Loe raamatut: «В дебрях Африки»

© ООО ТД «Издательство Мир книги», оформление, 2009

© ООО «РИЦ Литература», 2009

I

– Знаешь, Нель, – сказал Стась Тарковский своей подруге, юной англичанке, – вчера приходили заптии¹ и арестовали жену смотрителя Смаина и троих ее детей, – знаешь, ту Фатьму, которая приходила уже несколько раз в контору к нашим папам.

Маленькая, похожая на картинку Нель подняла свои зеленоватые глаза на Стася и спросила не то с удивлением, не то со страхом:

– И взяли в тюрьму?

– Нет, велели только, чтоб она не уезжала в Судан; приехал чиновник и будет стеречь ее, чтоб она ни на шаг не трогалась из Порт-Саида.

– А почему?

Стась, которому было уже четырнадцать лет и который очень любил свою восьмилетнюю подругу, но считал ее еще совсем ребенком, ответил с важным видом:

– Когда ты вырастешь большая, как я, тогда ты будешь знать все, что делается не только вдоль канала, от Порт-Саида до Суэца, но и во всем Египте. Ты разве ничего не слышала о Махди?²

– Слышала, что он некрасивый и нехороший.

Мальчик снисходительно улыбнулся.

– Красив он или некрасив – я не знаю. Суданцы говорят, что он красавец. Но сказать только «нехороший» о человеке, который истребил уже столько людей, может только восьмилетняя девочка в таком вот коротеньком платьице – до колен!

– Папа так сказал, а папа хорошо знает.

– Он тебе так сказал, потому что иначе ты бы не поняла. Мне бы он так не сказал. Махди хуже, чем целое стадо крокодилов. Понимаешь? Хорошо сказано: «нехороший». Так говорят малышам, которые еще мало понимают.

Но, увидев огорченное лицо девочки, Стась замолчал, а потом сказал:

– Нель! Ты ведь знаешь, что я не хотел тебя обидеть. Придет время, и тебе тоже будет четырнадцать лет, как мне. Наверное.

– Да! – ответила Нель с встревоженным личиком. – А если до тех пор Махди нападет на Порт-Саид и скушает меня?

– Махди не людоед и не ест людей, а только убивает. И на Порт-Саид он не нападет. А если б и напал и захотел тебя убить, то ему прежде всего пришлось бы иметь дело со мною!

Это заявление и не предвещавший ничего доброго для Махди свист, который издал Стась, значительно успокоили Нель насчет ее безопасности.

– Знаю, – сказала она. – Ты не дашь меня в обиду. Но почему все-таки не пускают Фатьму из Порт-Саида?

– Потому что Фатьма – двоюродная сестра Махди. Ее муж, Смаин, сказал египетскому правительству в Каире, что поедет в Судан, где находится Махди, и выговорит свободу всем европейцам, которые попали в его руки.

– Значит, Смаин добрый!

– Постой! Твой и мой папа хорошо знали Смаина и совсем ему не верили; они предостерегали и Нубара-пашу, чтоб он ему тоже не доверял. Но правительство согласилось послать Смаина, и Смаин вот уже полгода как находится у Махди. А пленники не только не вернулись из Хартума, но пришло известие, что махдисты обходятся с ними ужасно жестоко, а Смаин взял у правительства деньги и изменил. Он совсем перешел на сторону Махди и назначен эмиром. Говорят, что в той страшной битве, в которой погиб генерал Гайкс, Смаин командовал артиллерией Махди и будто он научил махдистов обращаться с пушками, чего они прежде, как дикари, совсем не умели. Но Смаину хочется теперь, чтоб его жена и дети выбрались из Египта. Так вот, когда Фатьма, – а она, наверно, знала раньше, что сделает Смаин, – хотела потихоньку уехать из Порт-Саида, правительство и арестовало ее вместе с детьми.

– А какая им польза от Фатьмы и ее детей?

