины готовы были приписать этим звукам какое-то таинственное значение. Впрочем, не все объясняли это так. Садовский сказал громко так, чтобы его мог слышать Мюллер:

– Они себя, должно быть, недурно чувствуют, если так веселятся. Мы напрасно потратили столько пороху.

– Которого у нас немного, – сказал ландграф гессенский.

– Но зато у нас вождь – Поликрат, – ответил Садовский таким тоном, что нельзя было понять, издевается ли он или хочет польстить Мюллеру.

Но Мюллер принял это, вероятно, за насмешку и рванул себя за ус.

– Вот увидим, будут ли они еще играть через час, – сказал он, обращаясь к своему штабу.

И приказал вдвое усилить огонь.

Но его приказание было исполнено чересчур ревностно. От излишней торопливости пушки были наведены слишком высоко, и ядра перелетали. Некоторые из них, описывая дугу над костелом и монастырем, залетали в шведские окопы с противоположной стороны; там они разрушали укрепления, убивали людей.

Прошел час, потом другой. С монастырской башни все еще раздавалась торжественная музыка.

Мюллер с подзорной трубой стоял в городе. Он смотрел долго.

Присутствующие заметили, что рука, которой он держал трубу у глаз, дрожала у него все сильнее; наконец он обернулся и крикнул:

– Выстрелы не вредят костелу!

И неудержимый, бешеный гнев охватил старого воина. Он швырнул подзорную трубу на землю, так что она разлетелась на куски.

– Я с ума сойду от этой музыки! – крикнул он.

В эту минуту к нему подскакал инженер де Фоссис.

– Генерал, – сказал он, – мины подводить нельзя. Под слоем земли – скала. Здесь нужны углекопы.

Мюллер выругался; в эту минуту подъехал офицер из лагеря и, отдавая честь, сказал:

– Самое большое орудие разбито. Не привезти ли другое из Льготы? Огонь действительно несколько ослабел – музыка звучала все торжественнее.

Мюллер уехал в свою квартиру, не сказав ни слова. Но он не отдал распоряжения прекратить пальбу. Он решил замучить осажденных. Ведь там, в крепости, было всего лишь двести человек, а у него солдат можно было ставить посменно.

Подошла ночь, орудия все еще ревели; но из монастыря отвечали так же энергично, даже энергичнее, чем днем, так как шведские огни могли служить теперь мишенью. Не раз случалось, что только лишь солдаты рассядутся вокруг костра, чтобы поесть, как вдруг из темноты врывается огненное ядро, словно дух смерти. Костер разлетался огненными щепками, солдаты разбегались с нечеловеческим криком, искали убежища в других местах или блуждали среди ночи, иззябшие, голодные и испуганные.

Около полуночи пальба из монастыря так усилилась, что на всем пространстве, открытом для выстрелов, нельзя было зажечь огня. Казалось, что осажденные на языке пушек говорят: «Вы хотели нас измучить – попробуйте, мы сами бросаем вам вызов».

Пробило час пополуночи, наконец два. Заморосил мелкий дождь, опускаясь на землю клубами холодной непроницаемой мглы, которая местами сбивалась в столбы, колонны и мосты, красневшие от огня.

За этими фантастическими столбами и арками виднелись порою грозные очертания монастыря, которые изменялись на глазах: то монастырь казался выше, чем всегда, то он словно куда-то проваливался. От окопов до самых стен шли какие-то зловещие коридоры, своды из мглы и мрака, и по этим коридорам пролетали ядра, неся с собой смерть. Порою воздух над монастырем светлел, точно его освещала молния. Тогда стены и башни ярко сверкали и потом потухали снова.

Солдаты смотрели вперед с угрюмой и суеверной тревогой. То и дело кто-нибудь обращался к товарищу и шептал:

– Видел? Монастырь то появляется, то исчезает. Это колдовство!

