– А на что ты решилась? – спросила Беатриса с живостью, от которой Камиль вся вздрогнула.
Обе приятельницы смотрели друг на друга со вниманием двух венецианских инквизиторов и обменялись быстрым взглядом, в котором их души скрестились, и как два кремня блеснули искрами, маркиза опустила глаза.
– После человека остается только Бог, – серьезно отвечала знаменитая женщина. – Бог, это – неизвестность. Я брошусь к нему, как в пропасть. Калист только что клялся мне, что будет восхищаться тобой, как картиной; но ты в свои двадцать восемь лет блистаешь полным расцветом красоты. Между ним и мной уже с этой лжи началась борьба. К счастью, я знаю, что надо делать, чтобы одержать верх.
– Как ты будешь действовать?
– Это моя тайна, милая моя. Предоставь мне преимущества моего возраста. Если Клод Виньон грубо бросил меня в бездну, меня, которая считала себя почти недосягаемо высокой, то я, по крайней мере, буду срывать бледные, запахнувшие, но очаровательные цветы, растущие на дне пропасти.
Маркиза была точно воск в искусных руках мадемуазель де Туш, которой доставляло жгучее удовольствие оплетать ее своими сетями. Камиль простилась с приятельницей, которая вся горела любопытством и была полна не то зависти, не то великодушие и несомненно занята Калистом.
– Она будет в восторге провести меня, – сказала себе Камиль, целуя ее на прощанье.
Когда она осталась одна, автор уступил место женщине; она разразилась слезами, наложила табаку с опиумом на жаровню своего курительного прибора и провела за куреньем почти всю ночь, стараясь отогнать свою скорбь и видя в клубах дыма очаровательную голову Калиста.
– Какую прекрасную книгу можно было бы написать, если рассказать мои страдания! – говорила она себе, – но она уже написана. Сафо жила до меня, Сафо была молода. Какая красивая и трогательная героиня, женщина сорока лет, не правда ли? Кури свой кальян, бедная Камиль, у тебя даже нет надежды опоэтизировать твое несчастье, оно дошло до своего зенита!
Она легла спать на заре, то предаваясь слезам, припадку бешенства и принимая внезапные решения, то погружаясь в глубокие размышления о тайнах католической религии, о которой она никогда не думала, ведя жизнь беспечной артистки и неверующей писательницы.
На другой день, Калист, которому мать велела в точности следовать советам Камиль, пришел в полдень и таинственно пробрался в комнату мадемуазель де Туш, где нашел книги. Фелиситэ осталась, как была, в кресле у окна и продолжала курить, любуясь то дикой картиной болот, то морем, то Калистом, с которым она обменялась несколькими словами о Беатрисе. Когда она увидела, что маркиза гуляет в саду, она, нарочно на глазах у приятельницы, задернула занавеси, оставив только узкую полосу света, направленного на книгу Калиста.
– Сегодня, дитя мое, я попрошу тебя остаться обедать, – сказала она, растрепав ему волосы, – а ты откажись и смотри при этом на маркизу, таким образом, ей легко будет понять, как ты сожалеешь, что не можешь остаться.
В четыре часа Камиль пошла разыгрывать перед маркизой жестокую комедию ложного счастья. Калист вышел из комнаты и понял в эту минуту весь стыд своего положения. Взгляд, брошенный им на Беатрису, которого ожидала Фелиситэ, был еще более выразителен, чем она ожидала. Беатриса была в очаровательном туалете.
– Как вы кокетливо одеты сегодня, милочка, – сказала Камиль, когда Калист ушел.
Эта игра продолжалась шесть дней; дополнялась она без ведома Калиста, искусными разговорами Камиль с подругой. Между двумя женщинами шла беспрерывная дуэль, где они пускали в ход хитрости, притворство, фиктивное великодушие, лживую откровенность, хитрые признания, в которых одна скрывала, а другая выставляла на вид свою любовь в Калисту, в которых острие стрелы, разожженной предательскими речами Камиль, пронзало сердце ее приятельницы и зарождало в нем дурные чувства, с которыми очень трудно совладать честным женщинам. Беатриса стала, наконец, обижаться на недоверие Камиль, она считала его недостойным и себя, и ее, она была в восторге, что и у великой писательницы есть слабости ее пола и ей захотелось сделать себе удовольствие, показать ей, что здесь кончается ее превосходство и что можно ее унизить.
