Фельдмаршал князь Кутузов при конце и начале своего боевого поприща. Первая война императора Александра I с Наполеоном I в 1805 году. Письма М. И. Кутузова 1805–1806 и 1812–1813 годов

По переходе через Дунай, частенько доходили слухи до ушей русского солдата, что француз берет верх и австрияки идут на попятную. Наши старики ворчали на цесарцев, говоря: «Не радует-то дело с брудерами, коли уже и на первых порах не устояли!»

Я имел тогда еще слабое понятие о заграничных местах, и как был поражен резкой разницей русского крестьянина от немецких поселян; их вид, одежда, постройки, повсеместная чистота, порядок, самая обработка земель, все показывало в высшей степени образованность. Эта разность поражала и наших солдат; я не раз слышал их похвальные отзывы немцам: «Ай, брудеры, – говорили они, – народ смышленый!» Русские не могли довольно надивиться, что воловая упряжь у немцев, или лучше ярмо, утверждено не на шее быка, а на его рогах. Когда сказали им, что у рогатой скотины вся сила во лбу, многие возразили: «Хитер немец, ведь понял же». Умный обычай у немцев ковать быков также обращал на себя внимание наших солдат; похваляя немецкую замысловатость, один из них вскричал: «Все так, да что-то они плохо управляются с французом!» Русские солдаты полюбили немецкий кофе, называя его кава; в простонародьи оно обыкновенно с примесью картофеля и цикория, подслащается же сахарной патокою; все это вместе кладут в большой железный кувшин, наливают водой и кипятят на огне. Таким-то кофе подчивали наших кавалеров вместо завтрака, поставив по числу людей соответствующее количество кружек; но употребление кружек солдатам не понравилось; они потребовали суповую чашку: влив в нее с гущей весь этот взвар и накрошив туда ситника, хлебали кофе ложками, как щи, многие примешивали туда лук и подправляли солью; очень довольные этой похлебкой, они часто просили изумлённых немок, подбавить им еще этой жижицы. Кофе у немцев едва ли не из первых потребностей, и точно как у нас сбитень, так у них кофе – напиток народный, и продается уже готовый по лавочкам и на рынках. Немецкий солдат без кофе не может обойтись и на биваках: почти у каждого из них есть крошечный кофейник, и при первой возможности немец разогревает его; наши солдаты, видя такую их заботливость, часто издевались над ними, и называли их обыкновенно «кофейниками», приговаривая: «Похлебал бы нашей тюри, то получшал бы на живот». Зато немцы употребляли чай как лекарство, и его надо было спрашивать в аптеке, а по лавкам трудно отыскать. Пиво у них также в большом употреблении, и мы вдоволь нагляделись, как немцы в своих трактирах, просиживая по нескольку часов над гальбою пива, рассуждалй о Наполеоне, разводя пальцами по столу пивные капли, чтоб яснее обозначить его богатырские движения.

Пока стояли мы в Браунау, главнокомандующий приказал назначать к нему с каждого полка на ординарцы офицера с одним унтером из дворян, преимущественно портупей-прапорщиков и юнкеров, и по одному рядовому на вести. Дней за семь до выступления, пришла и мне очередь. Рано утром ввели нас в огромную аванзалу и построили в две шеренги, юнкеров в первую, рядовых во вторую; офицеры стали на правом фланге. Скоро зала наполнилась генералами и штаб-офицерами. Сзади нашего фронта была маленькая дверь, в роде потаенной, и оттуда, через полчаса, вышел Кутузов в теплом вигоневом сюртуке, зеленоватого цвету. Скромно пробравшись вдоль стены к правому флангу, сперва прошел он офицеров, разговаривая с некоторыми, а потом начал смотреть наш фронт. Я стоял, по старшинству полка, первый; гренадерские полки находились в авангарде и от них не было ординарцев. Михайло Ларионович, подошед ко мне, спросил мое имя и которой губернии? На ответ мой, он вскричал: «Ба, малороссиянин!», и, обратясь, к Милорадовичу, примолвил: «Благословенный край, я провел там с корпусом мои лучшие годы: люблю этот храбрый народ!» Случившемуся тут же моему шефу, генералу Дохтурову, он приказал оставить меня при главной квартире бессменным. После я узнал, что Кутузов часто посещал дом моего деда, и нередко проживал у него дня по три и более. Переступив во вторую шеренгу и проходя по ней, он проговорил с каждым вестовым несколько слов: все из них были уроженцы великороссийских губерний, и он о каждом русском племени отозвался в различных выражениях, с искусной похвалою, от которой у каждого выступала на лице краска, изобличавшая желание оправдать ожидание главнокомандующего. Потом, он обратился к генералам, и более часа громко рассуждал с ними о движениях неприятеля. Когда он ушел с некоторыми из окружавших во внутренние покои, дежурный штаб-офицер вывел нас и указал наше место в коридоре, примыкавшем к кабинету главнокомандующего. Обед нам шел от его стола; я оставался при нем до выхода из Браунау, и не раз, дежурный генерал, Иван Никитич Инзов, требовал меня к нему.

