XXX
Львов со времени приезда короля превратился в настоящую столицу Речи Посполитой. Вместе с королем туда прибыла большая часть епископов и все те светские сенаторы, которые не держали сторону неприятеля. Королевские универсалы созвали под знамена не только шляхту Русского воеводства, но и шляхту из более отдаленных воеводств, которая явилась в большом количестве и вооруженная; сделать это было тем легче, что в тех провинциях не было шведов. Весело было смотреть на это посполитое рушение, которое совсем не было похоже на великопольское ополчение, давшее такой слабый отпор неприятелю под Устьем. Напротив, сюда собиралась грозная и воинственная шляхта, с детства воспитанная на коне в полях, среди постоянных нападений диких татарских орд, привыкшая к кровопролитиям и пожарам и лучше владевшая саблей, чем латынью. Войны с Хмельницким, длившиеся без перерыва семь лет, так закалили ее, что среди нее не было человека, который не участвовал бы в стольких боях, сколько ему было лет. Они толпами прибывали во Львов. Одни стекались из скалистых Бескидов, другие из окрестностей Прута, Днестра, Серета и Буга, – все спешили на зов государя во Львов, чтобы двинуться оттуда на неведомого им еще врага. Съезжалась шляхта с Волыни и из более отдаленных воеводств, – такую страшную ненависть вызвало в ней известие, что неприятель осмелился поднять святотатственную руку на Защитницу всей Речи Посполитой в Ченстохове.
Казаки, со своей стороны, не смели препятствовать этому, так как даже самые непримиримые из них были тронуты и даже, под влиянием татар, выслали к королю послов с заявлением о своей верности. Грозное для врагов короля татарское посольство во главе с Субагази-беем гостило во Львове и предложило от лица хана в помощь стотысячную орду; сорок тысяч могли тотчас выступить из Каменца. Кроме татарского посольства прибыла и депутация из Семиградья для ведения начатых с Ракочи переговоров о престолонаследии; гостил и посол императора австрийского, и папский нунций, который приехал вместе с королем. Каждый день прибывали депутации от коронных и литовских войск, от воеводств и земель с изъявлениями верности королю и желания защищать гибнущую отчизну.
Значение короля возрастало, а вместе с ним возрастала, к удивлению всего мира, мощь еще столь недавно бессильной Речи Посполитой. Сердца людские горели жаждой войны и мщения. И как весной теплый дождь растопляет снега, так могучая надежда рассеяла сомнения. Теперь все не только желали победы, но и верили в нее. С каждой минутой все новые и новые благоприятные известия, не всегда достоверные, переходили из уст в уста. То о взятии замков, то о битвах, где неизвестные войска под начальством неизвестных вождей разгромили шведов, то о страшных полчищах крестьян, восставших против неприятеля; имя Стефана Чарнецкого все чаще появлялось у всех на устах.
Подробности этих известий были зачастую вымышленными, но, вместе взятые, они, как зеркало, отражали то, что происходило во всей стране.
Но во Львове был как бы бесконечный праздник. Когда прибыл король, город торжественно приветствовал его: духовенство трех исповеданий, городские власти, купечество и цехи. На площадях и улицах, куда ни взглянуть, развевались знамена белые, синие, пурпурные, золотые; жители Львова с гордостью подняли городское знамя с изображением золотого льва на голубом фоне. Каждое появление короля вызывало крики толпы, в которой нигде не было недостатка.
За последнее время население города удвоилось. Кроме сенаторов, епископов, шляхты толпами стекались и крестьяне, так как распространился слух, что король намерен улучшить положение крестьян. Свитки и сермяги перемешивались с желтыми кафтанами мещан. Предприимчивые армяне повсюду раскинули свои шатры с товарами и оружием, которое охотно раскупалось собравшейся шляхтой.