– Милая моя, что ты скажешь ему сегодня? – спросила она, со злостью взглянув на свою приятельницу в ту минуту, как фиктивный любовник просил позволения остаться. – В понедельник, нам надо было поговорить; во вторник, обед никуда не годился; в среду, ты не хотела навлекать на себя гнев баронессы; в четверг, собирались гулять со мной; вчера, ты простилась с ним раньше, чем он успел открыть рот, ну, а сегодня я хочу, чтобы он остался, бедный мальчик.
– Уже, милая моя! – с ядовитой иронией заметила Беатрисе Камиль.
Маркиза покраснела.
– Останьтесь, г-н дю Геник, – сказала мадемуазель де Туш Калисту, приняв вид королевы и оскорбленной женщины. Беатриса стала вдруг холодна и сурова, резка, насмешлива и дурно обращалась с Калистом, которого его мнимая любовница услала играть в мушку с мадемуазель Кергаруэт.
– Она не опасна, – с улыбкой сказала Беатриса.
Молодые влюбленные похожи на голодных; их не удовлетворяют предварительные приготовления повара, они слишком много думают о развязке, чтобы понимать употребляемые средства. Возвращаясь в Геранду, Калист был полон Беатрисы: ему было неизвестно, какую тонкую женскую хитрость проявляла Фелиситэ, чтобы, по общепринятому выражению, подвинуть его дела. Во всю эту неделю маркиза написала Конти только одно письмо, и этот симптом равнодушия не ускользнул от Камиль. Вся жизнь Калиста сосредоточивалась на тех коротких минутах, когда он видел Беатрису. Эта капля воды, далеко не утоляя его жажды, только усиливала ее. Магическое слово: «Ты будешь любим!», сказанное Камиль и подтвержденное матерью, было талисманом, которое помогало ему сдерживать силу своей страсти. Он пожирал время, не спал, заглушая бессонницу чтением, каждый вечер привозил с собой возы книг, по выражению Мариотты. Его тетка проклинала мадемуазель де Туш, но баронесса, несколько раз ходившая к сыну, видя у него свет, знала причину его бессонницы. Хотя она была так же робка, как невинная молодая девушка, и для нее любовь была неведомой книгой, тем не менее, Фанни в своей материнской нежности дошла до многих новых мыслей; но вся глубина этого чувства была непонятна ей, и она ужасалась, видя состояние сына, и трепетала перед этим единственных, непонятным ей желанием, пожиравшим его. У Калиста была теперь только одна мысль: ему все казалось, что перед ним Беатриса. Вечером, за игрой, его рассеянность походила на сонливость отца. Видя его совсем не таким, каков он был, когда думал, что любит Камиль, баронесса с некоторым ужасом следила за всеми этими признаками настоящей любви, чувства совершенно неизвестного в старом замке. Лихорадочная раздражительность, постоянная сосредоточенность делали Калиста каким-то растерянным. Зачастую он целыми часами сидел, уставившись глазами на какую-нибудь фигуру обоев. Утром она ему посоветовала не ходить больше в Туш и оставить этих двух женщин.
– Не ходить больше в Туш! – воскликнул Калист.
– Иди, иди, не сердись, дорогой мой, – отвечала она, целуя его глаза, сверкнувшие огнем.
Но Калист едва не лишился плода искусных маневров Камиль, благодаря бретонскому пылу своей любви, с которой не мог более совладать. Он поклялся, не взирая на свои обещания Фелиситэ, увидать Беатрису и говорить с ней. Ему хотелось читать в ее глазах, пожирать в них свой взгляд, разглядеть мельчайшие подробности ее туалета, вдохнуть ее духи, услышать музыку ее голоса, следить за элегантными ее движениями, одним взглядом окинуть ее талию, одним словом, рассмотреть ее так, как славный генерал рассматривает поле, где произойдет решительное сражение; ему хотелось этого, как и всем влюбленным; им овладело такое желание, что он ничего не слышал, рассудок его ослабел; он весь был в болезненном состоянии, не замечал ни препятствий, ни расстояния, не чувствовал, есть ли у него даже тело. Он придумал пойти в Туш раньше условленного часа, надеясь в саду найти Беатрису. Он знал, что она прогуливается по утрам до завтрака. Мадемуазель де Туш и маркиза утром ходили к соляным болотам и к бассейну, окруженному песком, куда достигает море; бассейн этот похож на озеро среди дюн. Они вернулись домой и разговаривали, блуждая по маленьким аллеям по лужку.
