Loe raamatut: «Потерянные цветы Элис Харт»

Женщинам, сомневающимся, что их истории ценны и важны.

Моей матери, отдавшей все, чтобы приносить мне цветы.

Сэму, без которого я не осуществила бы мечту всей жизни и не написала бы эту книгу.

 
Жизнь, судьба моя, радость, восторг и душа
Приближается… Розы бессонные
Шепчут: «Близко она! Как светла, хороша!»
И от счастия плачут, влюбленные.
«Слышим! Слышим!» – твердят георгины в саду.
«Поздно», – роза промолвила бледная,
А печальная лилия шепчет: «Я жду…»
О, спеши к нам, царица победная! ¹
 

Лорд Альфред Теннисон «Магдалина»

Публикуется с разрешения издательства Zeitgest Agency при содействии литературного агентства Synopsis

В переводе Юлии Змеевой

© Holly Ringland, 2018.

This edition published by arrangement Zeitgeist Agency and Synopsis Literary Agency

© Змеева Ю., перевод, 2023

© Дюрер Т., иллюстрация, 2023

© Издание на русском языке, оформление. Строки

1. Орхидея «Красный клюв»

Значение: желание обладать

Pyrorchis nigricans | Западная Австралия

Цветет после пожаров. Вырастает из клубней, способных долго лежать в земле. Бледные мясистые лепестки с пурпурными прожилками. Расцветая, окрашивается в черный цвет: лепестки становятся как обугленные.

У окна обшитого сайдингом дома в конце улицы стоял стол, а за столом сидела девятилетняя Элис Харт и думала, как поджечь отца.

На столе из эвкалипта, который смастерил отец, лежала раскрытая библиотечная книга. Книга мифов об огне со всего света. Хотя с океана дул соленый северо-восточный ветер, Элис чувствовала запах дыма, земли и горящих перьев. Она шептала вслух:

Птица феникс ныряет в огонь, и тот поглощает ее целиком; она сгорает дотла и восстает из пепла, пережив обновление, преображение и трансформацию. Она меняется полностью, но остается собой.

Палец Элис завис над иллюстрацией феникса, восстающего из пламени: серебристо-белые перья сияли, крылья распростерлись, а голова запрокинулась. Он готовился запеть свою песнь. Элис отдернула руку, словно сверкающее позолотой красно-оранжевое пламя могло ее обжечь. Порыв свежего ветра принес запах водорослей; в мамином саду раздался предостерегающий перезвон ветряных колокольчиков.

Элис потянулась через стол и прикрыла окно, оставив лишь маленькую щель. Отодвинула книгу, по-прежнему глядя на иллюстрацию, и потянулась к тарелке с тостами, приготовленными несколько часов назад. Откусила намасленный треугольник и медленно принялась жевать остывший хлеб. Вот, допустим, ее отец тоже нырнет в огонь. Что с ним будет? Сгорит ли все плохое, а все хорошее останется? Преобразившись в пламени, станет ли он тем самым человеком, каким бывал иногда, – тем, кто смастерил для нее стол, чтобы она писала свои истории?

Элис зажмурилась и на миг представила, что бушующее море за окном – не море вовсе, а океан ревущего пламени. Достанет ли у нее сил столкнуть в него отца, чтобы пламя окутало его, как феникса из книжки? Что, если он выйдет из огня, встряхнет головой, словно очнувшись от дурного сна, раскинет руки и заключит ее в объятия? «Доброго тебе дня, зайчонок», – скажет он. А может, просто засвистит себе под нос, сунув руки в карманы со смешливой искоркой в глазах. И после этого Элис больше никогда не увидит, как его голубые глаза темнеют от ярости, как бледнеет его лицо, а в углах рта собирается слюна – пена белая, как его бледная кожа. Тогда она сможет сосредоточиться на своих делах и будет читать, откуда дует ветер, выбирать библиотечные книги и писать за своим столом. Преобразившись в пламени, отец Элис всегда будет касаться маминого беременного тела только ласково, и ее, Элис, коснется лишь нежная и заботливая отцовская рука. Но главное, когда малыш родится, он будет баюкать его, и Элис не придется лежать без сна по ночам и гадать, как защитить свою семью.