При посольствах было немало татар, венгров, итальянцев и ракушан, много войска, непривычных лиц, всевозможных странных нарядов, много придворной челяди: пажей, гайдуков, янычар, казаков и скороходов. На улицах с утра до вечера слышался говор толпы, мелькали пешие и конные полки, шляхта; раздавались крики команды, звон оружия, ржанье лошадей, грохот пушек, песни, полные угроз и проклятий шведам. А в польских, русских и армянских церквях постоянно гудели колокола, возвещая народу, что в городе король и что Львов первый удостоился чести принять изгнанника короля. Где только ни появлялся король, всюду ему били челом, всюду шапки летели вверх и крики «vivat» оглашали воздух; люди били челом перед каретами епископов, которые благословляли толпу; кланялись сенаторам, отдавая дань их верности государю и отчизне.
В городе все кипело. Ночью же на улице горели костры, около которых грелись все, кто не нашел себе помещения в переполненном городе.
Король проводил целые дни в совещаниях с сенаторами, принимал иностранные посольства и депутации от земель и войск. На совещаниях придумывались средства, как пополнить опустевшую казну, и прибегали к всевозможным способам раздуть пламя войны там, где оно еще не вспыхнуло.
Гонцы летали во все значительные города, во все стороны Речи Посполитой, даже в отдаленную Пруссию и Жмудь; в Тышовец, к гетманам, к пану Сапеге, который после взятия Тыкоцина ушел со своими войсками на юг; к пану хорунжему Конецпольскому, еще державшему сторону шведов. Куда нужно было, посылали деньги, более неподвижных волновали манифестами.
Король признал, санкционировал и утвердил Тышовецкую конфедерацию, сам присоединился к ней и принял всю полноту власти в свои неутомимые руки: работал с утра до ночи, заботясь больше о благе Речи Посполитой, чем о своем отдыхе и здоровье.
Но этим не ограничивались его стремления. Король решил от своего имени и от имени сословий заключить такой союз, которого не могла бы уничтожить никакая сила земная и который в будущем мог бы окончательно исцелить Речь Посполитую.
Наконец наступила и эта минута.
Тайна перешла от сенаторов к шляхте, а от шляхты к простому народу, ибо с утра еще говорили, что во время богослужения произойдет что-то важное, что король произнесет какую-то клятву. Говорили об улучшении положения крестьян, о какой-то конфедерации с силами небесными. Говорили, что произойдет нечто такое, чего не знает история; любопытство было возбуждено до крайности, и все чего-то ждали…
День был морозный, ясный; маленькие пушинки снега медленно летали в воздухе, блестя на солнце, словно искорки. Перед кафедральным собором двумя длинными рядами выстроилась львовская и жидачевская пехота в голубых полушубках с золотыми галунами, а также часть венгерского полка. Вдоль этих рядов расхаживали офицеры с длинными тросточками в руках; между рядами рекой плыла в костел пестрая толпа. Впереди шляхта и рыцарство, за ними городской сенат с позолоченными цепями на шеях и со свечами в руках; вел его бургомистр; за бургомистром следовал известный во всем воеводстве врач, одетый в черную бархатную тогу и в берет. За сенатом шли купцы, среди них и армяне в зеленых ермолках и широких восточных халатах; они хотя и принадлежали к другому исповеданию, все же следовали за другими, как представители сословий. За купечеством шли цехи со своими знаменами: мясники, пекари, ювелиры, сапожники, литейщики, оружейники, медовары и много других. А за цехами шел простой народ в кафтанах, свитках, сермягах, тулупах – жители предместий и крестьяне. В костел впускали всех, пока костел битком не наполнился людьми всех сословий и состояний.
Наконец начали подъезжать и кареты, но не к главному подъезду, а к боковому, ибо король, епископы и сановники входили прямо к алтарю.
Солдаты ежеминутно отдавали честь, согревая временами озябшие руки.
Приехал король с нунцием Бидоном, потом архиепископ гнезненский с князем-епископом Чарторийским, епископы краковский и львовский, великий канцлер коронный, множество воевод и каштелянов. Все они проходили в боковые двери, а кареты их, прислуга, конюхи и всевозможная челядь составляли как бы новое войско, стоявшее сбоку собора.
Обедню служил папский нунций Видон, одетый в пурпурную рясу и белую ризу, расшитую жемчугом и золотом.
Для короля было приготовлено место между главным алтарем и скамьями, покрытое турецким ковром; кресла каноников заняли епископы и светские сенаторы.