– Если вас интересуют эти виды, – сказала Камиль, – то вам надо обойти с Калистом вокруг Круазига. Там есть чудные скалы, гранитные каскады, маленькие бухты с естественными водоемами; там можно видеть самые причудливые вещи, и, наконец, море с тысячами мраморных обломков, с массой интересного. Вы увидите, как женщины делают дрова: они прилепляют коровий навоз по стенам, сушат его и кладут глыбами, как в Париже; а зимой здесь греются этими дровами.
– Вы рискуете Калистом? – смеясь, спросила маркиза, намекая тоном на то, что вчера Камиль, сердясь на Беатрису, заставила ее занимать Калиста.
– Ах, милая моя, когда вы узнаете ангельскую душу этого ребенка, вы поймете меня. В нем красота это не главное, надо узнать это чистое сердце, эту наивность, это удивление при каждом новом шаге, сделанном в области любви. Какая вера! Какая чистота! Какая прелесть! Древние были правы, окружая культом святую красоту. Не помню, кто из путешественников говорил нам, что лошади на свободе выбирают себе в главари самую красивую. Красота, милая моя, это гений; она верная примета, данная природой самым совершенным ее творениям, она самый верный символ точно так же, как и величайшая случайность. Можно ли вообразить себе ангела с уродливой фигурой? Разве у них красота не соединяется всегда с силой? Что нас заставляет целыми часами простаивать в Италии перед иными картинами, где гений в продолжение нескольких лет старался изобразить одну из случайностей природы? Положа руку на сердце, разве к нравственному величию мы не хотели бы всегда добавить идеальную красоту? Калист – это осуществившаяся мечта, он храбр, как лев, который спокоен, не подозревая, что он царь. Когда Калист не стесняется, он умен; мне нравится в нем эта застенчивость молодой девушки. Душа отдыхает на этом сердце от всей испорченности, от научных мыслей, от литературы, от света, от политики, от всех этих бесполезных вещей, которые губят наше счастье. Я сделалась теперь тем, чем никогда не была, ребенком! Я уверена в нем, но я нарочно притворяюсь ревнивой; он бывает всегда так доволен этим. Впрочем, это тоже мой секрет.
Беатриса прогуливалась, задумчивая и молчаливая, а Камиль выносила невыносимую муку и бросала на нее украдкой огненные взгляды.
– Ах, милая, ты счастлива, – сказала Беатриса, опираясь на руку Камиль, точно истомившись от какой-то внутренней борьбы.
– Да, очень счастлива! – отвечала с горечью бедная Фелиситэ.
Обе женщины в полном изнеможении упали на скамейку.
Ни одна женщина не была никогда подвержена такому искушению, такому тонкому маккиавелизму, как маркиза за эту неделю.
– А я! Видеть неверности Конти, переносить их!..
– А почему тебе не бросить его? – сказала Камиль, видя, что настала благоприятная минута нанести решительный удар.
– Да разве я могу?
– О! Бедное дитя…
Обе машинально смотрели на группу деревьев.
– Я пойду, потороплю завтрак, – сказала Камиль, – наша прогулка придала мне аппетит.
– А наш разговор лишил меня его, – сказала Беатриса.
Беатриса в утреннем туалете вырисовывалась своей белой фигурой очень отчетливо на золотом фоне листвы. Калист, прокравшийся через гостиную в сад, шел медленно по аллее, чтобы как будто нечаянно встретиться с маркизой; Беатриса, увидав его, слегка вздрогнула.
– Чем я не понравился вам вчера? – спросил Калист, обменявшись несколькими банальными фразами.
– Вы мне так же мало нравитесь, как и не нравитесь, – сказала она кротким голосом.
Тон, весь вид и чарующее обаяние маркизы придали Калисту бодрости.
– Я ничего не составляю для вас, – сказал он взволнованным голосом, с глазами, затуманившимися от слез.
– Разве мы не должны быть чужими друг другу? – отвечала маркиза. – У каждого из нас есть своя искренняя привязанность…
– Ах! – быстро возразил Калист, – я любил Камиль, но не люблю уж больше.
– А что же вы делаете каждый день, целое утро? – спросила она с ядовитой улыбкой, – Я не могу, поверить, чтобы, несмотря на свою страсть к табаку, Камиль предпочитала сигару вам, и, что вы, несмотря на ваше поклонение женщинам-авторам, проводили бы четыре часа за чтением женских романов.