Она захлопнула книгу. От сильного хлопка завибрировал стол, тянувшийся вдоль всей стены ее комнаты. Над столом два больших окна распахивались в сад, заросший адиантумом, оленерогим папоротником и кристией обратносердцевидной – растением с листьями, похожими на крылья бабочки. Мать ухаживала за этими зарослями, пока ее не доконала утренняя тошнота. Не далее как сегодня утром она пересаживала рассаду кенгуровой лапки в горшки, как ей вдруг поплохело, она согнулась пополам и склонилась над папоротниками. Элис сидела за столом и читала; услышав, как мать тошнит, она вылезла через окно и спрыгнула на клумбу. Не зная, как поступить, крепко взяла мать за руку.

– Я в порядке, – закашлялась мать и сжала руку Элис, а потом выпустила. – Просто утренняя тошнота. Не волнуйся, зай. – Она запрокинула голову, пытаясь отдышаться, и светлые волосы, загораживавшие лицо, откинулись назад и открыли новый синяк, фиолетовый, как море на рассвете. Синяк окружал рассеченную кожу за ухом. Элис отвела взгляд, но слишком поздно: мама заметила.

– Ах, зайчик, – засуетилась она, вставая. – Это я на кухне забегалась и упала. Из-за малыша голова кружится. – Она положила руку на живот, а другой принялась счищать с платья крошки земли. Элис взглянула на молодые папоротники, придавленные ее коленями.

Вскоре родители уехали. Элис стояла на пороге, пока пыль, клубившаяся под колесами отцовского грузовика, не растворилась в голубом утреннем свете. Они отправились в город на плановый акушерский осмотр; в грузовике было всего два места. «Веди себя хорошо, милая», – велела мать и легонько коснулась губами ее щеки. Элис почуяла запах жасмина и страха.

Элис взяла треугольник остывшего тоста и, зажав его зубами, потянулась в сумку с библиотечными книгами. Она обещала маме готовиться к экзамену за четвертый класс, но тренировочный тест, что прислала заочная школа ² по почте, до сих пор так и лежал на столе в нераспечатанном конверте. Она достала из сумки книгу, прочла название, разжала зубы и думать забыла об экзамене.

В тусклом предгрозовом свете тисненая обложка «Истории огня» сияла и казалась почти живой. Лесной пожар отливал металлическими бликами. Опасное и будоражащее чувство зародилось у Элис в груди. Ладони вспотели. Она коснулась уголка книги, и тут, словно нарочно, чтобы потрепать ее натянутые нервы, за спиной звякнул ошейник Тоби. Элис обрадовалась вторжению; Тоби вежливо сел рядом. Она отдала ему тост, и Тоби аккуратно взял его зубами, отошел на шаг и умял одним махом, закапав ей ноги собачьей слюной.

– Фу, Тоби, – воскликнула Элис и потрепала ему уши. Вытянула большой палец и поводила им из стороны в сторону. Как по команде, Тоби замахал хвостом и принялся возить им по полу туда-сюда. Он поднял лапу и положил ей на ногу. Тоби был подарком отца и ее лучшим другом. Когда он был щенком, он кусал отца за ноги под столом; тот осерчал и швырнул его об стиральную машину. К ветеринару ехать запретил, а Тоби с тех пор оглох. Когда Элис поняла, что он не слышит, она придумала тайный язык, который понимали только они вдвоем, – сигналы, подаваемые с помощью рук. Она снова поводила большим пальцем: «хороший пес». Тоби лизнул ее в щеку, а Элис брезгливо рассмеялась и вытерла лицо. Он несколько раз обошел ее кругом и наконец улегся у ног, глухо шмякнувшись об пол. Он был уже не маленький и скорее смахивал на сероглазого волка, чем на овчарку. Элис зарылась пальцами ног в его длинную пушистую шерстку и почесала его. Осмелев в его компании, открыла «Историю огня», и первые же прочитанные строки захватили ее целиком.

