была кровать. Дешёвая совковая развалина времён перестройки. А
потом её сменил диван, и на нём слишком много места для
одного. Пустота рядом в безликий час резонирует с пустотой
внутри.
***
«Со стоящим человеком и на край света махнуть можно», – сказал он
ей. «Да, а остальные подходят для удовлетворения некоторых
потребностей», – сказала она ему. Когда ей плохо она делает
много разных глупостей и одну умную вещь. Она бьёт бутылки об
асфальт, причём виртуозно. Она царапает себе лицо, чтобы
наутро безуспешно попытаться замазать тоналкой следы ночи. Она
раздирает до мяса спину. И её прекрасная тонкая спина похожа
на крокодилью кожу. Она ложится спать. Она плачет. Она пьёт
настойку белого пиона. Но иногда под утро, в безликий час
она звонит мне и просит погулять. И даже чёрные воды отчаяния
в безликий час приобретают дьявольски спокойный и
неизлечимый оттенок беж.
***
Телефонные разговоры и их отсутствие оставляют горький осадок.
Безликий час отвечает короткими гудками, пролетающими туннелями
городского подземелья с запада на юг, чтобы заставить тебя
нажать красную кнопку на клавиатуре телефона и закурить
последнюю сигарету. Рыжий огонёк и красная пачка, золотая ленточка
на границе фильтра, змеистый дым – все они всего лишь
вариации на тему. И тема вытрясает из тела тепло крупной дрожью,
когда за окном проносится на свидание полузабытый сон той
девочки, которая торговала спичками под рождество и надела
красный башмачки в церковь. Латунный варган ждёт наступления на
тишину. Латунная ручка двери ждёт прощальной ласки перед
недолгим расставанием. Английский чай номер один от ахмада
желтеет своим названием в предвкушении горячего душа без
сахара, чтобы отдать свои мягкие тона и цвет неуклонно желтеющим
от бесчисленных пачек сигарет зубам и саднящим покусанным
губам цвета Дюран Дюран.
***
Листва готовится умереть под ногами, но пока ещё держится на
привычном месте и даже ненавязчиво зеленеет. Но еле заметные
проблески желтизны уже намекают, что пора закатывать банки и
запасать дрова. Солнечный свет ещё может пригреть, но ночь
получила доминанту и пожирает взгляды и расстояния. Безликий час
зависает на тонике, и просыпается из небытия мертвая весна.
Антихрист обновления уже мутит умы неудачливых жителей
средней полосы. Раскиданные точки фонарей пытаются отогреть
покрывшийся тонкой ледяной корочкой взгляд, но лишь подыгрывают
бежевой тоске. Снега ещё нет, и незачем стоять ночь напролёт у
бульвара, заворожено глядя на пляску снежинок в золотом
ореоле, предчувствуя пневмонию.
***
Прогулка до магазина в безликий час отдаёт разум во власть паранойи.
Заслышав голоса и шаги, отступаешь в темноту и пережидаешь
за гаражом очередное поползновение рока, тревожно пытаясь
расслышать звук собственного сердца, но встречая лишь шлепки
кроссовок по исхоженному асфальту. И только невнятное
ощущение беж гонит дальше и заставляет разбираться в предпосылках и
ассоциациях, чтобы понять, не станут ли её глаза зелёными,
если ты зайдёшь слишком далеко в игре.
Звук волны
Плотное отсутствие, плотное как плоть, крахмал, пресный овсяный кисель – ты забыла сахар! Медуза Горгона на кратком спецкурсе для поступающих в МОЛГМИ им. Пирогова, рвотно-обаятельная в квадратных непроницаемых чёрных очках охотника за инопланетными тараканами-убийцами с головй на плече и тестикулами под челюстью. Жиденькие мециеливо белёсые волосы лежат на полупрозрачной светящейся голове, рука с пинцетом на миг зависает над выцветшим красным бицепсом, оголённым, лишённым кожи. И стальной кисловатый пинцет с черными пятнами на зазубренных концах вытягивает бесконечное упругое мышечное волокно – этот звук мне определённо знаком fleshlike silence, плотоподобная тишина. Главный звук, грунтовка.