Какими надеждами старый солдат преисполнен был во все это время! Но с 11-го октября, как прибыл к нам австрийский генерал Макк, опасное положение нашей армии объяснилось. В ночь 16-го октября потребовали всех ординарцев и вестовых в аванс-залу главнокомандующего. Едва мы стали по местам, вышел Кутузов, заметно гневный. Никогда не забуду той минуты, когда он, как бы с досадою, обратясь к нам, приказал явиться в свои полки; потом, вертя табакерку в руках, очень вразумительно сказал: «Цесарцы не сумели дождаться нас, они разбиты; немногие из храбрых бегут к нам, а трусы положили оружие к ногам неприятеля. Наш долг отстоять и защитить несчастные остатки их разметанной армии: скажите это и вашим товарищам».

Так неудача генерала Макка под Ульмом расстроила общий план союзных армий. Кутузов оставался однако большим препятствием для Наполеона, и он двинулся вперед усиленными маршами, чтобы нагрянуть врасплох и не допустить нас соединиться с австрийскими и русскими корпусами. Не смотря на известный погром австрийских войск под Ульмом, русский вождь, к удивлению немецких генералов, не оставлял Браунау сряду пять дней, пока вполне не обрисовались движения западного завоевателя, нетерпеливо жаждавшего скорее истребить передовую русскую армию.

Когда мы пришли в свои полки, вовсе не с отрадными вестями для товарищей, последовал приказ, чтобы войска собирались у главной квартиры; однако еще никто не знал, куда пойдем, вперед или назад; все думали, даже генералы, что идем против французов. Не без сожаления покидали мы свои гостеприимные и покойные квартиры; хозяева, особенно доброхотные хозяйки, напутствовали нас хлебом-солью и благословениями. Подойдя к Браунау, полки строились на показанных местах под городом, по направлению к Ульму. Часа два простояли на месте, все в той мысли, что идем на Ульм; так толковали сами жители, вышедшие из города провожать нас. Вдруг отдан был второй приказ, чтобы трогались с мест по вестовой пушке. Нс прошло и часа, как, 17-го октября, чем свет, раздался выстрел на площади перед квартирой главнокомандующего. Снявшись с позиции, мы вышли на шоссе, и тут-то, к удивлению горожан и нашему, поворотили нас в обратный поход левым флангом. – «Ба, ба! – заговорили в рядах солдаты, – кажись, мы идем назад, ребята? – Кажись, что так! – Да и без проводников! – Да к чему ж их! дорога-то знакома. – Уж не зашел ли француз с тылу! Вишь, эти брудеры так шайками и бредут на попятную!», 19-го октября, поздно вечером, вся армия пришла в Лайбах, где простояла двое суток. В три дня усиленного марша, мы сделали более ста верст, и оставили французов, едва появившихся на реке Инн, далеко назади. Наши войска и на этих первых переходах уже не находили заготовленного провианта, кроме небольшого количества соломы и дров. Косо смотрели на нас жители и жительницы: у последних уже не встречали мы прежних умильных взглядов; прищуря глаза и сжав губенки, они провожали нас как разлюбленных. Так озадачило их наше обратное шествие. Наполеон, между тем, прибежав в Браунау, удивился, что не нашел русских, и, бросясь за ними в погоню, еще более поражен был столь поспешным отступлением, которое совершено в таком порядке, что не оставили ему из рядов ни одной души, хоть, так сказать, для языка.