В далеких землях – в Германии и Дании, например, – с помощью огня люди символически уничтожали все старое и открывали дорогу новому, приветствуя начало следующего жизненного цикла: смену времен года, смерть, рождение, брак. Сооружали исполинские фигуры из прутьев и соломы и поджигали, подводя черту, отмечая начало или призывая чудо.

Элис откинулась на стуле. Глаза горели, словно их опалило огнем. Она прижимала ладони к страницам, к фотографии горящего плетеного человека. Какое чудо призовет ее огонь? Во-первых, в доме никогда больше не раздастся звук бьющейся посуды и ломающейся мебели. Исчезнет кислый запах страха, каким ныне пропитан воздух. Элис посадит овощи, и никто не накажет ее за то, что взяла не ту лопатку. Научится кататься на велосипеде, не опасаясь, что отец с корнем вырвет ей волосы, в ярости вцепившись в них, потому что у нее не выходило держать равновесие. Ей больше не надо будет всматриваться в тени и грозовые облака, мелькающие на его лице, и по ним угадывать, кто он сегодня – чудовище или человек, смастеривший стол из камедистого дерева. Теперь она будет гадать только по звездам.

Это случилось на следующий день после того, как он столкнул ее в море и бросил, заставив плыть до берега самостоятельно. Вечером того дня он заперся в деревянном сарае и два дня из него не выходил. А потом вышел, сгибаясь под тяжестью прямоугольного стола, который был длиннее его роста. Он смастерил его из кремовых досок пятнистого эвкалипта, заготовленных на постройку новых клумб для маминых папоротников. Элис забилась в угол своей комнаты и смотрела, как отец привинчивает стол к стене под подоконником. Комната наполнилась головокружительными ароматами свежей древесины, масла и морилки. Отец показал ей, как открывается крышка, держащаяся на медных петлях: внутри имелся неглубокий отсек, куда можно было положить бумагу, карандаши и книги. Он даже остругал эвкалиптовую ветку, чтобы подпирать крышку, пока Элис будет шарить в ящике.

– Вот поеду в город и куплю тебе цветных карандашей и мелков – все, что скажешь, зайчонок.

Элис обхватила ручками его шею. От него пахло мылом «Кассонс», потом и скипидаром.

– Моя малышка. – Он царапнул ей щеку щетиной. С языка Элис готовы были сорваться слова: «Я знаю, ты еще там. Не уходи. Пусть ветер не меняется». Но она сказала лишь «спасибо».

Она вернулась к чтению.

Огненной стихии необходимо трение, топливо и кислород; без этого невозможно возгорание и горение. Оптимальная стойкость огня достигается в оптимальных условиях.

Она оторвалась от книги и выглянула в сад. Невидимая сила ветра качала подвешенные на крючках горшки с адиантумом. Ветер выл в тонкой щели открытого окна. Она несколько раз глубоко вздохнула, медленно наполняя легкие воздухом и так же медленно выдыхая. «Огненной стихии необходимо трение, топливо и кислород», – повторила она про себя. Глядя в зеленое сердце маминого сада, Элис поняла, что делать.

Ураган пришел с востока, затянув небо темной облачной завесой. У двери черного хода Элис надела ветровку. Тоби подошел к ней; она запустила пальцы в его шерстяную шубку. Пес заскулил и уткнулся носом ей в живот. Прижал уши. Ветер обрывал лепестки с маминых белых роз и разбрасывал их по двору, как упавшие звезды. Вдалеке, на самой границе участка темнела громада запертого отцовского сарая. Элис похлопала по карманам куртки и нащупала ключ. Выждала минутку, набралась храбрости, открыла заднюю дверь и выбежала вместе с Тоби из дома на ветер.

Хотя в сарай ей ходить запрещали, она много раз представляла, что там внутри. Обычно он уходил в сарай, совершив очередной ужасный поступок. Но когда выходил, всегда становился добрее. Элис решила, что в сарае находится некий преображающий волшебный предмет, например заколдованное зеркало или веретено. Однажды, будучи еще маленькой, она спросила его, что внутри. Он не ответил, но после того, как смастерил стол, Элис сама все поняла. Она читала об алхимии в библиотечных книгах и знала сказку о Румпельштильцхене. В сарае отец прял из соломы золотую нить.