– Правительство скажет: «Отдай нам пленников, а мы отдадим тебе Фатьму…»

Беседа на время прекратилась, так как внимание Стася привлекли к себе птицы, летевшие со стороны Эхтум-ом-Фарага к озеру Мензале. Они летели довольно низко, и в прозрачном воздухе можно было ясно различить несколько пеликанов с загнутыми на спину шеями, медленно шевеливших своими огромными крыльями. Стась, подражая их полету, задрал голову и побежал по насыпи, размахивая руками.

– А вот летят фламинго! – закричала вдруг Нель.

Стась сразу остановился, так как за пеликанами, только немного выше, видны были в воздухе как бы два больших розово-пурпурных цветка.

– Фламинго! Фламинго!

– Это они возвращаются к вечеру в свои гнезда на островках, – сказал мальчик. – Погоди, пойдем дальше; может быть, мы увидим их больше.

Сказав это, он взял девочку за руку, и они пошли вдоль канала по направлению к первой пристани за Порт-Саидом, а за ними последовала негритянка Дина, бывшая когда-то кормилицей маленькой Нель. Они пошли по дамбе, отделявшей воды озера от канала, по которому плыл в это время, управляемый лоцманом, большой английский пароход.

Близился вечер. Солнце стояло еще довольно высоко, но спускалось уже в сторону озера. Солоноватые воды последнего начинали сверкать золотом и трепетать радужными красками павлиньих перьев. Вдоль аравийского берега тянулась куда ни кинешь глазом серая песчаная пустыня – глухая, зловещая, мертвая. Между стеклянным, точно вымершим небом и безбрежным морем песчаных валов не было ни следа живого существа. В то время как на канале кипела жизнь, сновали лодки, раздавались свистки пароходов, а над Мензале реяли на солнце стаи чаек и диких уток, – там, на аравийском берегу, была точно страна смерти. Лишь по мере того как солнце, спускаясь, становилось все багровее, пески начинали приобретать лиловую окраску, похожую на цвет вереска осенью.

По дороге к пристани дети увидели еще несколько фламинго. Наконец Дина заявила, что Нель пора уже возвращаться домой. В Египте после дня, даже зимой нередко очень знойного, наступает очень холодная ночь; а так как здоровье Нель требовало большой осторожности, то отец ее, мистер Роулайсон, не позволял девочке оставаться после заката солнца вблизи воды. Поэтому дети повернули к городу, на окраине которого, неподалеку от канала, находилась вилла мистера Роулайсона, – и в тот самый момент, когда солнце окунулось в море, они были уже под крышей дома. Вскоре явился туда также приглашенный к обеду пан Тарковский, отец Стася, – и все общество, вместе с француженкой, учительницей Нель, мадам Оливье, село за стол.

Мистер Роулайсон, один из директоров компании Суэцкого канала, и Владислав Тарковский, старший инженер той же компании, жили уже много лет в самой тесной дружбе. Оба были вдовцами; госпожа Тарковская, француженка родом, умерла в момент рождения Стася, то есть с лишком тринадцать лет тому назад, а мать Нель умерла от чахотки в Гелуане, когда девочке было три года. Оба вдовца жили в Порт-Саиде рядом в двух соседних домах и, по характеру своих занятий, встречались ежедневно. Общее горе сблизило их еще больше и упрочило еще до того начавшуюся дружбу. Мистер Роулайсон полюбил Стася как собственного сына, а пан Тарковский пошел бы в огонь и в воду за маленькую Нель. По окончании дневных занятий самым приятным отдыхом для них был разговор о детях, об их воспитании и будущности. Во время этих разговоров мистер Роулайсон расхваливал большей частью способности, энергию и ловкость Стася, а пан Тарковский восхищался добротой и ангельским личиком Нель. И то и другое было справедливо. Стась был немного слишком самоуверен и хвастлив, но учился превосходно, и учителя в английской школе в Порт-Саиде, которую он посещал, признавали за ним действительно недюжинные дарования. Смелость и. находчивость он унаследовал от отца, так как пан Тарковский обладал этими качествами в высокой мере, и в значительной степени именно им был обязан своим настоящим высоким положением. В 1863 году он сражался без отдыха в течение одиннадцати месяцев. Раненный и взятый затем в плен, он был приговорен к ссылке в Сибирь, но бежал из глубины России и пробрался за границу. Еще до участия в мятеже он имел уже инженерский диплом, но тем не менее посвятил еще год изучению за границей гидравлических сооружений, после чего вскоре получил место при канале и в течение нескольких лет, – когда познакомились с его знанием дела, энергией и трудолюбием, – занял высокое положение старшего инженера.