22-го октября, французы, наконец, догнали нас и затронули ариергард; наши отразили геройски натиск Мюрата и держались на позиции более шести часов, пока не приказано было отступать. Здесь-то впервые сошлись французы с русскими, почти через семь лет после свидания в Корфу и в Италии; тогда Мюрат и многие из действующих в эту кампанию французских генералов находились с Наполеоном в Египте, и до Ламбаха еще не были знакомы с русским воином; их удивила стойкость наших богатырей и строевой порядок в пылу сечи. Присутствие Багратиона и Милорадовича напоминало французам победы Суворова при Кассано, на берегах Тидоны и Требии, под Нови и на высотах стремнистых Альпов, Меткие выстрелы русской артиллерии изумили Мюрата, и он по ним, в продолжение всей кампании, узнавал Ермолова. Мариупольские и павлоградские гусары, венгры Кинмейера и храбрые донцы, предводимые графом Витгенштейном, произвели на французов сильное впечатление: при каждом их ударе неприятель обращал тыл. Таково начало битв с завоевателем Египта. Под Ламбахом, к сожалению всей армии, командир 8-го егерскаго полка, храбрый полковник граф Головкин, ранен в шею двумя ружейными пулями навылет; не желая остаться в руках неприятеля, он следовал в брике за нашим полком, и на третьем переходе кончил боевое поприще под любимыми звуками пушечных и ружейных выстрелов.

Раздосадованный неудачным началом, Мюрат бросался на Багратиона как тигр; русский витязь не оставался в долгу, платил Мюрату тою же монетою; гусары, казаки и конные орудия ширяли, на местах побоища, как на маневре, а гренадерские и егерские баталионы и Апшеронский полк, словно форты, стояли как вкопанные на опорных пунктах. Тем временем, наша армия перешла реку Энс, которая течет с быстротою стрелы. Здесь Кутузов остановил Наполеона; но славный прием, сделанный ему русским полководцем, продолжался не долго; австрийцы, поставленные у Штейера, не выдержали напора, и французы овладели переправой. Русская армия отошла к Амштеттену; почти весь день, 24-го октября, Багратион дрался с ожесточением; потом отступили к Мельку и Санкт-Пельтену. Багратион и Милорадович попеременно сталкивались с французами; ни одно дело не обходилось без того, чтоб неприятель не отступал от наших в большом расстройстве. Французы подавались вперед единственно потому, что в плане нашего главнокомандующего не настояло надобности удерживать за собой ту или другую позицию: но где нужно было убавить порывистый ход неприятеля, там всегда брали верх русские.

При сих движениях до Дуная, наши солдаты, ненавидя всякое отступление, говаривали: «Тьфу пропасть! Все назад, да назад, пора бы остановиться. – И вестимо пора, отзывались другие: да наш-то дедушка выводит Бонапартию из ущелья; французу лафа лески и пригорки, а вот сизого голубя на простор. – Да ведь озорники-то, вскричал барабанный староста, не охочи на чис тоту… – Да, да, куда не любят московского штыка!» – весело кругом шумели голоса. Такой беседой сдабривали нижние чины наши горькие прогулки. У русского солдата своя стратегия, свой такт, и часто бывает очень верный, потому что сопряжен с большой отвагой, против которой редко устоит самый твердый практик военного искусства.