Она бежала к сараю; ноги и легкие горели. Тоби лаял на небо, но вспыхнула молния, и он поджал хвост. У двери сарая Элис достала из кармана ключ и сунула в навесной замок. Ключ не поворачивался. Ветер жалил ее лицо и грозился опрокинуть навзничь; лишь теплое тело стоявшего рядом Тоби не давало ей упасть. Она попробовала еще раз. Ключ больно впился в ладонь, когда она нажала, умоляя, чтобы замок поддался. Но ничего не вышло. От страха помрачилось зрение; она выпустила ключ, утерла глаза, смахнула волосы с лица. Потом попробовала снова. В этот раз ключ повернулся так легко, будто замок смазали. Элис сдернула замок с двери, повернула ручку и ввалилась в сарай. Тоби забежал следом. Ветер взвыл и с треском захлопнул дверь.

Кромешная тьма окутывала их со всех сторон: в сарае не было окон. Тоби зарычал. Элис потянулась в темноте и потрепала его, чтобы успокоить. Ее оглушила пульсация крови в ушах и яростный вой урагана. Стручки росшего у сарая делоникса с резким цокотом сыпались на крышу сарая, словно кто-то отплясывал там в жестяных башмачках.

Внутри пахло керосином. Элис пошарила в темноте и нащупала лампу на верстаке. Ее форма показалась ей знакомой: у матери в доме была такая же. Рядом лежал спичечный коробок. Сердитый голос взревел в голове: «Тебе сюда нельзя! Тебе сюда нельзя!» Элис съежилась, но коробок все же открыла. Нащупала серную головку, скребнула по шероховатому черкашу, и резкий запах серы ударил в ноздри, а в темноте затеплилось пламя. Она поднесла спичку к фитилю керосиновой лампы и привинтила стеклянный колпак к основанию. Лампа осветила отцовский верстак. Взгляд упал на маленький приоткрытый ящик. Дрожащим пальцем Элис выдвинула его и увидела фотографию и еще что-то, что не совсем разглядела. Она достала фотографию. Края ее потрескались и пожелтели, но изображение было четким: роскошный большой старый дом со множеством флигелей, сплошь заросший лозой. Элис потянулась в ящик и достала второй предмет. Пальцы нащупали что-то мягкое. Она достала предмет, поднесла к свету: локон черных волос, перевязанный выцветшей лентой.

Налетел мощный порыв ветра, и дверь задребезжала. Элис выронила локон и фотографию и обернулась. Но на пороге никого не было. Только ветер. Сердце успокоилось, но тут Тоби пригнулся и зарычал. Элис, дрожа, подняла лампу и осветила сарай. Тут рот ее раскрылся от изумления, а колени размякли, как желе.

Вокруг нее стояло множество деревянных скульптур, от маленьких до больших, в натуральную величину, и все изображали двух людей. Взрослую женщину, запечатленную в различных позах: она нюхала лист эвкалипта, осматривала цветок в горшке, лежала на спине, прикрыв глаза согнутой рукой, а другой указывая в небо; стояла, придерживая подол юбки, полной незнакомых Элис цветов. Другие скульптуры изображали девочку: та читала книгу, писала за столом, дула на одуванчик. Элис увидела в отцовских скульптурах себя, и голову пронзила боль.

Ряды деревянных женщин и девочек смыкались вокруг верстака. Элис дышала медленно и глубоко, слушая биение своего сердца. «Я – тут, – твердило оно. – Я – тут». Огонь был волшебством, преображающим вещи, и это же умели делать слова. На своем веку Элис прочла довольно книг и понимала колдовскую силу слов, особенно слов, повторяющихся многократно. Если произнести что-то много раз, так и будет. Она сосредоточилась на бьющемся в сердце заклинании.

Я тут.

Я тут.

Я тут.

Элис медленно поворачивалась и разглядывала деревянные фигуры. Вспомнила, как однажды читала о злом короле, который завел себе столько врагов в своем королевстве, что для защиты ему пришлось создать войско из глины и камня. Вот только глина – не плоть, и у каменных солдат не было сердца, и в их жилах кровь не текла. В конце концов крестьяне, от которых пытался защититься король, раздавили его во сне его же каменными болванами. Элис вспомнила слова из книги про огонь, и по спине ее пробежали мурашки. «Огненной стихии необходимо трение, топливо и кислород».