Когда создаёшь звуки, музыку, есть два пути – пространство и плоть. Тождественно, титанический и невмещающийся в здравое сознание труд – создать тишину. На первом пути это удалось человеку, и ничего после не скажешь, Джону Колтрейну: великолепное пространство тишины, ни единого всплеска, но видно, слышно и пахнет, как в обитой серым колючим ковролином комнате сидят спокойные и собранные музыканты у включённых на запись микрофонов, не издавая ни звука, играя величайшую песню тишины. Там можно походить, выкурить сигарету, подумать, потрогать и попрыгать, только не шуми. Пространство. Оно создано полным отсутствием в тайном явном наличии.
Плоть создаёт сама себя, она непременна и непрестанна, создать её мне или тебе – как? – теорема Ферма. Она тождественно полярна пространству. Полное наличие в явном тайном отсутствии. Звук есть во множество а ля Лобачевский, но он не нарушает монолитного обелиска, бекрайней в глубину, безповерхностной глади. Это тишина леса, спящего дома, перекура на лестнице, диалога, безумного кутежа, белый шум. Ты можешь сыграть его?
Плоть можно сплести, свить, спрясть, сшить, связать, соткать. Только получится всё же ткань, полотно. Собрать, согнать, сварить, склеить, совместить, смешать – субстанции, солянка, сборный конструктор, состав. Hiss. Плоть надо вырастить, и только. С костлявым щелчком разлипается сосудик в мозгу, перегруженный короткий звучок, доминирующий, господствующий, он проявляет тебя обратно в пространство из душных песков.
Ты думаешь так громко, вообще начал думать чтобы справиться с её константой, заглушить тишину. Но переорать её, да хоть бы и взглядом, ощупью – подобно всамделишной, взрослой детской попытке передуть ветер. "Попробуй укрыться от дождя, если он внутри", – твоя плоть и отсутствие твоей плоти внутри и снаружи – это и есть её плоть, сам себя не переживёшь.
Демон
Я женщина. Я живу за неё. Годы проносятся за мгновения, но длятся
столько, сколько им положено. Осталось немного – жизнь до
двадцатника не изобилует развилками. Вот опять диван. В этот раз
я пойду налево от подъезда и не встречу Мороза. Я срезаю
путь до кафе – в переулке меня окружают трое. Попытка побега.
Диван. Я встану не сразу. Сначала я поваляюсь на спине и
буду изучать потолок. Пока я завариваю кофе, Мороз проходит
перекрёсток. Я не иду с ним в горы – разговора не состоялось. Я
заказываю «чёрный рассвет». Бармен понесёт меня не домой.
Диван. Сегодня я почитаю книжку. Ты не заметишь изменений.
Острота ощущений пропадёт не целиком. Я вернулся.
***
Можно долго стоять на коньке, любуясь закатом, если он есть. Заката
нет, вина тоже. Есть курево, ветер в ушах. В зубах ветра не
хватает, и я немедленно отправляю туда сигарету. Мы
спускаемся к вину. Вихрастый какое-то время продолжает смотреть на
двор, ему нелегко собраться. Правая рука сжата в кулак, левая
теребит губу. Но отступных не будет. Он знает, что у меня
получилось. Он рад, но уже начинает меня ненавидеть. Он
оборачивается и посылает нам искусно слепленную улыбку. Боль в
глазах занавешена беззаботностью. Среди зелени начинает
проглядывать синева. Он вымерзает.
***
Её зрачки расширены до предела. Она что-то почувствовала, но никогда
не поймёт, что это было. Она выбросит это из головы. Очень
скоро она будет думать только о Карле. Она залезет с ним в
душ. И его тело выбьет из неё всё странное, вода смоет с души
воспоминание. Мышку вернёт к нам лишь её клептомания. Если
бы она не украла золото, она бы осталась в Германии надолго.
Вышла бы за Карла, чтобы он усаживал ящик пива, смотря
футбол и жуя квадратной челюстью разогретые ей сосиски. Чтобы её
дети никогда не прочитали Достоевского. Линия на руке
размыта. The destiny is borning.