Выгодная позиция у Санкт-Пельтсна представляла возможность выждать на ней корпус Буксгевдена, шедший из Моравии; с этою мыслию Кутузов построил войска в боевой порядок и послал осмотреть предмостное укрепление у Кремса, которому, по приказанию императора Франца, следовало быть готовым еще ранее двумя днями. Посланный донес, что австрийцы и не думали приниматься за дело, и что, к довершению неприятностей, маршал Мортье, на левом берегу Дуная, за два перехода от Кремса. Пути на Вену уже были заняты Бернадоттом и Даву… Постигая замыслы противника, Кутузов, не смотря на занимаемую нами крепкую позицию, снялся с лагеря, под вечер 28-го, и пошел к Кремсу, вопреки настояниям австрийских генералов держаться в настоящей позиции. Армия наша перебралась за Дунай под выстрелами неприятеля и истребила мост. Можно судить о советах австрийцев, когда и при самом успешном отступлении мы чуть не увязли в сетях неприятеля: недаром сердце русского солдата не лежало к австрийцам с самого выхода из Браунау!

Гнавшиеся за нами французские конные егеря уже были на роковой половине моста, как вдруг вся середина его с ужасным треском взлетела на воздух и многие десятки неприятельских трупов с их лошадьми поднялись вверх вместе с осколками камней и подъемным мостом, обратившимся в мелкую щепу.

Быстрое перемещение Кутузова на левый берег Дуная изумило Наполеона и расстроило его планы: цель его разъединить нас и уничтожить не состоялась; самая надежда, что Мортье упредит нашу армию в Кремсе, не оправдала его ожиданий; короче, все старания завоевателя перехитрить Кутузова не удались. Тогда-то он убедился, что ведаться с русскими полководцами будет для него труднее, чем с австрийскими.

Весь день 29-го октября люди чистили ружья и оправляли кремни; при раздаче добавочных патронов, кто-то сказал: «Будете потеха: французы перебрались на наш берег и теперь недалеко». Солдаты радовались, говоря: «Пора, пора отколотить господ мусье порядком». Сорвавшийся у немцев с бойни огромный бык, как будто в предвестие близкой грозы, налетел на наш стан и начал носиться во все стороны; с полчаса гонялись за ним солдаты, и, наконец, жердями из шалашей угомонили животное. Немцы не смели требовать быка в возврат, и жирную говядину его люди разделили между собой, в утешение за то, что он смял одного кашевара, переломал десятка два ружей и разорил многие шалаши. Только что возня с быком кончилась, показались монастырские воспитанницы, сопровождаемые монахами Бенедиктинского ордена. Около ста девиц, редкой красоты, были, одеты в белые шерстяные епанечки, в голубых тафтяных шляпках, с откинутыми розовыми вуалями. Оне шли большой дорогою, пересекавшею наше шумное становище; но при их прохождении все замолкло!; глаза у нас чуть не повыскакали от удивления, при виде этих кротких ангелов, бросавших на нас свои чистые, чарующие взгляды, и, казалось, с участием. Трое дородных бенедиктинцев открывали шествие; такое же число их шли в замке, и десятка два подобных же по бокам патрулями. Была ли это прогулка, или вели девиц куда-либо по наряду, нельзя было дознать: да и не до того: мы так растерялись, глазея на этот восхитительный рассадник!.. Путешествию воспитанниц сама погода благоприятствовала.

В вечеру часть войск перевели в город и расположили на трех обширных площадях, примыкавших к Дунаю. Берега реки были установлены батареями, и некоторые от времени до времени пускали ядра на противулежащую сторону. Мы простояли там, вокруг разложенных огней, далеко за полночь. Напоследок, прибежал дежурный генерал Инзов и потребовал Дохтурова к главнокомандующему; возвратясь через полчаса, Дмитрий Сергеевич приказал нам становиться в ружье. Когда сложили с себя ранцы пошереножно, у одной длинной каменной ограды, нас вывели из города, и мы тотчас очутились посреди гор и пропастей. Ночь была темная и падал мелкий дождь. Куда вели нас, никто не знал: «Ну, что тут догадываться, – говорили, – разумеется идем не к хозяйке на печь, а для свиданья с бусурманом; он, чай, и не думает как нагрянем к нему на фриштык». Более часа были мы в пути и беспрестанно останавливались; вожатые, наши, повидимому, не твердо знали местность, и завели в какую-то трущобу, из которой с трудом вылезла одна пехота; конницу и артиллерию оставили и воротили назад; одну лишь верховую лошадь Дохтурова люди вытаскивали на руках и переносили с утеса на утес. Скоро рассвело и послышались пушечные выстрелы с левой стороны к Кремсу: тогда все догадались, что идем в обход; но чем далее, тем труднее становились проходы; пропасти и глубокие ручьи заставляли принимать далеко в сторону, а время убегало: это ужасно сердило всех, от генерала до последнего солдата. Немецких вожатых проклинали, а между тем раздались ружейные выстрелы, и, казалось, не в дальнем расстоянии: мы же все кружились, как в западне, и было уже за полдень.