– Пойдем, Тобс, – поспешно проговорила она, схватила одну деревянную статуэтку, а затем другую. Подражая позе одной из больших скульптур, она оттопырила подол футболки и сложила в него все самые маленькие статуэтки. Рядом суетился Тоби. Она чувствовала мощное биение его сердца. В сарае было столько статуй, что отец вряд ли заметил бы отсутствие пары маленьких. Она хотела научиться разводить огонь, и ей нужно было топливо; статуэтки идеально подходили для этого.

Этот день Элис запомнит навсегда: он стал днем, когда ее жизнь безвозвратно изменилась, хотя понадобилось еще двадцать лет, чтобы осознать: жизнь течет вперед, но понять ее можно, только вернувшись в прошлое. Нельзя увидеть картину целиком, находясь на картине.

Отец Элис молча вцепился в руль, выруливая на подъездную дорожку к дому. На щеке жены, к которой та прижимала ладонь, набухли рубцы. Другой рукой она держалась за живот, вжимаясь в пассажирскую дверь. Он своими глазами видел, как она коснулась руки врача. Видел, как тот на нее смотрел. Он все видел. Правый глаз задергался. Жена резко встала после УЗИ, и у нее закружилась голова: он не захотел останавливаться в закусочной на завтрак, боялся опоздать на прием. Она зашаталась, попыталась восстановить равновесие. Врач ее поддержал.

Отец Элис сомкнул и разомкнул кулак. Костяшки болели. Он покосился на жену, забившуюся в угол подальше от него. Захотелось протянуть к ней руку, объяснить, что она должна следить за своим поведением и не провоцировать его. Если заговорить с ней на языке цветов, она поймет. Росянка двусложная – без внимания я погибну. Эремофила линейная – исцеление и облегчение. Рицинокарпос игольчатолистный – постоянство. Он не дарил ей цветы много лет, с тех пор как они уехали из Торнфилда.

Весь день сегодня она ставила ему палки в колеса. Могла бы найти время и собрать завтрак с собой до отъезда, тогда не закружилась бы голова, и ему не пришлось бы смотреть, как она цепляется за врача. А то она не знала, как не нравилось ему ездить с ней в город, как невыносимо ему было смотреть на медицинский персонал, который лапал его жену и засовывал в нее свои руки. Во время этой беременности или предыдущей не было ни одного осмотра, ни одного УЗИ, которые не заканчивались бы «инцидентом». А все из-за нее, из-за того, что она его провоцировала, – его вины в этом не было.

– Приехали, – сказал он, рванул ручник и выключил двигатель. Жена убрала ладонь с лица и потянулась к дверной ручке. Дернула ее и подождала. В нем заклокотала ярость. Неужели ничего не скажет? Он разблокировал замки, думая, что сейчас она повернется и посмотрит на него с благодарностью, а может, даже с раскаянием. Но она выпорхнула из машины, как испуганная курица из курятника. Он вышел, закричал, окликая ее по имени, но резкий порыв ветра унес его слова. Поморщившись на колком ветру, он зашагал следом, намереваясь догнать ее и высказать, что думает. Но у самого дома что-то привлекло его взгляд.

Дверь сарая была открыта. На задвижке висел отпертый замок. В дверях мелькнула красная ветровка дочери.

Поняв, что больше статуэток в футболке не унести, Элис выбежала из сарая в мутный полумрак. Гром сотряс небеса, такой оглушительный, что Элис выронила статуэтки и наклонилась, чтобы поднять их, у двери сарая. Тоби трусил, шерсть на спине встала дыбом. Она протянула руку его успокоить и выпрямилась, но сильный порыв ветра ударил в грудь, и Элис чуть не повалилась на спину. Забыв о статуэтках, позвала за собой Тоби и бросилась к дому. Они почти добежали до двери черного хода, когда молния пронзила темные тучи, как выпущенная с неба стрела, и те разбились на серебристые осколки. Элис окаменела. В белой вспышке молнии она увидела его. Ее отец стоял на пороге, сжав кулаки и приготовившись к бою. Несмотря на тусклый свет и разделявшее их расстояние, она увидела, как потемнели его глаза.