– Это пустяки, а вот что я видел! – говорил другой. – Мы наводили как раз пушку, которую разорвало, как вдруг весь монастырь стал прыгать и плясать, точно его кто-нибудь за веревку тянул. Вот и целься в такую крепость, вот и попадай!

Сказав это, солдат бросил банник и, помолчав, прибавил:

– Стоя тут, мы ничего не добьемся. И не понюхать нам их денежек! Брр! Холодно! Нет ли у вас там бочки со смолой, зажгите, мы хоть руки погреем.

Один из солдат стал зажигать смолу с помощью фитиля.

– Погасить свет! – раздался голос офицера.

Но почти в ту же минуту раздался свист ядра, потом короткий крик, и свет погас.

Ночь принесла шведам тяжелые потери. Много людей погибло у огней; в некоторых местах поднялась такая паника, что полки не могли собраться вместе до самого утра. Осажденные, точно желая показать, что сон им не нужен, все усиливали пальбу.

Рассвет озарил на стенах измученные, бледные от бессонницы лица, как-то лихорадочно оживленные; ксендз Кордецкий всю ночь молился перед образом; лишь только рассвело, он появился на стенах, и его сладкий голос раздавался у орудий:

– Бог нам день посылает, дети… Да будет благословен его свет! Повреждений нет ни в костеле, ни в постройках… Огонь погашен, никто не убит. Пан Мосинский, граната попала под колыбельку вашего ребенка и погасла, не причинив ему никакого вреда. Поблагодарите Пресвятую Деву и постарайтесь отплатить ей ревностной службой.

– Да славится имя ее! – ответил Мосинский. – Я служу ей как могу. Настоятель прошел дальше.

Уже совсем рассвело, когда он подошел к Чарнецкому и Кмицицу. Кмицица он не заметил, так как он подполз к самому краю стены осмотреть то место, которое было немного повреждено шведскими ядрами. Ксендз сейчас же спросил:

– А где же Бабинич? Неужели он спит?

– Как можно спать в такую ночь? – ответил пан Андрей, слезая со стены. – Надо же совесть иметь. Лучше бодрствовать на службе у Пресвятой Девы.

– Лучше, лучше, верный слуга! – ответил ксендз Кордецкий.

Пан Андрей заметил в эту минуту блеснувший вдали огонек и сейчас крикнул:

– Огонь там, огонь! Наводи! Выше! Бей их, песьих детей!

Ксендз Кордецкий улыбнулся ангельской улыбкой, видя такое рвение, и вернулся в монастырь, чтобы послать утомленным солдатам винной похлебки, заправленной сыром.

Через полчаса появились женщины, монахи и монастырские нищие с дымящимися мисками и кружками.

Солдаты жадно принялись за них, и вскоре вдоль стен раздалось вкусное чавканье. Люди хвалили напиток и говорили:

– А нам неплохо живется на службе у Пресвятой Девы. Кормят отменно!

– Шведам хуже, – говорили другие, – несподручно им было ночью пищу варить, а нынче еще хуже будет.

– Настрелялись они вдоволь, черти! Должно быть, днем сами отдохнут и нам передохнуть дадут. У них, верно, и пушки от лая охрипли.

Но солдаты ошибались, так как день не принес покоя.

Когда утром офицеры, пришедшие с рапортами, доложили Мюллеру, что ночная стрельба не дала никаких результатов и что даже, наоборот, она им самим принесла большой урон в людях, генерал пришел в бешенство и велел продолжать стрельбу.

– Ведь должны же они когда-нибудь устать! – сказал он ландграфу гессенскому.

– У них неистощимые запасы пороха, – ответил тот.

– Но ведь они его расходуют.

– Должно быть, у них много селитры и серы, а уголь мы сами им доставляем, как только нам удается поджечь какое-нибудь строение. Ночью я подъезжал к стенам и, несмотря на шум, отчетливо слышал гул жерновов. Это не иначе как пороховая мельница.

– Я велю до самого захода солнца стрелять так же, как вчера. Ночью мы отдохнем. Увидим, не пришлют ли они нам послов.