Разноцветные лучи, проникая сквозь цветные стекла, сливаясь с блеском свечей, от которых горел весь алтарь, освещали лица сенаторов, скрытые в тени кресел, их белые бороды, золотые цепи и бархатные фиолетовые мантии. Казалось, будто это римский сенат, – столько спокойного величия было в этих лицах; кое-где среди седых голов виднелось лицо сенатора-воина, кое-где золотились локоны молоденького панича-сенатора; глаза всех были устремлены на алтарь; все молились; блестели и колебались огоньки свечей; дым из кадильниц клубился и переливался в цветных лучах. За скамьями стояла тысячная толпа, над головами развевались разноцветные хоругви.
Король Ян Казимир, по обычаю, смиренно пал ниц перед престолом Всевышнего. Но вот нунций вынул из дарохранительницы чашу со Святыми Дарами и приблизился к королю. Король встал с прояснившимся лицом, и раздался голос нунция: «Ессе Agnus Dei!»[42] – и король принял причастие.
Потом он некоторое время стоял на коленях, затем встал, вознес глаза и руки к небу. В церкви настала глубокая тишина – все затаили дыхание. Все угадали, что торжественная минута наступила и что король даст какой-то обет. Наконец взволнованным, но отчетливым голосом король произнес:
– Великая Матерь Богочеловека, Пресвятая Дева! Я, Ян Казимир, милостью Сына твоего, Царя царей, Господа моего, и милостью твоею – король, припадая к твоим Пресвятым стопам, даю такой обет: отныне считаю тебя Королевой и Покровительницей моей и королевства моего. Себя, королевство мое Польское, Великое княжество Литовское, Русское, Прусское, Мазовецкое, Жмудское, Инфляндское и Черниговское, войско и весь народ мой поручаю твоему покровительству и защите; смиренно молю тебя о помощи против неприятеля и о милосердии в нынешней нашей печали…
Король умолк, упал на колени, и несколько минут в костеле царило молчание. Наконец он поднялся и продолжал:
– Облагодетельствованный великими твоими милостями, принужден я вместе с польским народом принять на себя новый обет ревностного служения тебе, поэтому обещаю тебе от имени моего, министров, сенаторов, шляхты и народа возвеличить имя, честь и славу Сына твоего Господа Иисуса Христа и Спасителя нашего во всех землях моего царства и клянусь, если милостию Сына твоего одержу победу над шведами, я приложу все старания, чтобы годовщина этого события торжественно праздновалась во всем королевстве моем до скончания века, в память милости Божьей и твоей, Пречистая Дева.
Король умолк и опустился на колени. По костелу пронесся шепот, но король снова заговорил, и хотя голос его дрожал от волнения, но был еще громче:
– С великой скорбью сердца моего слышу стоны бедных пахарей, притесняемых солдатами и несущих в продолжение семи лет все кары, ниспосланные на нас справедливым гневом Божьим. Клянусь, что по водворении в стране мира я буду стараться вместе со всеми сословиями Речи Посполитой избавить угнетенное крестьянство от всяких жестокостей, и ты, Матерь милосердия, Царица и Владычица моя, вдохновившая меня дать сию клятву, испроси мне у Сына твоего в выполнении сего помощи.
Все слушали короля – и духовенство, и сенаторы, и шляхта, и простой народ. В церкви послышались рыдания; они вырвались сначала из мужицких грудей, потом заплакали все. И простирали руки к небу и сквозь слезы повторяли: «Аминь! Аминь! Аминь!» – чем свидетельствовали, что соединяют свои желания с королевским обетом. Какой-то восторг охватил всех и соединил в эту минуту в одном чувстве любви к Речи Посполитой и ее Защитнице. На лицах горела какая-то необыкновенная радость, и во всем костеле не было ни одного человека, который бы теперь сомневался в победе над шведами.
После обедни король, при грохоте выстрелов из пушек и мушкетов, среди громких криков: «Победа! Победа! Да здравствует король!» – уехал в город, где своей подписью скрепил и этот союз с силами небесными и Тышовецкую конфедерацию.