***
Пока я наливаю себе вино, Мышка проворно вспрыгивает на карниз.
Солнечный луч проходит сквозь бокал и раскладывается на спектр.
Треугольная радуга ложится на чёрный битум. Мышка
поворачивается спиной к улице и говорит мне:
– Хэй!
– Да.
До Мышки 3-4 метра, это даже больше, чем прыжок с места.
– Лови меня!
Кричит она и закрывает глаза. Она улыбается и начинает падать на
улицу. Я боюсь высоты. Четыре метра я преодолеваю в два прыжка.
Мышка падает назад, она стоит под углом 45° к крыше.
Остаётся одно мгновение. Я не успеваю, не дотягиваюсь. Хоп! Я
успел схватить её за кисть. Оставалось меньше секунды.
***
Мышка легко взлетает по ступеням автобуса. Двери закрываются с
пшиком. Стёкла затемнены – она наверняка нам машет, но нам её не
видно. Автобус трогается. Я разворачиваюсь и вешаю на губу
сигарету. Чирк-огонёк-уголёк. Руки в карманы, сгорбить плечи
– и неспешно, развязно зашагать на выход. Вихрастый какое-то
время смотрит на отъезжающий автобус, вздыхает и следует за
мной. Как теннисный мячик он догоняет меня. Не
оборачиваясь, кидаю ему через плечо:
– И давно ты в неё влюблён?
– С самого начала.
– И всё это время ты слушаешь истории о её блядстве и остаёшься в
позиции лучшего друга?
– Да, Серж. Ей так удобнее.
– Мы с тобой прокляты, чувак.
***
Мышка сидит на яйцегрелке, подогнув ногу, и пьёт вино. Она смотрит
на закат, как на слайд из детства. Свет умирающего солнца
озаряет её рыжие волосы, и кажется, будто она вся пылает.
Вихрастый потягивает вино, устроившись у бортика тузом к закату.
Я принимаю решение.
– Эй, Мышь!
– Да-да?
Я вскакиваю на противоположный от них бортик. Вихрастый бледнеет и
не может пошевелиться – он знает о моей болезни.
– Что ты делаешь, идиот?!
Кричит Мышка и рыпается.
– Стоять! Ещё шаг, и я потеряю равновесие!
Я развожу руки в разные стороны ладонями вверх и начинаю.
Мне весело – я танцую джигу.
Max bet.
***
Почистить зубы. Чифирнуть. Выкурить сигарету из последней пачки.
Пересчитать деньги – осталось 5 рублей – это «прима».
Проездного – нет. Осваиваем воровские техники. Вернее, вспоминаем.
Открыть шкаф, достать камуфляж. Офицерский ремень 41-го года.
Пехотная гимнастёрка 39-го. Мой род продолжается во мне.
Пластунские штаны и куртка. Поверх – белый медицинский халат.
Вставить толстые стельки, затянуть прошедшие горы берцы
потуже. Гистологический атлас и тетрадь в «колобок», «колобок» –
на плечо. Не забыть повесить нож на пояс, проверить наличие
свинчатки в кармане. Чёрные очки-капельки – на нос. Тихо
закрыть дверь. Первый пошёл.
Ангел
Метро – это главная насущная, ежедневная тема небогатого столичного
жителя. Метро – это то, что роднит столицы. К примеру, в Пражском
метро ходят мытищинские поезда, а некоторые станции Нью– йоркского
разрисованы японским аниме, в Спб есть станция Московская…. Продолжать?
А ещё в метро нельзя курить. Нигде. Грустнова рассказывала, как
на автобусной остановке к ней прицепился мужик, увидавший её с
сигаретой. Вплоть до того момента, когда она проскочила в закрывающиеся
двери поезда, он шёл с ней в ногу и, не замолкая, проповедовал
ей о вреде курения. Горячился, размахивал руками, приводил научные
факты. А глядя на неё через стекло уезжающего поезда, безумно
улыбнулся и с наслаждением закурил. В метро, днём, на платформе.