Еще с утра, З0-го октября, Милорадович, расположенный с отрядом вне города, подле католического монастыря, встретил появившихся французов залпами из орудий; потом завязалась между застрельщиками перестрелка, и загорелся достопамятный кремский бой.

Мортье сильно напирал на отряд Милорадовича, в той мысли, что русская армия отступает; но вечером он с ужасом заметил, что имеет дело не с слабым ариергардом, а с самим Кутузовым. Уже в сумерки Дохтуров спустился с гор и сразу занял Дирнштейн^[11] в тылу французской дивизии Газана, с которою Мортье отбивался от наступающаго Милорадовича. Кутузов ожидал появления Дохтурова у Дирнштейна гораздо ранее; но, по милости австрийских проводников, мы с трудом подошли туда в пятом часу, как начало темнеть. Едва выбились из вертепов и заняли с бою Дирнштейн, как Дохтурову донесли, что дивизия Дюпона идет в тыл нам со стороны Линца, и уже недалеко. Князю Урусову приказали задержать Дюпона; битва между тем разгоралась во тьме с невероятным раздражением, на всем протяжении между Дирнштейном и деревнею Лойбен, вторично занятою войсками Милорадовича. Противные линии, различаемые по одним выстрелам, двигались на довольно узком пространстве: с одной стороны бурный Дунай, с другой – стремнистые скалы не позволяли растягивать войска. Милорадович теснил Мортье по направлению от Кремса; Дохтуров с Московским полком и егерями генерала Уланиуса, разбив в Дирншнтейне два французских баталиона, прошел этот городок, и, уничтожив вне стен неприятельских драгунов, встретил отступающего маршала и принял его беглым огнем и штыками. Но тем временем, как Мортье, отстреливаясь от Милорадовича, силился пробиться сквозь наши ряды, позади нас, в Дирнштейне, опять закипела жестокая сеча: князь Урусов, с Вятским полком и другими прикомандированными баталионами, препирался с дивизиею Дюпона, настигшею наши задние войска при выходе из ущелий и стремившеюся на выручку к маршалу; так продолжалось почти до полуночи. Дивизия Газана и отряд Дохтурова, очутившиеся между двух огней, бились на смерть: казалось, не было возможности уцелеть, и отчаяние удвояло взаимную храбрость. Тут пал, пораженный пулею, австрийский генерал-квартирмейстер Шмит, высокие способности которого и преданность престолу подавали большие надежды. Под конец, однако, расстроен ная дивизия Газана, действиями полков Московского и Ярославского, надвинута была на войска Милорадовича; егеря же Уланиуса рассыпались по утесам над самим неприятелем. На этом пункте было с десяток больших деревянных магазинов для складки товаров: наши зажгли их, чтоб вернее различать неприятеля; старые строения разгорелись и осветили страшное зрелище. Французы отбивались толпами между Московским полком и рядами Милорадовича; ярославцы, соединясь с апшеронцами, громили их на берегу Дуная, а застрельщики Уланиуса, нависшие, так сказать, над этой сценой ужаса, стреляли в любаго француза сверху из-за камней. Победа Россиян была полная, и если ускользнул кто из дивизии Газана до зажжения магазинов, то обязан тем ночному мраку, еще более усилившемуся от скопления дождевых туч. Мортье, в потемках, прорвался с горстью храбрых, и, соединясь с Дюпоном, отступил бегом к Спицу, где тотчас переправился за Дунай.