Стась родился, вырос и воспитывался до четырнадцатилетнего возраста в Порт-Саиде, над каналом, благодаря чему инженеры, сослуживцы отца, называли его «сыном пустыни». Впоследствии, когда он был уже в школе, он сопровождал иногда отца или мистера Роулайсона на каникулах и во время праздников в экскурсиях, которые им приходилось совершать по долгу службы от Порт-Саида до самого Суэца для осмотра работ по устройству дамбы и по углублению дна канала. Он знал всех инженеров и таможенных чиновников, рабочих, арабов и негров. Он вертелся и залезал всюду, появлялся непрошеный везде, уходил надолго куда-нибудь вдоль насыпи, катался на лодке по Мензале и забирался иногда довольно далеко. Иногда он переправлялся на аравийский берег, и когда ему попадалась чья-нибудь лошадь, – а если не лошадь, то верблюд или даже осел, – он садился верхом и изображал странствующего пророка в пустыне, – словом, как выражался пан Тарковский, «рыскал» повсюду и каждую свободную от ученья минуту проводил над водой.

Отец не препятствовал этому, зная, что гребля на лодке, катанье верхом и постоянное пребывание на свежем воздухе укрепляют здоровье мальчика и развивают в нем смелость и предприимчивость. Стась действительно был выше и сильнее, чем бывают мальчики в его возрасте, и достаточно было заглянуть ему в глаза, чтоб догадаться, что в случае какой-нибудь опасности он скорее согрешит излишней смелостью, чем трусостью. На четырнадцатом году он был одним из лучших пловцов в Порт-Саиде, что означало очень много, потому что арабы и негры плавают как рыбы. Стреляя из ружья малого калибра и только пулями в диких уток и египетских гусей, он выработал себе меткий глаз и руку. Его мечтой было поохотиться когда-нибудь на крупных зверей в Центральной Африке; пока же он с жадностью слушал рассказы работающих при канале суданцев, которые встречались на своей родине с огромными хищниками и толстокожими. Эти беседы имели еще и то полезное следствие, что он учился в то же время понимать и говорить на языках чернокожих. Недостаточно было прорыть Суэцкий канал, – надо еще защищать его от песков пустыни, которые засыпали бы его в течение одного года. Великое творение инженера Лессепса требует постоянного труда и внимания, и поныне еще над углублением его русла работают, под присмотром опытных инженеров, огромные машины и тысячи рабочих. При прорытии канала их работало двадцать пять тысяч. Теперь, когда он уже окончен, и при более усовершенствованных машинах, их нужно значительно меньше, но все же и сейчас их там тоже немало. Преобладают между ними местные туземцы, попадаются, однако, и нубийцы, и суданцы, и сомалийцы, и негры из разных племен, живущих вдоль Белого и Голубого Нила, то есть в местностях, которые до восстания Махди были заняты египетским правительством. Стась жил со всеми запанибрата и, обладая, как большинство поляков, необычайными способностями к языкам, выучился, сам не зная как и когда, многим наречиям. Родившись в Египте, он говорил по-арабски, как араб; от занзибарцев, которых много служило кочегарами при машинах, он перенял очень распространенный во всей Центральной Африке язык кисвахили; он умел сговориться даже с неграми из племен динка и шиллюк, живущих по берегу Нила ниже Фашоды. Кроме того, он бегло говорил по-английски, по-французски и по-польски, так как отец его, горячий патриот, много заботился, чтоб его сын знал родной язык.