– Вы знаете?.. – воскликнул наивный бретонец, все лицо которого сияло от счастья, что он видит свой кумир.
– Калист, – порывисто воскликнула Камиль, внезапно показываясь перед ними; она прервала его слова, схватила за руку и увлекла на несколько шагов дальше; – Калист, а то ли вы мне обещали?
Маркиза могла расслышать упрек мадемуазель де Туш, которая увела Калиста, продолжая бранить его; она была поражена признаньем Калиста и ничего не понимала из того, что делалось вокруг нее. Г-жа де Рошефильд не была так умна, как Клод Виньон. Ужасная и вместе высокая роль, которую играла здесь Камиль, относится к разряду тех постыдных, хотя и великих деяний, которые женщина допускает только в самом крайнем случае.
Это предел, где разбиваются их сердца, где замолкают женские чувства; здесь начинается для них самоотречение, которое низводит их в преисподнюю или возносит на небо.
Во время завтрака, к которому был приглашен Калист, маркиза, чувства которой отличались горделивостью и благородством, уже справилась с собой и постаралась вырвать из своего сердца зачатки любви. Она с Калистом обращалась уже не холодно и не жестко, а безразлично-ласково, что повергло его в отчаяние. Фелиситэ завела разговор о том, чтобы устроить послезавтра экскурсию в оригинальную местность, лежащую между Тушем, Круазигом и местечком Батц. Она просила Калиста употребить завтрашний день на то, чтобы достать лодку и матросов, на случай прогулки по морю. Она берет на себя провизию, лошадей, одним словом, все, что нужно было иметь под рукой, чтобы не испытывать усталости. Беатриса отказалась наотрез, сказав, что она не может разъезжать таким образом по окрестностям. Лицо Калиста, выражавшее живую радость, сразу точно подернулось облаком.
– А чего вы боитесь, милая моя? – спросила Камиль.
– Мое положение слишком щекотливо, чтобы мне рисковать не репутацией, а своим счастьем, – с пафосом сказала она, глядя на молодого бретонца, – Вы знаете, как ревнив Конти; если он узнает…
– А кто ему скажет об этом?
– Разве он не должен приехать за мной?
Калист побледнел при этих словах. Несмотря на настояние Фелиситэ и молодого бретонца, г-жа де Рошефильд осталась неумолима и выказала, по словам Камиль, свое упрямство. Калист, не взирая на надежду, внушавшуюся ему мадемуазель де Туш, покинул Туш, полный огорчений, любви, которая наполняла его душу своей силой, доходящей до безумия. Вернувшись в замок, он вышел из комнаты только к обеду и вскоре опять ушел в себе. В десять часов встревоженная мать пришла проведать его и увидала, что он пишет что-то; вокруг валялись перечеркнутые и изорванные листы бумаги; он писал Беатрисе, так как не доверял больше Камиль; выражение лица маркизы во время их свидания в саду очень ободрило его. Первое любовное письмо никогда не выливается сразу, как пламенный крик души, хотя казалось бы, оно должно бы быть таким. Письмо молодого, не испорченного существа бывает всегда полно слишком большого огня, слишком много в нем кипучего материала, так что приходится написать, разорвать и снова сочинять несколько писем, пока, наконец, одно письмо явится резюме всего этого. Вот на чем остановился Калист и вот письмо, которое он прочел своей бедной удивленной матери. Ей казалось, что весь старый дом занялся огнем, любовь сына горела точно зарево пожара.
Калист Беатрисе.