Она свернула в сторону и бросилась бежать вокруг дома. Видел ли ее отец, она не знала. Пока она бежала по папоротниковой клумбе, перепрыгивая через зеленые ветки, в голове вспыхнула ужасная мысль: керосиновая лампа в отцовском сарае. В сарае, полном деревянных фигур. Она забыла ее погасить.

Элис залезла в окно, встала на стол и затащила следом Тоби. Они уселись на стол и попытались отдышаться. Тоби лизнул ее в лицо, Элис рассеянно его погладила. Ей показалось или пахло дымом? Страх растекся по телу. Она спрыгнула со стола, собрала библиотечные книги, сунула в сумку и затолкала ту поглубже в шкаф. Сбросила ветровку и тоже запихнула в шкаф; закрыла окно. «Кто-то вломился в сарай, папа. Я ждала, пока ты вернешься».

Она не слышала, как он зашел. И увернуться не успела. Последнее, что она видела, – как Тоби скалил зубы, увидела его шальные от страха глаза. Потом запахло дымом, землей, горелыми перьями. Как от пчелиных укусов вспыхнула щека, и Элис окутала тьма.

2. Фланелевый цветок (актинотус подсолнечниковый)

Значение: обретение утраченного

Actinotus helianthi | Новый Южный Уэльс

Стебель, ветви и листья этого растения бледно-серые и покрыты пушистыми ворсинками, напоминающими фланель. Красивые ромашковидные соцветия расцветают весной, хотя пожары в буше порой провоцируют активное цветение вне сезона.

Первая история в жизни Элис началась на краю тьмы, где от ее младенческого крика остановившееся сердце матери забилось снова.

В ночь ее рождения налетевший с востока субтропический ураган вызвал трехметровую волну, и вышедшие из берегов реки затопили дорогу, ведущую от их участка к городу. На этой дороге Агнес Харт, у которой отошли воды, а тело словно рассекли пополам огненным обручем, вытолкнула из себя жизнь и дочь на заднем сиденье мужниного грузовика. Клем Харт, в панике взиравший на бушующий над тростниковыми полями шторм, за лихорадочными попытками запеленать новорожденную дочь сперва не заметил, как побледнела жена. Когда же увидел, что лицо ее побелело, как песок, а губы стали цвета алебастровой морской ракушки, в панике кинулся к ней, забыв о младенце. Он стал трясти Агнес, но безуспешно. Лишь когда дочь закричала, Агнес вздрогнула и пришла в себя. На вымокших кустах по обе стороны дороги распускались белые цветы. С первыми вздохами Элис вдохнула запах грозы и расцветающих штормовых лилий.

«Так я встретила настоящую любовь и пробудилась от сонного проклятия, зайчонок, – говорила мать, заканчивая рассказывать историю ее рождения. – Ты стала моей сказкой».

Когда Элис было два года, Агнес начала читать ей книги: читала и водила пальцем по странице, показывая на отдельные слова. На пляже она повторяла: одна каракатица, два перышка, три кусочка плавника, четыре ракушки, пять морских стеклышек. Она развесила по дому карточки с надписями: книга, стул, окно, дверь, стол, чашка, ванна, кровать. К пяти годам, когда Элис начала учиться дома, она уже умела читать. Хотя она сразу полюбила книги и любовь эта была абсолютной, мамины истории всегда нравились ей больше. Стоило им остаться наедине, и Агнес принималась рассказывать. Но эти истории предназначались только им двоим – если отец был рядом, мать всегда молчала.

У них был ритуал: дойти до моря, лечь на песок и смотреть на небо. Под звуки убаюкивающего маминого голоса они колесили на поезде по зимней Европе, пересекая горы такой высоты, что вершины их терялись в облаках, и хребты, укутанные снегами столь густыми, что границы между белым снегом и белым небом было не видать. В городе с булыжными мостовыми, где правил татуированный король, а разноцветные домишки в гавани выглядели так, будто кто-то взял коробочку с красками и решил использовать все цвета, они носили бархатные плащи и любовались отлитой из бронзы русалочкой, застывшей в вечном ожидании любви. Элис часто закрывала глаза и представляла, как нити маминых историй оплетают их коконом, а когда этот кокон раскроется, они вылетят оттуда и унесутся прочь.