Стась учил ему, не без успеха, и маленькую Нель, но только никак не мог добиться, чтобы она выговаривала его имя «Стась», а не «Стэсь». Иногда у них доходило из-за этого до маленьких размолвок, которые длились, однако, лишь до тех пор, пока в глазах девочки не начинали блестеть слезы. Тогда «Стэсь» просил у нее прощения и сердился на самого себя.

Была у него, однако, нехорошая привычка – пренебрежительно говорить о ее восьми годах и противопоставлять им свой солидный возраст и опыт. Он утверждал, что мальчик, когда ему исполнилось тринадцать лет, – если еще не совсем взрослый, то, во всяком случае, уже не ребенок и способен на всякие геройские подвиги. И ему ужасно хотелось, чтоб когда-нибудь представилась возможность проявить это геройство, особенно защищая Нель. Оба придумывали всевозможные опасности, и Стась должен был отвечать на ее вопросы, что бы он, например, сделал, если бы к ней в комнату залез через окно крокодил в десять метров длины или скорпион, большущий, как собака.

Ни тому ни другому не приходило в голову, что вскоре грозная действительность превзойдет все их самые фантастические предположения.

II

Дома за обедом их ждала приятная новость. Пан Тарковский и мистер Роулайсон были приглашены несколько недель тому назад египетским правительством в качестве инженеров-экспертов для осмотра и оценки работ, которые велись вдоль целой сети каналов в провинции Эль-Файум, в окрестностях города Мединет, близ озера Кароуна и вдоль берегов Юссефа и Нила. Им предстояло провести там около месяца, на что они получили отпуск от своей компании. Оба, не желая расставаться с детьми, решили, что Стась и Нель тоже поедут в Мединет. Услышав эту новость, дети пришли в неописуемый восторг. До сих пор они знали города, расположенные вдоль канала: Измаилию и Суэц, а за каналом – Александрию и Каир, в окрестностях которого они осматривали огромные пирамиды и Сфинкса. Но это были непродолжительные экскурсии. Поездка же в Мединет-эль-Файюм требовала целого дня езды по железной дороге, вдоль Нила на юг, а потом, от Эль-Васта, на запад, к Ливийской пустыне. Стась знал Мединет по рассказам младших инженеров и путешественников, которые ездили туда охотиться на всякого рода водную птицу и на шакалов и гиен пустыни. Он знал, что это большой, отдельный оазис, расположенный по левому берегу Нила, не зависящий от его разливов и имеющий собственную водную систему, образуемую озером Кароуном, речкой Баар-Юссеф и целой сетью мелких канальцев. Те, кто видел этот оазис, говорили, что хотя эта область относится к Египту, но, отделенная от последнего пустыней, она составляет самостоятельное целое. Только река Юссеф связывает как бы голубой тонкой нитью эту местность с долиной Нила. Большое обилие вод, плодородность почвы и великолепная растительность превращают ее как бы в земной рай, а раскинутые на большое пространство развалины города Крокодилополиса привлекают туда сотни любопытных путешественников. Стасю, однако, улыбались главным образом берега озера Кароуна с огромным множеством всякой птицы и с охотою на шакалов среди пустынных холмов Гвэбель-эль-Седмента.