Пощады в этом деле не было: все соделалось жертвой штыка; около двух тысяч пленных французов, в том числе один генерал, одолжены жизнию присутствию Дохтурова, который одним словом остановил ярость москвичей и прекратил истребление неприятеля.

Когда кончилось кровопролитие, у наших солдат начался торг: один продавал часы, или дорогие ножи, табакерки; другой – шелковые вещи или белье; многие носили богатые пистолеты, палаши, и предлагали неприятельских лошадей; последних захвачено было едва ли не все три эскадрона, действовавшие в этом ущельи. Оценка лошадям с седлом и вьюком была скорая – пять австрийских гульденов или рубль серебра за каждую; за немногих только получали по червонцу. Некоторые хвалились чересами с золотом, отвязанными у пленных и убитых французов. Взятые у неприятеля орудия, знамя, штандарты, вместе с пленными, которых разделили на шесть партий, отправлены были в Кремс, и мы с триумфом возвратились в город, сопровождаемые по дороге криками восторженных жителей: Браво, Русь! браво!

На главной улице, у больших каменных ворот в роде башни, стоял главнокомандующий и благодарил каждый проходящий полк, называя солдат победителями. Перед взводами нашего полка везли отбитые у неприятеля орудия, и несли отнятые у него знамя и штандарты; последние положили на барабане перед Кутузовым, который приветствовал нас словами: «Молодцы, молодцы! Слава и честь вам!» Потом, обратясь к окружавшей его свите, присовокупил: «Этот полк всегда дрался с отличною храбростию: за то и носит славное имя нашей белокаменной Москвы». Слыша приветы любимого вождя, солдаты воодушевлялись геройскими чувствами. Горожане, в чаду восторга, думали, что французам уже не придется роскошничать под их кровлею, что мы останемся здесь надолго, и, в приятном забытьи, шумно пировали нашу победу. Пленных, в тот же день (31-го октября), отправили вперед к Брюнну.

Наполеону донесли о потерях Мортье в тот самый момент, как он, прислушиваясь к гулу пушечных выстрелов, еще надеялся, что маршал отделается без урона; разгневанный дурными вестями, он спешит принять меры, чтоб исправить ошибку. Но Кутузов скоро узнает, что Вена занята французами, что венский мост на Дунае попал хитростию в руки, неприятеля, и что Мюрат, Ланн, Сульт, Вандам, Удино, Сюше заходят нам в тыл… В ночь на 1-е нояб ря, русская армия оставила Кремс и шла форсированным маршем до утра; отдохнув немного в Эберсбрунне, продолжала путь далее. На рассвете 3-го ноября, князь Багратион, шедший от нас вправо проселочными дорогами, уже стоял у Голлабруна. Скоро туда же пришел из Вены Мюрат, и изумился, увидя перед собою русских. Французы не ожидали такой поспешности и думали упредить нас на цнаймской дороге, единственном пути для прямого соединения с корпусом графа Буксгевдена. Эта неожиданность привела Мюрата в замешательство: артиллерия его и вся пехота еще были на марше; он не смел атаковать Багратиона, по соображению, что Кутузов должен быть недалеко, и вступил в переговоры, чтоб хитростью задержать русскую армию, пока нахлынут к нам в тыл из Кремса Бернадотт и Мортье. Того же дня, вечером, наша армия подошла к Шенграбену. Мы простояли там, не сходя с места, около двух часов; огней разводить не дозволяли. Наконец, показался перед фронтом Кутузов, и, к удивлению, скомандовал вполголоса всем войскам «налево кругом»; с поворотом мы стали лицем к наступающему неприятелю, и Московский полк превратился в авангард: заметим, что обратное движение армии от Браунау совершилось левым флангом, и наш полк находился в замке. Вскоре гусарский офицер подвел четырех немцев; главнокомандующий приказал Дохтурову приставить к ним караул из двадцати гренадер, при одном расторопном унтер-офицере. Дохтуров вызвал меня, и я, взяв у подпрапорщика алебарду, передал ему знамя: тогда сам Михайло Ларионович изустно приказал мне смотреть за немцами пристально и беречь их как зеницу ока, прибавив: «Это наши вожаки, понимаешь ли!» Тотчас двинулись в путь: велено соблюдать возможную тишину. Версты две шли обратно к Кремсу; люди подумали, что их ведут ударить на спящих французов и радовались новой потехе: однако скоро последовало разочарование; проводники сошли с шоссе и круто взяли вправо. Стемнело как в яме, принесли потаенный фонарь. Всю ночь пробирались мы по узеньким тропинкам; часто спускались в овраги, проходили ручьи, перелески. Пионерам пришлось во многих местах очищать дорогу и строить наскоро мостики для артиллерии, которую, почти при каждой крутизне, люди вытаскивали на руках. Часа за три до рассвета, стали подниматься на высоту, где открылась обширная площадь; тут немцы указали нам Голлабрун и Шенграбен, окруженные французскими бивачными огнями на расстоянии от нас около пятнадцати верст. Армию остановили, велели принять влево к лесу, на противоположный покат горы, и там позволили развести огни, которые не могли быть видимы неприятелю; отдыхали с небольшим час, потом поднялись; тут Кутузов подъехал и благодарил немцев за услугу, примолвив: «Потрудитесь, друзья, довести до шоссе». Оставив для прикрытия небольшой отряд, под начальством полковника Монахтина, войска пустились вперед, но шли уже без затруднения, ровными местами. На рассвете выбрались на дорогу к Эцельсдорфу, почти в тридцати верстах от неприятеля. Дан был еще коротенький роздых, и мне приказано представить немцев к дежурному генералу: за исправность, Инзов благосклонно пожал у меня плечо, а австрийский колонновожатый сунул мне в руку на мою команду 25 гульденов^[12].