XXXI
После этих торжеств всевозможные вести, как птицы, со всех сторон стали слетаться во Львов. Вести были и старые, и новые, но все были более или менее благоприятны. Тышовецкая конфедерация ширилась как пожар, примыкала к ней шляхта, примыкал простой народ. Города доставляли оружие, припасы и солдат, евреи – деньги.
Никто не осмеливался идти против универсалов, и даже самые ленивые садились на коней. Вслед за этим был получен и грозный манифест Виттенберга, направленный против конфедерации. Он грозил огнем и мечом всем, кто к ней примкнет. Но он произвел такое действие, как если бы кто-нибудь стал огонь засыпать порохом. Этот манифест, вероятно, с ведома короля, для возбуждения большей ненависти к шведам, был разбросан по городу в огромном количестве. И неприлично сказать, что делал с ним народ: ветер разносил по городу листки опозоренными…
А между тем Виттенберг сдал команду в Кракове Виртцу, а сам спешно отправился в Эльблонг, где пребывал шведский король вместе с королевой, проводя время в пирах и радуясь, что сделался королем такого великолепного королевства.
Затем во Львове было получено известие о взятии Тыкоцина, которое всех обрадовало. Удивительнее всего было то, что об этом говорили еще до прибытия гонца. Не знали только достоверно, умер ли князь-воевода виленский или взят в плен, однако уверяли, что Сапега во главе сильного войска выступил уже из Полесья в Люблинское воеводство, чтобы соединиться с гетманами, что он по пути разбивает шведов и с каждым днем силы его растут.
Наконец от него самого прибыло посольство с целым полком, который он прислал в распоряжение короля, желая выразить этим преданность свою королю и желание охранить его от возможных опасностей, а может быть, и для того, чтобы поднять этим собственное значение.
Этот полк привел молодой полковник Володыевский, лично известный королю, и Ян Казимир сейчас велел призвать его к себе и, поцеловав его, сказал:
– Здравствуй, славный солдат! Много воды утекло с тех пор, как мы потеряли тебя из глаз. Кажется, в последний раз мы видели тебя под Берестечком, всего забрызганного кровью?
Пан Михал склонился к коленям монарха и сказал:
– А впоследствии в Варшаве, государь, я был в замке с нынешним паном каштеляном киевским.
– А ты все еще служишь? И не манит тебя семейная жизнь?
– Речь Посполитая нуждалась во мне, а среди вихря войны погибло все мое добро. Мне негде преклонить голову, государь, но я не ропщу, полагая, что служба королю и отчизне – первый долг солдата.
– Побольше бы таких, побольше! Не возгордился бы тогда неприятель. Бог даст, придет время и на награды, а теперь говори, что вы сделали с виленским воеводой.
– Воевода виленский предстал уже на суд Божий. Он испустил дух в ту минуту, когда мы шли на последний штурм.
– Как это случилось?
– Вот реляция воеводы витебского, – сказал пан Михал.
Король взял письмо и стал его читать, но едва он начал, как вдруг остановился и сказал:
– Сапега ошибается, полагая, что булава великого гетмана литовского свободна. Мы вручаем ее ему!
– Да и никого нет достойнее его! – проговорил пан Михал. – И все войско будет благодарно за это, ваше величество!
Король улыбнулся, видя такую простодушную солдатскую откровенность, и продолжал читать. Минуту спустя он вздохнул:
– Радзивилл мог бы быть прекраснейшей жемчужиной в этой короне, если бы не его гордость и заблуждения, которые и иссушили всю его душу. Но свершилось! Судьбы Господни неисповедимы. Радзивилл и Опалинский… Почти в одно время… Не суди их, Господи, по грехам их, но по милосердию твоему!
Наступило минутное молчание, а затем король снова стал читать.
– Мы благодарны пану воеводе, – сказал он, окончив чтение, – за присылку нам полка и самого лучшего, как он пишет, рыцаря. Но здесь мы в безопасности, а такие кавалеры, как ты, нужнее на бранном поле. Отдохни немного, а потом я тебя пошлю на помощь Чарнецкому, так как неприятель обратит против него все главные силы.
– Мы и так отдохнули под Тыкоцином, ваше величество, – порывисто ответил маленький рыцарь, – если бы наши лошади не были утомлены, мы еще сегодня могли бы двинуться в путь, а с паном Чарнецким мы погуляем на славу. Великое счастье зреть особу вашего величества, но к шведам надо спешить.