Но каникулы у него начинались лишь через несколько дней. А так как осмотр работ на канале был делом очень спешным и обоим инженерам нельзя было терять времени, то они условились, что сами поедут немедленно, а дети вместе с мадам Оливье – через неделю. И Нель и Стасю очень хотелось ехать сейчас, но Стась не решался просить об этом. Они начали расспрашивать о разных подробностях, касавшихся этого путешествия, и с новым порывом восторга встретили известие, что будут жить не в удобных, содержимых греками гостиницах, а в палатках, которые доставит «Бюро путешествий» Кука. Так обыкновенно устраиваются путешественники, которые, уезжая из Каира в Мединет, рассчитывают пробыть там довольно долго, – Кук доставляет им палатки, прислугу, поваров, запасы провианта, лошадей, ослов, верблюдов и проводников, так что путешественникам не приходится ни о чем заботиться. Правда, такого рода путешествия обходятся довольно дорого, но пану Тарковскому и мистеру Роулайсону не приходилось с этим считаться, так как все расходы несло египетское правительство, пригласившее их в качестве экспертов. Нель, которой больше всего на свете нравилось ездить на верблюде, получила обещание от отца, что ей будет предоставлен отдельный горбатый бегун, на котором она, вместе с мадам Оливье или с Диной, а иногда и со Стасем, будет принимать участие в общих экскурсиях в ближайшие окрестности пустыни и к озеру Кароуну. Стасю пан Тарковский пообещал, что позволит ему как-нибудь ночью пойти на шакалов и если он принесет из училища хорошие отметки, то получит настоящий английский штуцер и все охотничьи принадлежности. Так как Стась был уверен в своих отметках, то сразу стал считать себя обладателем штуцера и строил планы о том, как он совершит с ним множество замечательных и великих подвигов.

За такими планами и беседами счастливые дети провели весь обед. Всего меньше радости по поводу предстоящей поездки проявляла мадам Оливье, которой не особенно хотелось трогаться из комфортабельной виллы в Порт-Саиде и которую ужасала мысль прожить несколько недель в палатке, и особенно – предполагаемые экскурсии на верблюдах. Ей уже приходилось несколько раз кататься на них, как делают из любопытства обыкновенно европейцы, живущие в Египте, но каждый раз эти попытки кончались неблагополучно. Один раз верблюд поднялся слишком рано, когда она не успела еще хорошо усесться в седле, и она скатилась через его спину на землю. В другой раз дромадер, которого не считали особенно резвым бегуном, растряс ее так, что она два дня не могла прийти в себя. Словом, в то время как Нель после двух-трех прогулок, которые разрешил ей мистер Роулайсон, уверяла, что на свете нет ничего восхитительнее этого, у мадам Оливье остались лишь самые неприятные воспоминания.

Она говорила, что это хорошо для арабов или для такой крошки, как Нель, которую может трясти не больше, чем муху, если бы та села на горб верблюду, но не для пожилых, солидных и не слишком легких особ, к тому же имеющих некоторую склонность страдать при качке противной морской болезнью.

А относительно Мединет-эль-Файюма у нее были еще и другие опасения. Дело в том, что в Порт-Саиде, как и в Александрии, Каире и во всем Египте, не говорили ни о чем другом, как о восстании Махди и жестокостях дервишей. Мадам Оливье, не зная хорошо, где находится Мединет, была встревожена, не слишком ли это близко от махдистов, и в конце концов принялась расспрашивать об этом мистера Роулайсона. Но тот только улыбнулся и сказал:

– Махди занят сейчас осадою Хартума, где защищается генерал Гордон. Вы знаете, как далеко от Мединета до Хартума?

– Не имею об этом ни малейшего представления.

– Приблизительно столько, сколько отсюда до Сицилии, – объяснил пан Тарковский.

– Конечно, – подтвердил Стась, – Хартум находится там, где Белый Нил сходится с Голубым и образует с ним одну реку. От нас до него нужно проехать через весь Египет и всю Нубию.

Он хотел еще добавить, что если бы даже Мединет был ближе к охваченным восстанием областям, то ведь он будет там со своим штуцером, но, вспомнив, что за подобное хвастовство он не раз уже получал от отца головомойку, замолчал.

Пан Тарковский и мистер Роулайсон заговорили о Махди и о восстании. Это было очень важное событие, волновавшее весь Египет. Известия из-под Хартума были неутешительны. Войска Махди уже полтора месяца держали город в осаде. Египетское и английское правительства действовали не очень энергично. Новые силы были отправлены только недавно, и все опасались, что, несмотря на славу, храбрость и военный талант Гордона, этот важный город попадет в руки махдистов. Того же мнения был и пан Тарковский, который подозревал, что Англия втайне хочет, чтоб Махди отнял Судан у Египта, для того, чтоб потом отнять его у Махди и сделать эту огромную страну английским владением. Этих подозрений, однако, он не высказывал мистеру Роулайсону.