– Вы знаете, генерал, что они отправили послов к Виттенбергу?

– Знаю, вот и я пошлю за самыми большими осадными орудиями. Если нельзя будет их напугать или вызвать пожар внутри, придется сделать пролом.

– Вы думаете, генерал, что фельдмаршал одобрит осаду?

– Фельдмаршал знал о моих намерениях и ничего не говорил, – резко ответил Мюллер. – Если меня и дальше будут здесь преследовать неудачи, фельдмаршал, конечно, меня не похвалит и всю вину свалит на меня. Его величество с ним согласится, это я знаю. Я уж немало натерпелся от язвительности фельдмаршала, точно я виноват в том, что его желудок плохо варит!

– В том, что он на вас свалит вину, я не сомневаюсь, особенно когда обнаружится, что Садовский был прав.

– То есть как это прав? Садовский заступается за этих монахов, точно он у них на службе. Что он говорит?

– Он говорит, что эти выстрелы отдадутся по всей стране – от Балтики до Карпат.

– В таком случае пусть его величество прикажет содрать с Вжещовича шкуру, я пошлю ее в дар монастырю, так как он и настаивал на этой осаде.

И Мюллер схватился за голову.

– Но ведь надо же кончить во что бы то ни стало. Мне кажется, я попросту предчувствую, что они пришлют кого-нибудь ночью для переговоров. А пока – огня, огня!

И опять прошел день, точно такой же, как и вчера, полный грома, дыма и огня. Много таких дней ожидало еще ясногорцев. Но они тушили пожары и стреляли с неменьшим упорством. Половина солдат отдыхала, другая была У стен при пушках.

Люди стали привыкать к постоянному грохоту, особенно когда они убедились, что никаких особенных повреждений нет. Менее опытных поддерживала вера, но были среди осажденных и старые солдаты, знакомые с войной, которые несли службу как ремесленники. Эти ободряли мужиков.

Среди них особенным авторитетом пользовался Сорока, так как, проведя большую часть жизни на войне, он был столь же равнодушен к ее шуму, как старый корчмарь к крикам пьяных. Вечером, когда выстрелы утихли, он стал рассказывать товарищам об осаде Збаража. Сам он в ней не участвовал, но знал ее хорошо по рассказам солдат, которые ее выдерживали, и говорил:

– Там набралось столько казаков, татар и турок, что одних поваров у них было больше, чем здесь всех шведов. А наши не сдались. Кроме того, здесь злой дух ничего не может, а там только по пятницам, субботам и воскресеньям черти не помогали осаждавшим, а в остальное время они колобродили по целым дням и ночам. Они посылали смерть в лагерь, чтобы она являлась солдатам и не давала им воевать. Это я знаю от одного солдата, который сам ее видел.

– Смерть видел? – спрашивали с любопытством мужики, столпившись вокруг вахмистра.

– Собственными глазами! Он возвращался от колодца, который рыли, потому что у них воды не хватало, а в прудах вода была гнилая. Идет, идет, вдруг видит, навстречу ему какая-то фигура в черном плаще.

– В черном, а не в белом?

– В черном: на войне она всегда в черном ходит. Смеркалось. Подходит солдат. «Кто идет?» – спрашивает, а она ничего. Он потянул ее за плащ – смотрит: скелет! «А тебе чего надо?» – «Я, – говорит, – смерть и приду за тобой через неделю». Видит солдат, дело плохо. «Отчего, – говорит, – через неделю? Разве тебе раньше нельзя?» Она и говорит: «Раньше недели я с тобой ничего не смогу поделать, таков приказ». Солдат думает: «Делать нечего, но если она сейчас со мной ничего поделать не может, так я хоть разделаюсь с ней пока». Сорвал он с нее плащ и повалил скелет на камни. Она кричит и давай просить: «Приду через две недели». – «Нет, шалишь!» – «Приду через три, через четыре, через десять, после осады через год, через два, через пятнадцать». – «Шалишь!» – «Приду через пятьдесят лет». Подумал мужик – ему уж пятьдесят лет было. «Ну, ста довольно». Пустил он ее, а сам жив и здоров до сей поры, в битву идет словно в пляс, ведь ему теперь на все наплевать.