Это была улыбка довольного дьявола. Грустновой я свою версию не
говорил, но здесь изложу. Я, знаете ли, обладаю мифологизированным
сознанием первобытного человека. И считаю, что это и был дьявол,
знавший, что, скажем, в 25 она умрёт от рака лёгких, и таким хитрым
способом не просто изящно поиздевался, но и верней наставил её
на этот путь. А может, при помощи своей дьявольской нелинейной
логики, которую постиг лишь Лобачевский, отчего и умер в психушке,
просчитал комбинацию, по которой зароненное семя этого воспоминания
в подходящий момент произрастёт в дерево нужного ему поступка,
который, в свою очередь, сыграет не последнюю роль в его игре.
Табак – главный инструмент дьявола, он разобщает человечество.
Не замечали, что когда закуриваете что бы то ни было, как бы отгораживаетесь
от окружающего, сжимаетесь в точку своего тела? Кстати, если вы
курите, то используйте исключительно спички. Во всём цивилизованном
мире спички – привилегия богатых людей. Вот вам на заметку занимательный
рецепт. Чтобы никогда не путать пустой спичечный коробок с полным,
равно как и сигаретные пачки, немедленно возьмите пустой в левую
руку. Взяли? Теперь сильно сожмите кулак так, чтобы коробок смялся
поперёк длины. Теперь вы ни за что их (коробки) не перепутаете.
Неужто не получилось? Не расстраивайтесь! Позвоните Васе Васину
и он найдёт вам классную гитару за небольшие деньги. Сразу же
начинайте играть танго на джазовых аккордах и через месяц усердных
тренировок непременно разыщите тот самый коробок и сожмите его
в лепёшку. Теперь ничто не станет помехой на вашем пути в райский
сад! Цикоридзе, между прочим, вполне освоил эти шаманские практики
и теперь очень даже правильно курит, даром, что колдун. С курения
началась ночь. Цикоридзе открыл в ответ на звонок в домофон, но
тут всем дружно захотелось покурить, а воспитанные люди не курят
в лифте. Хотя какие уж мы воспитанные, Если способны говорить
друг другу мерзости в лицо и за глаза. Особенно я, который пишет
в повести о том, что ему кого– то сильно захотелось. Но всё же
на то, чтобы не курить в лифте плодов стараний наших родителей
хватило, и мы забурились на лестницу. Ох уж мне эти лестницы домов
башенного типа, кои можно почувствовать на себе только в Москве.
На них прошло моё детство, да и по сей день случаются у нас свидания.
Как метко подметил Гузов: «Мою тень и твою жилплощадь разделяют
восемь ступеней. А казалось бы, чего же проще». Толкнув тяжёлую
скрипучую дверь на пружинке с заляпанной краской ручкой и непременным
грязным стеклом посередине, а за ней, проходя через предбанник,
ещё одну, вы попадаете в иной мир. Иногда предбанник оказывается
также и балконом с забранным стальной чешуёй окном во всю стену.
Но это не главное, главное сокрыто за второй дверью, пройдя через
которую вы уже не сможете соврать. Потому что каждое сказанное
вами слово тысячи раз отразится от крашеных стен и заплёванных
ступенек, возвращаясь отовсюду по вашу утлую душу. И если это
была ложь – вы сойдёте с ума. Помню, как– то раз мы со Славянским
стояли на такой площадке, пили вино и курили, нельзя не курить
в таких местах. Это было на тринадцатом этаже, где живёт моя бывшая
муза, однофамилица польского поэта, ныне девушка Вихрастого. Ничего
так девочка, красивенькая. Восхитительная фарфоровая кукла с гулкой
пустотой внутри. Голем. Беседовали мы не то о Гаррисоне, не то
о чём– то в меру мистическом. И тут спускается из тьмы пролётом
выше брат означенной девицы с жутко облезшими, растрескавшимися
и кровоточащими большими руками. Вперивает в нас измученный взгляд
и заявляет, что звать нас, верно, Пётр и Павел и, мол, угадайте
почему. Славянский мигом просекает иронию и отвечает, что мы прикрываем
путь на восход. Верный ответ. Напоследок сфинкс пообещал убить
меня, если я ещё раз сунусь к его сестре. Другой раз всё в том
же месте, в тот же час полумёртвый от тоски и отчаяния Гузов пел
мне под собственные хлопки: «Я зажёг в церквях все свечи…». Мир,
в который вы попадаете, выйдя на лесенку в типовой московской
башенке, чист и светел, хоть и кажется тёмным и грязным. Он исповедален,
потому что в нём раскрывается сердце, если оно вообще на это способно.