К концу обеда Стась стал расспрашивать, почему египетское правительство завладело всеми областями, лежащими к югу от Нубии: Кордофаном, Дарфуром и Суданом, вплоть до Альберт-Нианца, – и лишило туземных жителей свободы. Мистер Роулайсон счел своим долгом объяснить ему, что все, что делало египетское правительство, оно делало по указанию Англии, которая распространила над Египтом свой протекторат и в действительности управляла им, как ей было угодно.

– Эти земли большей частью были заселены независимыми племенами негро-арабов, то есть людьми, в которых текла кровь этих обеих рас, – рассказывал он. – Племена эти жили в постоянной вражде. Нападали друг на друга, захватывали лошадей, верблюдов, рогатый скот и, главным образом, невольников. Англия, официально запретившая в пределах своих владений открытую торговлю невольниками, согласилась, чтоб египетское правительство вмешалось в эти отношения между туземцами и заняло Кордофан, Дарфур и Судан. Конечно, это не понравилось туземцам. Нашелся среди них какой-то Мохаммед-Ахмед, которого теперь называют Махди. Он провозгласил газават, то есть священную войну против «неверных», под тем предлогом, что в Египте падает истинная вера Магомета. Все, как один человек, взялись за оружие. И вот разгорелась эта ужасная война, которая, – пока, по крайней мере, – идет очень неудачно для египтян. Махди во всех сражениях разбил войска правительства и занял Кордофан, Дарфур и Судан. Его войска держат теперь в осаде Хартум и углубляются на север, до самых границ Нубии.

– А могут они дойти до самого Египта? – спросил Стась.

– Нет, – ответил мистер Роулайсон. – Махди, правда, объявляет, что завоюет весь мир. Но ведь он – дикарь и ничего толком не понимает. Египта он никогда не займет, потому что этого не допустит Англия.

– А если египетские войска будут совсем разбиты?

– Тогда выступят английские войска.

– А почему Англия позволила Махди занять столько стран?

– Откуда ты знаешь, что она позволила? – ответил мистер Роулайсон. – Англия никогда не торопится, она умеет выжидать.

Дальнейший разговор прервал слуга негр, который сообщил, что пришла Фатьма, жена Смаина, и умоляет принять ее.

Женщины на Востоке занимаются почти исключительно домашними делами и редко даже выходят из гаремов. Только более бедные ходят на базар или работают на полях, как это делают жены феллахов и египетских крестьян, закрывая, однако, при этом лицо покрывалом. Хотя в Судане, откуда была родом Фатьма, этот обычай не соблюдался, и хотя она и раньше приходила в контору мистера Роулайсона, однако приход ее, особенно в такой поздний час в частный дом, вызвал некоторое удивление.

– Узнаем что-нибудь новое о Смаине, – сказал пан Тарковский.

– Да, – ответил мистер Роулайсон, делая знак слуге ввести Фатьму.

Минуту спустя вошла высокая, молодая суданка с совершенно незакрытым, очень темного цвета лицом и чудными, хотя и дикими, недружелюбными глазами. Войдя, она тотчас же упала лицом на землю, а когда мистер Роулайсон велел ей встать, она поднялась, но осталась на коленях.

– Сиди, – сказала она, – пусть Аллах благословит тебя, твое потомство, твой дом и твои сады!

– Что тебе нужно? – спросил инженер.

– Милосердия, спасения и помощи в несчастье, о господин! Меня арестовали здесь, в Порт-Саиде, и гибель висит надо мною и над моими детьми.

– Ты говоришь, что ты арестована. А ведь вот же ты пришла сюда, да еще ночью.

– Меня проводили сюда заптии, которые днем и ночью стерегут мой дом. Я знаю, у них есть приказ в скором времени убить нас.

– Говори как умная женщина, – ответил, пожимая плечами, мистер Роулайсон. – Ты не в Судане, а в Египте. Здесь никого не убивают без суда. Можешь быть уверена, что волос не упадет с головы ни у тебя, ни у твоих детей.