– А если бы испугался, поминай как звали!

– Хуже всего смерти бояться, – серьезно ответил Сорока. – Этот солдат и другим услугу оказал, – он ее так избил, так извел, что она три дня без ног лежала, и за все это время никто в лагере не умер, хоть и вылазки делали.

– А мы не выйдем когда-нибудь ночью к шведам?

– Не вашей головы это дело, – ответил Сорока.

Этот вопрос и этот ответ услышал Кмициц, который стоял неподалеку. Потом он взглянул на шведские окопы. Была уже ночь. В шведском лагере уже больше часу было совершенно тихо. Утомленные солдаты, вероятно, спали у орудий.

Вдали, на расстоянии двух пушечных выстрелов, сверкало несколько десятков огней, но окопы тонули в темноте.

– Они и подозревать такой вещи не могут, – прошептал про себя Кмициц.

И он направился прямо к пану Чарнецкому, который, сидя на лафете, перебирал пальцами четки и постукивал одной ногой об другую, так как они у него мерзли.

– Холодно, – сказал он, увидя Кмицица, – и голова болит от этого грохота днем и ночью. В ушах даже звенит.

– У кого в ушах не звенит от этого грома! Но сегодня мы отдохнем. Там спят вовсю. На них хоть с облавой иди, как на медведя в берлоге; пожалуй, и из ружья не разбудишь…

– О чем это ты думаешь? – сказал Чарнецкий, поднимая голову.

– Я думаю о Збараже, там осажденные вылазками немалый урон врагам причиняли.

– А тебе, что волку, все кровь снится?

– Ради бога, устроим вылазку! Людей перережем, пушки заклепаем. Они там ничего и не подозревают.

Чарнецкий вскочил.

– Завтра, должно быть, с ума посходят. Должно быть, думают, что запугали нас и мы уж о сдаче думаем, вот мы им и ответим. Ей-богу, великолепная мысль и настоящее рыцарское дело! Как это мне раньше в голову не пришло. Надо только ксендза Кордецкого уведомить. Он здесь распоряжается.

И они пошли.

Ксендз Кордецкий совещался в трапезной с паном мечником серадзским. Услышав шаги, он поднял голову и, отставляя в сторону свечу, спросил:

– А кто там? Что нового?

– Это я, Чарнецкий, – сказал пан Петр, – со мной Бабинич. Оба мы спать не можем, все к шведам тянет. Этот Бабинич, отче, беспокойный человек, никак не может на месте усидеть! Вертится, вертится он около меня, все ему к шведам хочется, за окопы, спросить их, будут ли они завтра стрелять или дадут нам и себе передышку?

– Как? – спросил, не скрывая удивления, ксендз Кордецкий. – Бабинич хочет выйти из крепости?

– В компании, в компании! – быстро ответил пан Петр. – Со мной и с двумя-тремя десятками людей. Они там, кажется, спят как убитые: огней не видно, стражи не видно. Слишком они убеждены в нашей слабости.

– Пушки заклепаем! – горячо прибавил Кмициц.

– Давайте мне этого Бабинича! – воскликнул пан мечник. – Дайте мне его обнять! Зудит у вас жало, шершень вы этакий, готовы и ночью кусаться. Это прекрасное предприятие, которое может дать очень хороший результат. Господь дал нам только одного литвина, да зато бешеного и зубастого! Я одобряю это намерение; никто против него спорить не будет, и сам я готов идти.

Ксендз Кордецкий сначала испугался, так как он боялся кровопролития; но, ознакомившись ближе с этой мыслью, он счел ее достойной защитников Марии.

– Дайте мне помолиться, – сказал он.