Но в тот раз врать никто не собирался. По крайней мере, сумасшедших
по выходе не оказалось, не считая меня. Но я сдвинулся намного
раньше и теперь в часы одиночества упражняюсь в своём безумии.
Повышаю, так сказать, квалификацию. Прогрессирую. Есть такой модный
молодёжный вирус, типа Трояна, только для другого харда. Для харда
в форме усечённого шара с крупной бороздой посередине и более
мелкими по остальной поверхности. Работает надёжно: камень плавится,
мать дымится, оперативка прыгает, а HDD считает себя подставкой
для кофе и упорно пытается съехать, тьфу, выехать из корпуса.
Распространяется через умную литературу, сам копирует себя в корневой
каталог и начинает подменять собой системные файлы, пока в конце
концов единственным процессом в диспетчере задач не остаётся бездействие
системы. И загружается из операционной системы один только фон,
на котором обыкновенно изображена всякая непотребщина либо же
откровенно шизоидный shpongle. И называется эта хитроумная штукенция
метафизической интоксикацией. Но там, на лестнице, моё сердце
подсказывало мне переключится на разум. А насчёт наличия сердца
у всех остальных я совсем не уверен, особенно касательно Светланченко.
А почему – вы узнаете позже. Впрочем, оно могло наличествовать
у Менялкина. Да и у Пчёловой оно не исключается, судя по тому,
как остро она воспринимает мир и какая из неё порой прорывается
чувственность. Что, как правило, ни к чему хорошему не приводит.
С другой стороны, я как медик могу с уверенностью заявить, что
сердце там имелось у всех. Как орган. Насчёт остальных функций
этого многокамерного насоса, пожалуй, говорить не стоит. Не хочу,
чтобы вы заразились интоксикацией и сошли с ума раньше, чем я
закончу эту историю. Но тут возникает иная морально– этическая
проблема. С физиологией мы разобрались на данный момент. Но не
стоит расслабляться, дальше она ожидается в полном объёме. А вопрос
возникает о разуме. Есть он у названных людей и был ли в тот момент.
Я и насчёт себя– то не уверен, что уж об остальных говорить. Разум
сложно определим у современного homo sapiens. И одной центрифуги
не хватит, чтобы дифференцировать его из рассудка, присущего homo
erectus. Хотя нет, гоню, одной центрифуги хватит, но только строго
определённой, и имя этой центрифуге – переплёт. Нет, я не о печатной
продукции. Я о ситуации, когда твоей безволосой шкурке реально
угрожает смерть. Осознай. Я думаю, мы уже достаточно близко познакомились,
чтобы перейти на «ты». Представь, что ты являешься частью чьего–
то прошлого. И этому человеку неприятно тебя вспоминать. Так неприятно,
что он больше не может. И тогда этот человек избавляется от прошлого.
Нет, я не говорю, что он нанял киллера, или ещё что– то в этом
роде. Нет, хотя и это возможно, и тогда тебе придётся врубить
разум на полную катушку. Так, что пар из ушей повалит, как у кота
Тома. Но этот способ избит, банален и скучен. В нём нет изящества
настоящей небывальщины. К примеру, Андрей Долженков делает это
так:
Я поссорился с ним, кажется, на пятый год
Нашего знакомства. Он уехал к себе
И живёт
В своей квартире, не помню дом.
И уже, вероятно не узнает о том,
Что это я избавляюсь от прошлого.
Я разбил свою гитару о бетонный пол.
Я не думал ни о чём, я играл,
Но такой прикол
Меня вывел, я взял и ушёл.
И никто не напрягся, хорошо.
Но это я избавляюсь от прошлого.
Я забыл свою подругу на четвёртый день.
Я немного тосковал, я пил,
Но сейчас мне лень.