Король просиял. Отеческая нежность мелькнула в его лице, и, с большим удовольствием глядя на храброго рыцаря, он сказал:
– Это ты, солдат, первый бросил полковничью булаву к ногам князя виленского воеводы?
– Нет, не первый, ваше величество, но в первый раз и, дай бог, в последний я нарушил воинскую дисциплину.
Пан Михал запнулся и затем прибавил:
– Нельзя было иначе.
– Верно, – сказал король, – это были тяжелые времена для тех, кто сознает свой воинский долг, но и послушание должно иметь свои границы. А много ли офицеров было при Радзивилле?
– В Тыкоцине мы нашли только одного офицера, пана Харлампа, который не оставил князя сразу, не покидал его и в несчастье. Его удерживало при князе только сострадание, хотя его всегда тянуло к нам. Мы его едва откормили – такой голод был в замке; а он к тому же во всем себе отказывал, чтобы оставить побольше князю. Теперь он приехал сюда, во Львов, умолять ваше величество о прощении, и я, государь, припадаю к вашим стопам и прошу простить его, ибо он хороший солдат.
– Пусть он сюда придет, – сказал король.
– Он желает сообщить вашему величеству очень важное известие, которое он слышал от князя Богуслава в Кейданах и которое касается вашего величества.
– Это уж не о Кмицице ли?
– Да, государь.
– А ты знал Кмицица?
– Знал и бился с ним, но где он теперь – не знаю.
– Что ты о нем думаешь?
– Государь, если он действительно взялся за такое дело, то нет мук, которых бы он не заслуживал, – это исчадие адово!
– Это неправда, – прервал король, – это все вымысел князя Богуслава: Но пока не будем об этом говорить. Скажи мне, что ты знаешь о прошлом Кмицица?
– Это был великий, несравненный солдат. С отрядом в несколько сот человек Кмициц до отчаяния доводил Хованского. Этого бы никто не мог сделать. Прямо чудо, что с него кожу не сняли и не натянули ее на барабан. Если бы кто-нибудь в это время отдал в руки Хованского самого князя-воеводу, он не был бы так доволен, как если бы ему подарили Кмицица. Дошло до того, что Кмициц ел на его блюдах, спал на его ковре, разъезжал в его санях и на его лошади… Но потом он и для своих стал невыносим, своевольничал, насильничал, приговорами мог бы подушку набить, а в Кейданах совсем стал разбойником.
И Володыевский подробно рассказал все, что произошло в Кейданах.
Ян Казимир с большим вниманием слушал его, и когда рассказ дошел до того, как пан Заглоба спасся из радзивилловского плена, а потом спас и своих товарищей, король начал хохотать.
– Vir incomparabilis![43] Vir incomparabilis! – повторял король. – А он не с тобою?
– Здесь и к услугам вашего величества, – ответил Володыевский.
– Этот шляхтич превзошел Одиссея. Приведи же его ко мне, приведи в веселую минуту и Скшетуских! Ну, что ты знаешь еще о Кмицице?
– Из писем, найденных у Роха Ковальского, мы узнали, что в Биржах нас ждала смерть. Князь гнался за нами, но не поймал, и мы ушли. Недалеко от Кейдан мы поймали Кмицица, и я тотчас велел его расстрелять.
– О-о, – сказал король, – я вижу, что у вас на Литве дела шли скоро.
– Но прежде чем его расстрелять, Заглоба приказал его обыскать, нет ли у него писем. Солдаты нашли у него письмо гетмана, из которого мы узнали, что если бы не Кмициц, то нас не послали бы в Биржи, а расстреляли бы в Кейданах.
– Ну вот видишь! – заметил король.
– Нам не подобало больше домогаться его смерти, и мы его отпустили. Что он делал потом – не знаю. Но Радзивилла он не оставил. Бог знает, что это за человек… Потом он куда-то уехал и вдруг предупредил нас, что князь скоро выступает из Кейдан. Нельзя отрицать, что этим он оказал нам большую услугу, ибо если бы не его предостережение, то воевода напал бы на наши разъединенные полки и уничтожил бы их поодиночке. Право, я не знаю, ваше величество, что и думать о нем… Если то, что сказал князь Богуслав, клевета…
– Вот сейчас мы это увидим, – сказал король и захлопал в ладоши. – Позвать сюда пана Бабинича, – сказал он пажу, появившемуся на пороге.