Однажды вечером, когда Элис было шесть лет, мать уложила ее в кровать, подоткнула одеяло, наклонилась и прошептала ей на ухо: «Пора, зайчонок». Она выпрямилась, улыбнулась, натянула покрывало Элис под самый подбородок. «Ты уже взрослая и можешь помогать мне в саду». От радости Элис завертелась в кровати: обычно мама оставляла ее с книжкой и шла садовничать в одиночестве. «Начнем завтра», – добавила Агнес и выключила свет. Ночью Элис несколько раз просыпалась и вглядывалась в темноту за окном. Наконец, увидев первые проблески рассвета, вскочила и сбросила одеяло.

Мама стояла на кухне и намазывала тосты веджемайтом ³ и мягким сыром. Она заварила чайник чая с медом и вынесла завтрак на подносе в сад, разбитый у дома. Было прохладно, но солнце грело, несмотря на ранний час. Мама поставила поднос на поросший мхом пенек и налила сладкого чая в две чашки. Они сидели молча, жевали тосты и пили чай. Кровь стучала у Элис в висках. Доев последний кусочек тоста и допив чай, Агнес села на корточки между папоротниковой и цветочной клумбой и принялась бормотать себе под нос, словно будила уснувших детей. Элис не знала, что делать. Это и есть садовничество? Она села на клумбу, подражая матери, и стала наблюдать.

Постепенно беспокойные морщины на мамином лице разгладились. Хмурый лоб расслабился. Она перестала теребить руки и суетиться. Глаза прояснились и заблестели. Элис ее не узнавала. Мать стала спокойной. Безмятежной. И это зрелище внушило Элис надежду, которую так же трудно было удержать в руках, как зеленую ряску, появлявшуюся на дне приливных бассейнов.

Чем больше времени она проводила с матерью в саду, тем яснее осознавала, что благодаря растениям наполняются жизнью самые сокровенные уголки маминой души. Об этом говорил изгиб запястья, когда мать осматривала новый бутон, лучи, искрившиеся в ее глазах, когда она приподнимала подбородок, и тонкие кольца грязи, остававшейся на пальцах, когда она выманивала из земли новые папоротниковые ростки. Это становилось особенно очевидным, когда она говорила с цветами. Ее взгляд затуманивался, и, срезая бутоны со стеблей и рассовывая их по карманам, она бормотала на тайном языке – то словечко, то целую фразу.

«Грустное воспоминание», – говорила она, отделяя вьюнок от цветущей лозы. «Любовь, обретенная снова» – цитрусовый аромат лимонного мирта разливался в воздухе, когда она срывала с ветки цветок. «Память о приятном» – и она убирала в карман кенгуровую лапку с алыми растопыренными пальчиками-лепестками.

А у Элис язык чесался от незаданных вопросов. Почему мамины слова лились рекой, лишь когда та рассказывала о далеких краях и других мирах? Как же их мир, тот, что перед ними? Куда она пропадала, когда ее глаза подергивались поволокой? Почему не могла взять Элис с собой?

К семи годам Элис буквально распирало от вопросов, на которые не было ответа. Они толкались в ее груди. Почему мать разговаривала с австралийскими цветами на тайном языке? Почему в ее отце сосуществовали два разных человека? Что за проклятие Элис разрушила при рождении своим криком? Хотя вопросы рождались в голове, слова, похоже, застревали в горле, и оно болело, будто она проглотила сухой стручок. В саду, когда солнце светило ласково, ей казалось, что вот она, возможность спросить и все узнать, но Элис молчала и в тишине наблюдала за матерью, а та складывала цветы в карманы.