«Я любил вас, когда вы для меня еще были мечтой, судите же, как сильна стала моя любовь, когда я увидел вас. Действительность превзошла мечту мою. К моему огорчению, я не скажу вам ничего нового, сказав вам, что вы чудно хороши; но навряд ли в ком-нибудь красота ваша вызывала такое чувство, как у меня. Вы красивы и не только одним видом красоты; я изучил вас, думая о вас и днем и ночью, я проник во все тайны вашей наружности, во все скрытые изгибы вашего сердца, узнал всю вашу неоцененную другими деликатность. Разве вас кто-нибудь понял, боготворил, как вы того заслуживаете? Знайте же, каждая ваша черта нашла отголосок в моем сердце: ваша гордость равняется моей; благородство вашего взгляда, обаяние ваших манер, изящество движений – все в вас находится в гармонии с мыслями и желаниями, таящимися в глубине вашей души и, угадав их, я счел себя достойным вас. Если бы за эти несколько дней я не стал вашим двойником, стал ли бы я говорить о себе? Читать в себе, было бы эгоизмом; здесь дело идет гораздо больше о вас, чем о Калисте. Чтобы писать вам, Беатриса, я заставил замолкнуть свои двадцать лет, я постарался состариться умом или, может быть, вы сами его состарили во мне этой неделей ужасных мучений, которые вы невольно причинили мне. Не принимайте меня за заурядного влюбленного, над которыми вы вполне основательно смеялись. Хороша заслуга любить молодую, красивую, умную и благородную женщину! Увы! Я даже не думаю о том, чтобы заслужить вас. Что такое я для вас? Ребенок, привлеченный блеском вашей красоты и нравственным величием, как бабочка огнем. Вы только и можете, что наступить ногой на цветы моей души, но я счастлив уже тем, что вы растопчете их. Полная преданность, безграничная преданность, безумная любовь, все богатства любящего, правдивого сердца – ничто; они только помогают любить, из-за них нельзя заставить себя полюбить. Временами я не могу понять, как такой пламенный фанатизм не согреет моего кумира; но когда я вижу ваши суровые и холодные глаза – я весь леденею. Ваше презрение, а не мое поклонение, одерживает верх. Почему? Вы не можете так ненавидеть меня, как я люблю вас, так почему же более слабое чувство должно осиливать более глубокое? Я любил Фелиситэ всей силой сердца; но я забыл ее в один день, в одну минуту, увидав вас. Она была ошибкой, а истина – вы; вы сами, не зная, разрушили мое счастье, но ничего не должны мне за это. Я любил Камиль безнадежно, и вы также не даете мне никакой надежды: ничего не изменилось, кроме самого божества. Я был идолопоклонником, а теперь стал христианином, вот и все. Вы научили меня тому, что любить – это величайшее счастье; быть любимым – следует за ним. По мнению Камиль, любовь на несколько дней не значит любить; любовь, которая не разрастается все больше с каждым днем, жалкая страсть; чтобы все расти, любовь не должна видеть своего предела, а Камиль видела закат нашей любви. Увидав вас, я понял ее слова, которые я оспаривал со всей юностью, со всей силой своего желания, с деспотичным самомнением своих двадцати лет. Великая, несравненная Камиль смешала свои слезы с моими. Итак, я могу вас любить на земле и на небе, как любят Бога. Если бы вы полюбили меня, вам не пришлось бы приводить мне те доводы, которыми Камиль сковывала все мои старания. Мы оба молоды, мы можем подняться на одних крыльях, летать под одним небом, не боясь грозы, которой страшилась эта орлица. По что я говорю? Я слишком далеко унесся от моих скромных желаний! Вы, пожалуй, не будете больше верить моей покорности, моему терпению и молчаливому поклонению, которое я усердно молю вас не терзать понапрасну. Я знаю, Беатриса, что вы не можете полюбить меня иначе, как утратив отчасти уважение к себе. Поэтому я не прошу ответа. Камиль говорила как-то по поводу своего имени, что имена имеют свой фатум. Этот фатум я предчувствовал для себя в вашем, когда в Геранде на взморье оно впервые бросилось мне в глаза на берегу океана. Вы пройдете в моей жизни, как Беатриче в жизни Данте. Мое сердце будет служить пьедесталом для бледной, мстительной, гнетущей статуи. Вам запрещено меня любить; вы будете испытывать смертельные муки, вам будут изменять, унижать вас, делать несчастной: в вас есть демоническая гордость, которая приковывает вас к столбу, избранному вами; вы погибнете около него, разрушив храм, как сделал Сампсон. Я не сам угадал это, любовь моя слишком слепа для этого; мне сказала об этом Камиль. Здесь говорит ее ум, а не мой; у меня же нет более ума, когда дело идет о вас, сердце мое наполняется кровью и