С этого дня в армии не слыхали более ариергардных выстрелов; Кутузов принудил врага к бездействию. Зато много беспокоились о князе Багратионе, отрезанном под Шенграбеном, и не было в рядах ни одного солдата, который не молил бы Бога о его спасении.

У Цнайма наши войска прошли только предместье; почти у каждаго дома расставлены были часовые. Я зашел к булочнику, но все было раскуплено. Молодая хозяйка сжалилась надо мною, и, отведя в другую комнату, наложила в платок фунтов семь крупичатой муки и отдала мне, не требуя платы. Я привязал муку к ранцу, схватил за порогом алебарду и поспешил за полком в превеликой радости. Колонны шли по гладкому полю подле шоссе; впереди, верст за пять, возвышалась гора и заметны были огни, разложенные по высотам передовыми полками – обыкновенный признак расположения войск на ночлег. Трое суток мы не только не спали, но не доводилось и отдохнуть порядочно; сон валил меня с ног, голова отяжелела и в глазах двоились предметы: рассчитывая, что до вечера еще далеко и что успею вздремнуть, я улегся в шоссейный ров, где и заснул убитым сном. Солнце было на закате, когда отряд казаков, исполняя свою обязанность, занялся подыманием отсталых; я проснулся с трудом, и моя первая мысль была об узле с мукою. Увы! кто-то отвязал драгоценный узел: в испуге, не веря своим глазам, я даже перерыл вещи в ранце, и, убедясь в невозвратной потере, с тяжкою грустью поплелся в лагерь, из конца в конец пылавший яркими огнями. Товарищи мои, не менее меня томимые голодом, узнав о моей беде, также очень печалились.