И, опустившись на колени перед образом Богоматери, он молился некоторое время, воздев руки, и наконец сказал с просветленным лицом:

– Помолитесь и вы, – сказал он, – а потом идите!

Через четверть часа они вышли вчетвером и пошли к стенам. Лагерь спал вдали. Ночь была очень темная.

– Сколько людей ты хочешь взять? – спросил ксендз Кордецкий Кмицица.

– Я? – ответил с удивлением пан Андрей. – Я здесь не начальник и не знаю местности так, как пан Чарнецкий. Пойду один, пусть пан Чарнецкий ведет людей и меня с ними. Хорошо бы только, если бы мой Сорока пошел, он резун страшный!

Ответ этот понравился и пану Чарнецкому, и ксендзу-настоятелю, который видел в нем явное доказательство смирения. И они тотчас принялись за Дело. Выбрали людей, велели соблюдать необычайную тишину и стали отодвигать бревна и кирпичи от прохода в стенах.

Эта работа продолжалась с час. Наконец проход в стене был открыт, и люди стали опускаться в узкое отверстие. У них были сабли, пистолеты, у некоторых ружья, а у мужиков косы, насаженные вдоль древка, так как к этому оружию они привыкли больше всего.

Очутившись по ту сторону стен, они сделали перекличку; пан Чарнецкий стал впереди отряда, а Кмициц в самом конце, и они пошли вдоль окопов, тихо, затаив дыхание, как волки, когда они подкрадываются к овчарне.

Но порою звякала коса, ударившись об другую, порою камни шуршали под ногой – и только по этим звукам можно было догадаться, что они подвигаются вперед. Спустившись в котловину, пан Чарнецкий остановился. Тут он оставил часть людей, неподалеку от окопов, под начальством Янича Венгра, старого и опытного солдата, и велел им лечь на землю; сам он свернул немного правее и, подвигаясь по мягкой земле, на которой шаги не были слышны, быстро повел свой отряд дальше.

У него было намерение обойти окопы и, нагрянув на спящих сзади, погнать их к монастырю, прямо на людей Янича. Эту мысль подал ему Кмициц, который теперь шел рядом с ним с саблей в руке и шептал:

– Окопы, верно, выдвинуты вперед, так что между ними и лагерем есть пустое пространство. Стража, если только она есть, стоит перед окопами, а не сзади… Поэтому мы свободно их обойдем и нападем на них с той стороны, откуда они менее всего ожидают нападения.

– Хорошо, – ответил пан Петр, – ни один человек из них не должен уйти живым.

– Если кто-нибудь окликнет нас, когда мы будем входить, – говорил пан Андрей, – позвольте мне ответить… По-немецки я говорю, как по-польски, – подумают, что это кто-нибудь от генерала из лагеря.

– Как бы только не наткнуться на стражу за окопами.

– Если она и есть там, мы налетим сразу. Прежде чем они успеют опомниться, мы уже сядем им на шею.

– Пора поворачивать, вот уж окопы кончаются, – сказал пан Чарнецкий.

Тут он обернулся и сказал тихо:

– Направо, направо!

Отряд молча повернул. Вдруг луна осветила немного край тучи, и стало светлее. Люди увидели пустое пространство сзади окопов.

Как и предвидел Кмициц, стражи на этом пространстве не было, так как шведам не к чему было расставлять патрули между собственными окопами и главной армией, которая стояла подальше. Самый дальновидный вождь не мог бы предположить, что опасность могла грозить с этой стороны.

– Теперь как можно тише! – сказал пан Чарнецкий. – Вот уже палатки видны.

– В двух палатках огонь… там еще не спят. Должно быть, старшины.

– Проход сзади должен быть открыт.

– Конечно, – ответил Кмициц. – Здесь проходят войска и провозят пушки… Вот начинается насыпь. Смотрите, ни звука…

Они подошли к возвышению сзади окопов. Там стоял ряд возов, на которых подвозили порох и ядра.

Но у возов никого не было, и, миновав их, отряд стал подниматься на окопы без всякого труда, так как подъем был не крутой и прекрасно устроен.