от нее темнеет рассудок, слабеют силы, костенеет язык, подгибаются колена. Что бы вы ни делали, я только могу боготворить вас. Камиль называет вашу решительность упрямством; я защищаю вас и считаю ее добродетелью. От этого вы делаетесь еще красивее в моих глазах. Я знаю мою судьбу: гордость Бретани стоит на одном уровне с женщиной, сделавшей себе добродетель из своей гордости. Милая Беатриса, будьте же добры и утешьте меня. Когда жертвы были уже намечены, их увенчивали цветами: вы должны меня осыпать цветами сожаления, усладить меня гармонией самопожертвования. Разве не служу я доказательством вашего величия, разве вы не будете еще более велики от моей любви, презренной вами, не взирая на ее искренность, на ее бессмертный огонь? Опросите Камиль, как я вел себя с того дня, как она мне сказала, что любит Клода Виньон. Я замолк, я страдал молча. Для вас я найду в себе еще больше сил, если только вы не повергнете меня в отчаяние, если вы оцените мое геройство. Одна ваша похвала даст мне силы, подобно мученику, вынести все терзания. Если вы будете упорствовать в этом холодном молчании, в этом убийственном пренебрежении, я могу подумать, что я опасен. Ах! будьте со мной такой, какая вы есть, любящей, веселой, умной, очаровательной. Говорите мне про Женнаро, как Камиль говорила мне про Клода. У меня нет другого таланта, кроме любви, меня нечего опасаться; я буду вести себя с вами, как будто не люблю вас. Неужели вы отвергнете мольбу смиренной любви бедного ребенка, который как милости просит, чтобы его огонь светил ему, чтобы солнце согревало его? Человек, которого вы любите, всегда будет видеть вас; а у бедного Калиста мало времени впереди, вы скоро покончите с ним всякие расчеты. Итак, я завтра приду в Туш, неправда ли? вы не откажете опереться на мою руку и осмотреть Круазиг и Батц? Если вы не пойдете, то это будет ответ, понятный для Калиста».
Затем следовали еще четыре мелко исписанных страницы, где Калист пояснял угрозу, заключавшуюся в этих последних словах, и рассказывал про свою жизнь, про детство; он чаще всего прибегал к восклицаниям и щедро рассыпал многоточие, принятое современной литературой в неудобных пассажах; благодаря этим мостикам, воображение читателя легко шагает через пропасть. Было бы излишним повторять его наивное повествование; если оно не тронуло г-жу де Рошефильд, то едва ли заинтересует любителей сильных ощущений. Но мать разразилась слезами и спросила сына:
– Значит, ты не был счастлив?
Эта печальная поэма чувства, как ураган, ворвавшегося в сердце Калиста и увлекающего за собой душу другого существа, ошеломили баронессу: она в первый раз в жизни прочла любовное письмо. Калист был, в полном недоумении, как переслать письмо. В зале еще сидел шевалье дю Хальга и еще шла последняя оживленная партия в мушку. Шарлотта де Кергаруэт, в отчаянии от равнодушия Калиста, старалась понравиться старикам и через них упрочить надежду на брак. Калист последовал за матерью и явился в залу с письмом, жегшим его сердце, он волновался, ходил взад и вперед, точно нечаянно влетевшая в комнату бабочка. Наконец, мать со сыном увлекли шевалье дю Хальга в большую залу и отослали оттуда маленького слугу мадемуазель де Пен-Холь и Мариотту.
– Что им нужно от шевалье? – спросила старая Зефирина у старой Пен-Холь.
– Калист имеет вид сумасшедшего, – отвечала она. – Он так же мало оказывает внимания Шарлотте, как работнице.
Баронесса сообразила, что в 1780 г. шевалье дю Хальга плавал в водах сердечных дел, и сказала Калисту спросить его совета.
– Как лучше всего тайно передать любимой женщине письмо? – спросил Калист шевалье на ухо.
– Надо письмо вложить в руку горничной и прибавить к нему несколько золотых, потому что рано или поздно горничная будет посвящена в тайну, так лучше заручиться ею сейчас же, – отвечал шевалье, на лице которого показалась улыбка, – но лучше всего передать письмо самому.
– Золотых! – воскликнула баронесса.
Калист вернулся, взял шляпу и побежал в Туш, где явился, точно призрак, в маленькую гостиную, откуда слышались голоса Беатрисы и Камиль. Обе сидели на диване и, по-видимому, в совершенно мирном настроении. Калист с сообразительностью, которую иногда дает любовь, очень развязно бросился на диван подле маркизы, взял руку ее и вложил в нее письмо, так что Фелиситэ, внимательно следившая за ним, не успела ничего заметить. Сердце Калиста затрепетало от острого и сладкого чувства, когда руку его пожала рука Беатрисы, спокойно продолжавшей разговор и нимало не смущенной: письмо она засунула за перчатку.