Если Агнес и замечала молчаливость дочери, то никогда не пыталась ее разговорить. Время в саду считалось временем тишины. «Как в библиотеке», – рассудила однажды мать, скользя в зарослях адиантумов. И хотя Элис никогда не была в библиотеке, не видела места, где собрано столько книг, что невозможно представить, и не слышала коллективного шепота переворачиваемых страниц, слушая мамины рассказы, она как будто там уже побывала. Из описаний Агнес Элис сделала вывод, что библиотека – нечто вроде тихого книжного сада, где истории растут, как цветы.

Элис никогда не бывала за пределами их участка. Ее жизнь ограничивалась его периметром: от маминого сада до начала тростниковых полей и полукруглого залива, за которым раскинулся океан. За эти границы ей выходить запрещали, особенно за ту, что отделяла дорожку перед домом от широкой проезжей части, ведущей в город. Когда мать предлагала отправить Элис в школу, отец говорил: «Девочке там делать нечего», – и шмякал кулаком об обеденный стол, да так, что подскакивали тарелки и вилки. «Тут безопаснее», – добавлял он и прекращал разговор. Отец был мастером все прекращать.

Где бы они ни проводили дни – в саду или на море, – рано или поздно крик исполинской кукушки или набежавшая туча, закрывшая солнце, заставляла мать Элис встрепенуться, словно все это время она спала наяву. Она вдруг оживлялась, резко поворачивалась и бежала к дому, крикнув Элис через плечо: «Кто первый добежит до кухни, получит булочку со свежими сливками!» Полдники вызывали у Элис восторг и трепет; до возвращения отца оставалось совсем немного. За десять минут до его прихода мать вставала у входной двери, растянув губы в искусственной улыбке и нервно сцепив пальцы, ее голос становился неестественно высоким.

А бывало, мать Элис словно покидала свое тело. В такие дни не было ни историй, ни морских прогулок. Она не разговаривала с цветами. Она лежала в кровати, задернув шторы от слепящего солнца, и испарялась, будто ее душа отлетала в иные миры.

Когда с ней такое случалось, Элис пыталась отвлечься от гнетущей атмосферы в доме, жуткой тишины, подобной той, что бывает, когда остаешься одна, и вида матери, безжизненно лежавшей на кровати. Из-за всего этого ей становилось трудно дышать. Элис садилась за свои читаные-перечитаные книги и заново решала школьные задания, которые сделала уже давно. Бежала к морю, кричала с чайками и гонялась за волнами на берегу. Бегала по полю сахарного тростника, колосившегося сплошной стеной, откидывала волосы назад и раскачивалась, как зеленые стебли на жарком ветру. Но что бы она ни делала, лучше ей не становилось. Она дула на перышки и одуванчики и загадывала желание – хотела стать птицей и улететь далеко, туда, где золотился горизонт в месте слияния неба и моря. Сумрачный день сменял другой, а мама все не возвращалась. Элис мерила шагами границы своего мира. И скоро узнала, что тоже умеет исчезать.

Однажды утром, когда грохот отцовского грузовика затих вдали, Элис осталась лежать в кровати, дожидаясь, пока засвистит чайник. Этот чудесный звук возвещал начало хорошего дня. Чайник не засвистел, и наконец Элис сбросила простыню тяжелыми со сна ногами и на цыпочках прошла в родительскую спальню. Мать лежала, свернувшись клубком, и тело ее казалось таким же безжизненным, как разбросанные вокруг одеяла. Волна дрожащей жгучей ярости прокатилась по телу Элис; громко топая, она прошла на кухню, шмякнула ложку веджемайта на хлеб, налила воду в банку из-под варенья, сунула припасы в рюкзак и выбежала из дома. По дорожке она не побежала – слишком высок был риск, что ее увидят, – а решила углубиться в тростниковые заросли и выйти на другом краю поля, где наверняка будет лучше, чем в ее мрачном и молчаливом доме.

Хотя ее сердце так громко билось в ушах, что она почти не слышала криков какаду над головой, Элис велела себе бежать и не останавливаться. Она миновала отцовский сарай и мамин розарий и наконец очутилась на краю двора. Она остановилась там, где кончался их участок и начинались тростниковые поля. Земляная тропка тянулась меж высоких зеленых стеблей, уходя неизвестно куда.