Но Фатьма стала умолять его, чтобы он заступился за нее еще раз перед правительством и выхлопотал разрешение уехать к Смаину.

– Такие великие англичане, как вы, сиди, – говорила она, – все могут. Правители в Каире думают, что Смаин изменил, а это неправда! Вчера у меня были арабские купцы; они приехали из Сонакина, а перед тем покупали каучук и слоновую кость в Судане; они сообщили мне, что Смаин лежит больной в Эль-Фашере и зовет меня с детьми к себе, чтоб благословить их…

– Все это твои выдумки, Фатьма, – перебил ее мистер Роулайсон.

Но она начала клясться именем Аллаха, что говорит правду, а потом заявила, что если Смаин выздоровеет, то непременно выкупит всех пленников-христиан; а если он умрет, то она, как родственница предводителя дервишей, легко найдет к нему доступ и добьется от него всего, что захочет. Пусть ей только позволят уехать, потому что сердце изнывает у нее в груди от тоски по мужу. Чем она, несчастная женщина, провинилась перед правительством и хедивом? Разве она виновата в том и разве может отвечать за то, что имеет несчастье быть родственницей Мохаммеда-Ахмеда.

Фатьма не решалась перед англичанами называть своего родственника именем Махди, так как это значит: «искупитель мира», и она знала, что египетское правительство считает его мятежником и обманщиком. Но, продолжая бить земные поклоны и призывая небо в свидетели своей невиновности и своего несчастья, она начала плакать и жалобно причитать, как делают на Востоке женщины, потеряв своего мужа или сына. Затем она опять упала лицом на землю, или, вернее, на ковер, которым был покрыт пол, и молча ждала.

Нель, у которой к концу обеда немного слипались глазки, совсем очнулась; у нее было доброе сердце, – она взяла отца за руку и, целуя, стала просить за Фатьму.

– Вы ей поможете, папочка! Правда, поможете?

А Фатьма, понимая, по-видимому, по-английски, проговорила, прерывая рыдания и не поднимая лица с ковра:

– Пусть Аллах благословит тебя, райский цветочек, радость Омана, звездочка чистая!

Хотя Стась, по примеру старших, был враждебно настроен против махдистов, однако и он был тронут просьбой и страданиями Фатьмы. К тому же Нель заступалась за нее, а он ведь всегда хотел того, чего хотела Нель. Немного помолчав, он проговорил точно про себя, но так, чтоб его все слышали:

– Я бы на месте правительства не держал Фатьму и позволил бы ей уехать.

– Но так как ты не правительство, – заметил ему пан Тарковский, – то ты лучше сделаешь, если не будешь вмешиваться, куда тебе не следует.

Мистер Роулайсон тоже обладал мягким сердцем и сочувствовал положению Фатьмы, но его поразили в ее словах некоторые вещи, которые показались ему простой ложью. Состоя почти в ежедневных сношениях с таможней в Измаилии, он хорошо знал, что никаких новых транспортов каучука или слоновой кости не проходило за последнее время через канал. Торговля этими товарами почти совершенно прекратилась. Арабские купцы не могли возвращаться из находящегося в Судане города Эль-Фашера, так как махдисты сначала вообще не допускали к себе купцов, а тех, которых могли захватить, они грабили и держали в плену. Точно так же почти не подлежало сомнению, что рассказ о болезни Смаина – тоже выдумка.

Но так как глазки Нель умоляюще смотрели на отца, то последний, не желая огорчать девочку, сказал, немного подумав, Фатьме:

– Я писал уже правительству по твоей просьбе, Фатьма, но пока без всякого результата. А теперь послушай. Завтра вот с этим мехендисом³, которого ты видишь, мы уезжаем в Мединет-эль-Файюм. По дороге мы остановимся на один день в Каире. Хедив хочет поговорить с нами о каналах, которые строятся у Баар-Юссефа, и дать нам некоторые поручения относительно них. Когда я буду говорить с ним, я постараюсь изложить ему твое дело и испросить для тебя его милость, но больше я ничего для тебя не могу сделать и не обещаю.