Я– то знаю, пустые места
Остаются недолго,
Но ты не поняла ни черта –
Ведь это я избавляюсь от прошлого.
Но этот способ нам тоже не подходит, так как представляет опасность
скорее для избавляющегося, чем для прошлого. В нашем случае актуален
способ Макса Фрая. А именно: взять моток вязальных ниток; завязать
по всей его длине узелки помудрёней, неотступно думая о своих
грёбаных проблемах прошлого. Потом принести его в укромное место,
забаррикадировать дверь, зашторить окна, погасить свет, отключить
все телефоны и Интернет, и, наконец, в полном уединении развязать
все узелки. А после сжечь эту нитку вместе со всем, что на ней
было записано, нафиг. И кто бы хоть раз задумался, куда подевались
проблемы? ЧТО потом случилось с узелком? Марта этим вопросом явно
не озадачилась, придумывая мир «Энциклопедии». Я тоже, когда это
проделывал. А теперь вот знаю. Реальность начинает тебя отторгать.
Пытается избавиться от тебя любыми способами. Стирает. И вот тут–
то и начинается, собственно, переплёт. Представь себе, что просыпаешься
в один прекрасный день с частичной амнезией и больной головой.
Её как будто ватой набили, и мысли уныло пытаются проползти сквозь
это хлопковое белое месиво. Ты со стоном кладёшь руку на лицо
и тут же её отдёргиваешь, потому что лицо болит, будто им в футбол
играли. Ты осторожно ощупываешь свой нос и удивляешься только
тому, что он у тебя не сломан. Хотя, пара трещин не исключается.
И тут оказывается, что ты не знаешь, где был минувшим вечером.
Встав и подойдя к зеркалу в ванной, ты делаешь неутешительный
вывод: вчера тебя избили. Откуда следует и обоснование для беспамятства.
Тело твоё покрыто синяками, ссадинами и шишками, стоять и двигаться
больно. Почти невыносимо. Героически превозмогая ломоту, ты пытаешься
причесаться и с воплем роняешь расчёску, потому что затылок, кажется,
раскололся. Ощупав больное место, ты находишь на пальцах кровь.
День, два ходишь ты как с морской болезнью в сильную качку. Учишься,
работаешь. И ничего не выходит. Но ты всё равно рвёшь жилы, ведь
выхода нет, слабый обречён на смерть. И вот когда тебя начинает
отпускать, ты выходишь вечером, скажем, за шаурмой и подвергаешься
нападению бродячих собак. И только у тебя перестаёт потихоньку
болеть прокушенная задница, как чисто случайно на тебя падает
кирпич. Интуиция орёт во всё горло, и ты успеваешь отпрыгнуть.
Но не тут– то было, на перекрёстке как чёрт из табакерки появляется
бешеный водила, решивший сбить тебя к сетевым беням на красный
свет. Ты нервно закуриваешь, встав посреди тротуара на всякий
случай и непрерывно оглядываясь. И понимаешь, что это уже не случайности,
это система. И вот тут– то, дружище, включай мозги. Слушай интуицию.
От паранойи ещё никто не умирал, зато часто умирают здоровые люди,
которым она не свойственна. На ум как– то сразу приходят три варианта.
Вариант первый: провести аналогичный ритуал на того, кто всё это
затеял. Тогда то из вас, кто проживёт дольше, выйдет из– под действия
обряда. Вариант второй, менее выполнимый: найти дверь между мирами
и свалить отсюда куда угодно. Тогда обряд так же будет выполнен,
и там, куда ты уйдёшь, тебя уже никто не тронет. Наверное. И вот,
самый бредовый вариант, третий: просто попытаться прожить подольше.
Авось пронесёт. В принципе, это может быть просто чёрная полоса
и её надо перетерпеть. Ага, как же! Но не забывай, теперь у тебя
есть чёрный ход. Помнишь, тебя укусила бешеная собака, на следующий
день тебя укололи? Так вот, штука, которую в тебя вкололи, реагирует
с алкоголем и активизирует свободный фибриноген. И все тромбоциты:
и белые, и красные. И если ты выпьешь бутылку пива, дорогой, твоя