– Вы бросаетесь на женщин так же, как и на диваны, – смеясь, сказала она.
– А между тем, он не магометанской веры, – сказала Фелиситэ, не упустив случая сказать эпиграмму.
Калист встал, взял руку Камиль и поцеловал ее; затем подошел к роялю и провел пальцем по всем клавишам. Эта внезапная веселость очень заинтересовала Камиль, она подошла к нему.
– Что с вами? – спросила она его на ухо.
– Ничего, – отвечал он.
«Между ними что-то есть», сказала себе мадемуазель де Туш.
Маркиза оставалась непроницаемой. Камиль старалась разговорить Калиста, в надежде, что он выдаст себя, но он, под предлогом беспокойства матери, ушел из Туша к одиннадцати часам, сопровождаемый проницательным взглядом огненных глаз Камиль, которая впервые слышала от него эту фразу.
Калист провел беспокойную ночь, занятый одной Беатрисой и на другое утро раз двадцать бегал в Геранду за ответом; наконец, горничная маркизы пришла в замок дю Геник и передала Калисту ответ, который он отправился читать вглубь сада, в беседку.
Беатриса Калисту.
«Вы – благородное дитя, но вы дитя. Вы принадлежите Камиль, которая боготворит вас. Во мне вы не найдете ни совершенств, которыми она обладает, ни того счастья, которым она осыпает вас. Думайте, что хотите, но она молода, а я стара; ее сердце полно богатств, а мое – пусто, она относится к вам с преданностью, которую вы недостаточно цените, она отрешилась от всякого эгоизма и живет вами одним; а меня вечно будут мучить сомнения, я заставлю вас разделять со мной скучную, лишенную всякого благородства, по моей вине испорченную жизнь. Камиль ничем не связана, она свободна в своих поступках, а я – раба. Наконец, вы забываете, что я люблю и любима. Положение мое должно бы охранить меня от всех ухаживаний. Любить, или сказать мне, что меня любят, это со стороны мужчины оскорбление. Новое падение разве не низведет меня на уровень самых низких существ моего пола. Вы, такой юный и тактичный, как можете вы заставлять меня говорить вам эти вещи, которые раздирают мое сердце? Я предпочла огласку и непоправимое зло позору постоянного обмана, предпочла погибнуть сама, но остаться честной; в глазах многих лиц, уважением которых я дорожу, я еще стою высоко: изменившись, я упаду на несколько ступеней ниже. Свет бывает снисходителен к тем, которые хотя и наслаждаются незаконным счастьем, но не изменяют ему; но он неумолим к пороку. Я не чувствую к вам ни пренебрежения, ни гнева, я отвечаю вам просто и искренно. Вы молоды, не знаете света, вы охвачены мечтой и неспособны, как и все люди с незапятнанной жизнью, предаваться таким размышлениям, которые подсказывают нам горе. Пойду еще дальше. Даже если мне суждено быть самой униженной женщиной, я старалась бы скрыть мои ужасные несчастья; будь я брошена, обманута, на что, слава Богу, мало вероятия; но даже если бы небо в своем возмездии послало это на мою долю, то никто не увидал бы меня больше. Да, я почувствовала бы тогда в себе силу убить того человека, который стал бы мне говорить о любви, если бы при моих тогдашних обстоятельствах до меня мог проникнуть какой-нибудь мужчина. Вот каковы мои убеждения. Мне, пожалуй, надо скорее поблагодарить вас, что вы написали мне. После вашего письма, а после моего ответа в особенности, я буду себя чувствовать в Туше более по себе, могу не скрывать своего характера, как вы просите меня. Я не говорю вам о том смешном положении, в котором я очутилась бы, если бы мои глаза перестали выражать те чувства, на которые вы жалуетесь. Совершить у Камиль вторичную кражу, значило бы признать свое полное бессилие, на что женщина никогда не решится два раза. Люби я вас безумно, слепо, до забвения всего, все передо мной будет стоять Камиль! ее любовь к вам слишком высокое препятствие, никакая сила не совладает с ним, через него не перелетит даже ангел на своих крыльях: только демон не отступит перед позорным предательством. Здесь, дитя мое, существует масса причин, которые имеют значение для благородной, чуткой женщины и в которых вы, мужчины, ничего не смыслите, даже если бы все походили на нас так, как вы в данное время. У вас есть мать, показавшая вам, какой должна быть женщина в своей жизни; она чиста, незапятнанна и свято выполнила свой долг; то, что я знаю