6-го ноября армия наша торжествовала сряду две радости: первая – появление непобедимого Багратиона, со славою отделавшегося от Мюрата и двух французских маршалов. Оставленный Кутузовым на жертву, для спасения армии, он умел не только выпутаться из вражеских сетей, но еще доставил пленных и знамя, отбитое храбрыми гусарами. Как уже сказано выше, Мюрат, думая остановить Кутузова переговорами, в предположении, что, ему поверят наслово, и что наша армия вся у Шенграбена, провел более суток без выстрела; но, увидя, наконец, что окружен только небольшой отряд, главная же армия далеко впереди, он, с досады, что не удалось обмануть русскаго вождя, так подшутившего над ним, бросился с яростию на Багратиона, вечером 4-го ноября. Бесстрашный Багратион воспользовался ночным мраком и распорядился так, что французы, обступившие его большими массами, в потьмах стреляли по своим. Несколько раз они предлагали русскому герою сдаться, но ответом были картечь и ядра. Около полуночи прискакал из Вены Наполеон и, заметив ошибку, остановил бой: Багратион не пропустил счастливого момента, и едва притихли неприятельские выстрелы, пошел по цнаймской дороге напролом; штык и сабля помогли ему скоро выбиться из французской блокады. В этой свалке потерпели более прочих войск пехотные полки Азовский и Подольский. Оплошность Мюрата рассердила Наполеона; браня его, он повторял: «Как входить в переговоры с старым хитрецом – с лисою!» Сами французы были рады, что развязались с Багратионом. Ночное дело у Шенграбена еще более убедило Наполеона, что заводить драку в потемках всегда опасно, и он стал избегать ночных нападений и преследований: с закатом солнца французы прекращали стрельбу, кроме тех случаев, когда сам противник станет на них напирать. Армия наша ликовала соединение с нею князя Багратиона благодарственным молебном, как победу.

Вторая радость, приятно потрясшая сердца воинов, был слух о прибытии Государя нашего в Ольмюц. Отрадным вестником столь давно ожидаемаго нами события был флигель-адъютант Александр Иванович Чернышев, присланный нарочно к главнокомандующему. При виде этого дорогого вестника, армия пришла в неописанный восторг: одна мысль, что скоро увидим обожаемого Государя, свалила с плеч все понесенные труды и мы, не чувствуя усталости, готовы были идти бегом навстречу Царю и новопришедшим соратникам.

8-го ноября, мы сошлись в Вишау с авангардом корпуса графа Буксгевдена. Тут сделан был привал. Новички, так кутузовцы честили родных гостей, бросились к нам – и пошли обятия и целования, а расспросов, расспросов и не обобраться!.. Трудно решить, кто более кому обрадовался: мы ли им, или они нам; кажется, сердца наши бились одинаково, с тою только разницей, что нам стало вдвое веселее, имея в подмогу столько бравых товарищей. Через два часа ударили подъем: звуки барабана раздались впервые по выходе из Кремса; мы тронулись, но, долго озираясь, не сводили глаз с своих пришельцев, пока от них не скрылись.

Утром 10-го, в прекрасный солнечный день, армия Кутузова стояла вольно у подошвы ольмюцких высот. Около полудня раздалась команда «смирно!» и вслед за тем прискакали адъютанты, говоря: «Приготовьтесь: Государь Император встречает вас в полгоры у дороги». Радость была невыразимая: каждый потирал лоб и охорашивался. Скоро вывели армию на шоссе и началось шествие: я шел со знаменем, еще никогда не видав Государя. Едва стали подыматься на гору, скомандовали «глаза налево». На половине горы, Государь верхом стоял один, далеко впереди от свиты. Перо отказывается описать наши чувства при виде Царя!.. Его присутствие, его взгляды оживляли воинов новою бодростью. Музыки не было, и Государь, смотря на нас с улыбкой, бил такт ногою под наш скорый шаг; при проходе каждаго полка он здоровался. Несколько далее, по другую сторону дороги, стояли под ружьем гвардия и корпус Буксгевдена в отличном виде. В сравнении с нашими, они были как женихи; ослепительная чистота светлела на них, как играющие лучи солнца на пажитях; в гвардии особенно подобраны были люди все красавцы, один лучше другого; мы, напротив, походили на кузнецов. Когда армия взобралась на высоту и стала на позицию, Император, объезжая фронт, спросил солдат: «Давно ли была на вас вода?..» Люди в ответ кричали: «Ради стараться, Ваше Величество!» Корпус Буксгевдена построился позади нас во второй линии, гвардия в третьей. Багратион и Милорадович с авангардом расположились по дороге к Вишау у Просница. Австрийския войска заняли позицию с левой стороны шоссе, по направлению к Брюнну.