Фатьма встала и, протянув обе руки в знак благодарности, воскликнула:

– О, тогда я спасена!

– Не говори, Фатьма, о спасении, – ответил мистер Роулайсон. – Я ведь сказал уже тебе, что смерть не угрожает ни тебе, ни твоим детям. А позволит ли хедив тебе уехать, этого я не могу сказать тебе наверное, потому что Смаин не болен, а просто он – изменник: взял у правительства деньги и совсем не думает выкупать пленников у Мохаммеда-Ахмеда.

– Смаин ни в чем не повинен, сиди. Он лежит в Эль-Фашере, – повторила Фатьма, – а если б он даже действительно изменил правительству, то я клянусь пред тобою, моим благодетелем, что если мне позволят уехать, я до тех пор буду молить Мохаммеда-Ахмеда, пока не вымолю у него ваших пленников.

– Ну хорошо. Я еще раз обещаю тебе, что поговорю о тебе с хедивом.

Фатьма стала отбивать поклон за поклоном.

– Спасибо тебе, сиди! Ты не только велик, но и справедлив. А теперь я молю тебя, – позволь нам, мы будем служить тебе, как рабы.

– В Египте никто не может быть рабом, – ответил с улыбкой мистер Роулайсон. – Прислуги у меня довольно, а твоими услугами я не могу воспользоваться еще и потому, что, как я тебе сказал, мы все уезжаем в Мединет и, может быть, пробудем там до самого Рамазана⁴.

– Знаю, господин: мне сказал об этом смотритель Хадиги. Узнав от него, я и пришла, не только чтоб молить тебя о помощи, но еще чтоб сказать тебе, что двое из моего племени, дангалов, – Идрис и Гебр, – служат погонщиками верблюдов в Мединете. Они явятся к тебе с поклоном, как только ты приедешь туда, и предоставят в твое распоряжение себя и своих верблюдов.

– Хорошо, хорошо, – ответил директор, – но это дело Бюро Кука, а не мое.

Фатьма, поцеловав руки обоим инженерам и их детям, у. шла, благословляя по дороге всех, особенно Нель. Мистер Роулайсон и пан Тарковский минуту молчали. Первым заговорил мистер Роулайсон:

– Бедная женщина! А все-таки она врет… Даже когда она благодарит, чувствуешь в ее словах какую-то фальшь.

– Да, это верно, – ответил пан Тарковский. – Но надо сказать правду: изменил ли Смаин или нет, правительство не имеет права удерживать ее в Египте. Она ведь не может отвечать за своего мужа.

– Правительство не позволяет теперь никому из суданцев уезжать без особого разрешения в Суаки и в Нубию. Это запрещение относится не к одной только Фатьме. Их очень много здесь, в Египте. Они приходят сюда на заработки. А между ними есть немало принадлежащих к племени дангалов, из которого происходит Махди. Вот, например, кроме Фатьмы, Хадиги, наш смотритель, да вот эти два погонщика верблюдов в Мединете, – все они из этого же племени. Между здешними арабами тоже найдется немало сторонников Махди, которые охотно ушли бы к нему, – сколько их уже убежало через пустыню: обыкновенной дорогой, морем, через Суаким они не едут. Правительство узнало, что Фатьма тоже хочет улизнуть таким же образом, но за ней велели смотреть. Только за нее и за ее детей, как за родственников самого Махди, можно будет получить обратно пленников.

– А что, разве в самом деле народ в Египте сочувствует Махди?

– У Махди есть приверженцы даже в армии. Потому-то, пожалуй, войска так плохо сражаются.

– Как, однако, суданцы могут бежать через пустыню? Ведь это – несколько тысяч миль.

– Ведь привозили же этим путем невольников в Египет.

– Мне думается, что дети Фатьмы не выдержали бы такого путешествия.

– Потому-то она и хочет сократить его и ехать морем до Суакима.