о ней, вызвало слезы на мои глаза, и в глубине сердца я почувствовала к ней зависть. И я могла бы быть такой! Калист, такова должна быть ваша жена, такова должна быть ее жизнь. Я не отошлю вас со злостью, как раньше, к маленькой Шарлотте, которая скоро прискучила бы вам, но пожелаю вам какую-нибудь чудную молодую девушку, достойную вас. Если бы я согласилась принадлежать вам, я испортила бы всю вашу жизнь. Вам пришлось бы или выказать мало доверия и постоянства, или вознамериться посвятить мне всю жизнь: я буду искренна, я взяла бы ее и увезла бы с собой куда-нибудь далеко от всех; я сделала бы вас несчастным, ревновала бы, видела бы разные ужасы в капле воды; я не могу примириться с некоторыми неприятностями, с которыми справляются другие женщины; во мне поднимались бы разные невыносимые мысли, которые, исходя от меня, а не от вас, все-таки смертельно оскорбляли бы меня. Когда человек на десятом году счастья не так же почтителен и деликатен, как накануне того дня, когда он молил о ласке, он подл и презренен в моих глазах! Такой любовник не верит более Амадисам и Кирам моих мечтаний. В наше время чистая любовь – легенда, и я вижу с вашей стороны только тщеславный каприз, конец которого вам не известен. Мне нет сорока лет, я еще не могу подчинить мою гордость авторитету своей опытности; у меня нет той любви, которая делает смиренной, одним словом – я женщина с характером слишком еще юным, чтобы не быть отвратительным. Я не могу поручиться за свое настроение, вся моя представительность – чисто внешняя. Быть может, я еще недостаточно выстрадала, чтобы получить то снисходительное обращение и безграничную нежность, которым научают нас безжалостные обманы и измены; счастье всегда заносчиво и я очень заносчива. Камиль будет для вас всегда преданной рабой, а я – безрассудным тираном. К тому же, Камиль точно послана вам вашим ангелом-хранителем, чтобы довести вас до того момента, с которого вы можете вступить в предназначенную для вас жизнь, от которой вы не должны отклоняться! Я знаю Фелиситэ! Ее нежность неистощима; ей, пожалуй, несколько чужда грация нашего пола, но у нее зато избыток плодотворной силы, постоянства и благородных порывов, за которые можно все простить. Она женит вас, хотя будет испытывать ужасные терзания; она сумеет найти для вас свободную Беатрису, если Беатриса соответствует вашему идеалу женщины и вашим грезам; она устранит все трудности с вашего пути; от продажи одной десятины ее земли в Париже можно выкупить ваши владения в Бретани; она сделает вас своим наследником; разве не сделала она вас своим приемным сыном? Увы! А что могу я сделать для вашего счастья? Ничего. Не изменяйте же этой безграничной любви, которая довольствуется материнскими обязанностями. Я нахожу, что она так счастлива, Камиль!.. Влечение, которое вы чувствуете в Беатрисе, – одна из тех шалостей, к которым очень снисходительны женщины в возрасте Камиль. Когда они уверены в том, что их любят, они за постоянство могут простить и неверность; для них даже составляет большое удовольствие восторжествовать над молодостью своих соперниц. Камиль стоит выше всех других женщин: я говорю это не для нее, а только для того, чтобы успокоить вашу совесть. Я хорошо изучила Камиль; в моих глазах она один из величайших людей нашего времени. Она умна и добра – два качества, почти непримиримые в одной женщине, великодушна и проста – еще две добродетели, очень редко встречающиеся вместе. Я заглянула в ее сердце: оно полно редких сокровищ. Мне кажется, что это для нее написал Данте в своем Раю чудную строфу о вечном блаженстве, которую она вам объясняла как-то вечером и которая кончается словами «Senza brama'sicura richezza». Она рассказывала мне о своей судьбе, о своей жизни и доказывала мне, что любовь, этот предмет наших желаний, нашей мечты, всегда бежала от нее; а я ей отвечала, что она только может доказать мне этим, как трудно встретиться двум идеальным личностям и как часто от этого происходят несчастья. Вы одна из тех ангельских душ, которой почти невозможно найти себе родственную душу. От этого несчастья, дорогое дитя мое, вас спасет Камиль; она найдет вам, хотя бы ей пришлось умереть, существо, с которым вы могли бы быть счастливым в браке.