Так дошли они до самых палаток и с обнаженными саблями остановились в нескольких шагах. В двух палатках действительно горел огонь; пан Кмициц, обменявшись с Чарнецким несколькими словами, сказал:

– Я пойду вперед к тем, что не спят… Ждите моего выстрела, а потом прямо на них!

Сказав это, он пошел вперед.

Успех вылазки был обеспечен, поэтому он не старался даже идти особенно тихо. Он миновал несколько шатров, в которых было темно; никто не просыпался, никто не спрашивал: «Кто идет?»

Ясногорские солдаты слышали шорох его смелых шагов с дрожью в сердце. Он подошел к освещенной палатке, приподнял ее крыло и, войдя, остановился у входа с пистолетом в руке и с саблей на привязи.

Он остановился потому, что свет слегка ослепил его; на походном столе стоял канделябр, в котором горело шесть свечей.

За столом сидели три офицера, склоненные над планами. Один из них, сидевший в середине, изучал их так внимательно, что его длинные волосы упали на бумагу. Услышав, что кто-то вошел, он поднял голову и спросил спокойным голосом:

– А кто там?

– Солдат, – ответил Кмициц.

Тогда и два другие офицера повернули головы ко входу.

– Какой солдат? Откуда? – спросил первый.

Это был инженер де Фоссис, который руководил работами по осаде.

– Из монастыря, – ответил Кмициц. Но в его голосе было что-то страшное.

Де Фоссис поднял руку к глазам. Кмициц стоял выпрямившись и неподвижно, как призрак, и только грозное лицо его, в котором было что-то хищное, предвещало какую-то опасность.

Как молния, мелькнула в голове инженера мысль, что, быть может, это беглец из монастыря, и он спросил снова, но уже с лихорадочной торопливостью:

– Чего тебе здесь надо?

– Вот чего! – крикнул Кмициц.

И выстрелил ему прямо в грудь из пистолета.

Раздался страшный крик и вслед за ним залп выстрелов. Де Фоссис упал, как падает сосна, разбитая молнией; другой офицер со шпагой бросился на Кмицица, но он ударил его саблей меж глаз, так что сталь стукнула о кость; третий офицер бросился на землю, чтобы проскользнуть под полотнищем палатки, но Кмициц бросился к нему, наступил ногой на спину и пригвоздил его саблей к земле.

Между тем тихая ночь превратилась в Судный день. Дикие крики: «Бей, убивай!» – смешались с воем и криками о пощаде шведских солдат. Люди сходили с ума от страха, выбегали из палаток, не зная, куда бежать. Некоторые из них, не сообразив, с какой стороны произошло нападение, бросались к монастырю и погибали под саблями, косами и топорами, не успев даже попросить пощады. Иные в темноте шпагами кололи своих товарищей; иные, безоружные, полуодетые, без шляп, с руками, поднятыми вверх, стояли неподвижно на месте; иные падали на землю вместе с опрокинутыми шатрами. Часть солдат пыталась защищаться, но озверевшая толпа набрасывалась на них, сшибала с ног, топтала. Стоны умирающих, раздирающие крики о милосердии еще более увеличивали панику.

Когда наконец стало ясно, что нападение было сделано не со стороны монастыря, а с тылу, со стороны шведского лагеря, какое-то безумие охватило застигнутых врасплох шведов. Они, очевидно, думали, что на них напали внезапно союзные польские полки.

Толпы пехотинцев стали спрыгивать с окопа и бежать к монастырю, точно думали найти убежище в его стенах. Но новые крики говорили о том, что они наткнулись на отряд Янича Венгра, который вырезал их у самой крепости.

Между тем ясногорцы, расчищая себе путь саблями и косами, дошли до пушек. Люди с заготовленными гвоздями бросились к орудиям, а другие продолжали сеять смерть. Мужики, которые не могли бы устоять против опытных солдат в открытом поле, бросались теперь на целые толпы.