Паж исчез, и через минуту двери открылись, и в них появился пан Андрей. Володыевский не узнал его сразу, так как рыцарь очень изменился, похудел и еще не оправился после битвы в ущелье.
Пан Михал смотрел на него и не узнавал.
– Странно, – сказал он, наконец – если бы не худое лицо и не то, что ваше величество назвали другую фамилию, я бы сказал, что это Кмициц.
Король улыбнулся и сказал:
– Этот маленький рыцарь только что рассказывал мне об одном страшном повесе, который так назывался; но я как на ладони доказал ему, что он ошибается, и надеюсь, что и пан Бабинич подтвердит это.
– Ваше величество, – быстро ответил Бабинич, – одно слово ваше гораздо скорее восстановит честь этого бездельника, чем самые торжественные клятвы.
– И голос тот же, – говорил с возрастающим изумлением маленький полковник, – только у него не было этого шрама на лице.
– Мосци-пане, – сказал Кмициц, – лицо шляхтича – это реестр, на котором каждый раз все иная рука пишет саблей. Но здесь есть и ваша заметка, узнайте же, кто я…
Сказав это, он наклонил бритую голову и указал на белый шрам около чуба.
– Моя рука, – крикнул Володыевский, – это Кмициц!
– А я тебе говорю, что ты Кмицица не знаешь, – заметил король.
– Как так, ваше величество?
– Ты знал знаменитого солдата, но, вместе с тем, своевольника и сообщника Радзивилла в его измене. А здесь перед тобой стоит ченстоховский Гектор, которому Ясная Гора, после Кордецкого, обязана спасением; здесь стоит защитник отчизны и мой верный слуга, который защищал меня собственной грудью, спас мне жизнь, когда в ущелье я попался шведам. Вот каков этот новый Кмициц! Узнай же его поближе и полюби его, он этого стоит.
Пан Володыевский, не зная, что сказать, стал шевелить своими рыжими усиками. А король продолжал:
– И знай, что он не только ничего не обещал князю Богуславу, но первый захотел отомстить Радзивиллам за их измену, так как схватил его и намеревался выдать его вам.
– И предупредил нас о выступлении князя-воеводы виленского, – воскликнул маленький рыцарь. – Какой же ангел обратил вас на путь истины?
– Обнимитесь! – сказал король.
– Я с первого взгляда полюбил вас! – проговорил Кмициц.
И они упали друг другу в объятия. А король, глядя на них, весело улыбнулся и, по обыкновению, вытянул нижнюю губу. Кмициц так сердечно обнимал маленького рыцаря, что поднял его, как котенка, и не скоро поставил на ноги.
После этого король отправился на совет, так как во Львов прибыли и оба коронных гетмана, которые должны были сформировать войска и вести их на помощь Чарнецкому и конфедератским отрядам, действовавшим во всей стране.
Рыцари остались одни.
– Пойдемте ко мне, – сказал Володыевский, – там вы найдете и Скшетуских, и Заглобу, которые будут рады услышать то, что мне рассказал о вас король. Харламп тоже там…
Но Кмициц быстро подошел к Володыевскому и с беспокойством спросил:
– Много людей вы нашли при Радзивилле?
– Из офицеров был только один Харламп.
– Я не об офицерах спрашиваю. Были ли там женщины?
– Я угадываю, в чем дело, – ответил маленький рыцарь, слегка вспыхнув. – Пану Биллевич князь Богуслав увез в Тауроги.
Кмициц побледнел как полотно, потом покраснел и снова побледнел еще больше. В первую минуту он не в состоянии был слова вымолвить и только ловил воздух губами. Наконец схватился обеими руками за голову и стал метаться по комнате.
– Горе мне, горе, горе!
– Пойдемте ко мне, Харламп вам все расскажет. Он был при этом, – сказал Володыевский.