Loe raamatut: «Генезис и развитие метафизической мысли в России»

© Нижников С.А., 2016

© Гребешев И.В., 2016

Введение

Изучение истории русской метафизики в современном глобализирующемся мире не только не утрачивает своего значения, но, напротив, приобретает особую актуальность и остроту. Колоссальные научные и технологические достижения человечества открывают принципиально новые возможности для человеческой активности в природе и в истории и в этом смысле радикально расширяют пределы свободы человека. Но в русле этих же достижений человек сталкивается и с новыми вызовами, с не виданными в прежние исторические эпохи угрозами своей свободе. «Информационное общество» – это далеко не «скачок в царство свободы» или, как сказал бы Н. Бердяев, «осуществленная утопия». Традиционные технологии идеологического и социального порабощения индивида кажутся полнейшей архаикой в сопоставлении с новейшими способами манипулирования массовым и индивидуальным сознанием.

На протяжении, по крайней мере, двух последних столетий наиболее глубокие отечественные мыслители предупреждали об иллюзорности веры в автоматизм цивилизационного прогресса, решающего все проблемы и обеспечивающего человечеству «светлое будущее». Одновременно рассматривалась задача философского оправдания суверенности личности, непреходящей ценности личностного бытия, вне которого невозможен никакой подлинный прогресс. То, что было написано о «рабстве и свободе человека» (Н. Бердяев), в настоящее время представляет не только историко-философский интерес. Не вызывает сомнений, например, интеллектуальная и в существенной мере прогностическая ценность бердяевской апологии экзистенциального опыта личности, творчески противостоящей все новым и новым формам «объективации», угрожающей самим основам человеческой идентичности как разумного и свободного существа. Не менее важно и то, что было сказано Г. Федотовым о личностном характере культурной традиции, о том, что «трагедия культуры», разрушение ее ценностных оснований в технологически организованном цивилизационном пространстве неотвратимо оборачивается ее глубочайшим кризисом.

В русской метафизике встречаются культуры Запада и Востока, и отечественные мыслители, особенно это характерно для последних веков, синтезируют это многообразие философских и духовных течений и достижений. И в этом отношении русская философия также впитала в себя разнородные духовные и интеллектуальные влияния, стремясь достичь синтеза. Основных таких влияний было три: восточнохристианская духовная традиция, новоевропейский рационализм и западная пантеистическая мистика. В зависимости от того, какая традиция оказывала на того или иного мыслителя большее влияние, определялось и его философское мировоззрение, метод построения философии и само ее понимание.

В монографии представлены темы, недостаточно развернутые в имеющейся историко-философской литературе. Это касается трактовки воззрений Чаадаева и Герцена, Гоголя и Белинского; христианского платонизма, софиологии и имяславия (прежде всего П. Флоренского и А.Ф. Лосева); историософского персонализма Г. Флоровского, Н. Бердяева и Г. Федотова; русского неолейбницианства и неокантианства (прежде всего А. Введенского и С. Гессена); понимания личностного бытия в традиции метафизики всеединства Л. Карсавина; философской психологии М. Рубинштейна и антропологии В. Зеньковского, социально-политических воззрений А. Солженицына и А. Шмемана, философствования М. Мамардашвили и др. Метафизический выбор каждого из русских мыслителей имел свою специфику и открывал различные творческие возможности понимания личностного, природного и социального бытия. Например, теория образования С. Гессена в содержательном и методологическом отношении не имеет аналогов в истории европейского кантианства, а в своих актуальных аспектах близка к гуманитарному направлению в современной философии образования (прежде всего к феноменологическому варианту «педагогической антропологии» и к аналитической философии образования).

Историко-философская реконструкция и сопоставление позиций русских мыслителей создает возможность для более глубокого и всестороннего понимания особенностей отечественной метафизической традиции. Материал монографии может быть использован для уточнения и углубления знаний относительно указанных тем, будет способствовать более глубокому и точному пониманию специфики отечественной философской традиции, реального многообразия представленных в русской философии идей и направлений. Он также может быть основой для учебных курсов и спецкурсов по истории русской философии и культуры, для подготовки учебных программ и методических пособий. Авторы не стремились представить всю философскую мысль России, считая эту задачу невыполнимой в одном издании. Внимание акцентировалось прежде всего на развитии метафизической мысли в русской культуре.

Авторы выражают признательность кафедре истории философии ФГСН РУДН и ее заведующему Нуру Сериковичу Кирабаеву, уважаемым рецензентам и коллегам, без которых это издание было бы неосуществимо.

Часть 1. Метафизика в русской культуре: генезис и черты

1. Становление и периодизация

Без метафизики нет философии, есть лишь неопределенная любовь к чему-то туманному, определяемому как мудрость. Или философия вовсе вырождается в различные виды позитивизма, сциентизма и постмодернизм, которые сегодня празднуют свою пиррову победу. Метафизика есть учение о первоначале всего сущего и его конечных судьбах, поэтому в ее лоне с неизбежностью возникают как ее подразделы эсхатология и сотериология, софиология и имяславие, метафизика веры и персоналим, философия воспитания и образования, историософия и философия политики. Именно эти направления получили наиболее глубокую разработку в отечественной мысли. Тем не менее к концу XIX века возобладало мнение, что в России вообще нет философии, что «русский ум не расположен к философским мудрованиям», а начатки философской культуры всецело были привнесены с Запада, то есть заимствованы.

Алексей Иванович Введенский (1861–1913) в работе «Судьбы философии в России» (1898) выступил с критикой этой точки зрения, считая, что «философия у нас существует не вследствие искусственного насаждения, а вследствие глубокой потребности, удовлетворяемой вопреки всевозможным препятствиям». Тем не менее он признавался, что «наша философия, как и вся наша образованность, заимствованная». Но тут же добавлял, что «так оно и должно быть: большее или меньшее заимствование и подчинение чужим влияниям – это общий закон развития философии любого европейского народа». Он делал вывод (в котором не ошибся), что «скоро философия и у нас непременно достигнет такой же высоты развития и такой же силы влияния, как и в наиболее культурных странах, разумеется, если не встретятся какие-нибудь препятствия чисто внешнего характера»¹.

Вместе с тем, исследуя этапы исторического развития философии в России, он пришел к выводу, что его определяют «внешние препятствия», связанные прежде всего с отношением власти к философии. Эти препятствия обусловили три периода: подготовительный, начавшийся с открытием Московского университета в 1755 году; период господства германского идеализма, закончившийся закрытием кафедр философии в русских университетах; с 1863 года «период вторичного развития», который должен привести русскую философию к расцвету.

Критиком методологических установок историко-философской концепции А.И. Введенского явился Эрнест Леопольдович Радлов (1854–1928). В «Очерке истории русской философии» (1912) он выступил против трехчленной периодизации Введенского, справедливо утверждая, что нельзя отождествлять русскую философию с той, которая преподавалась в Московском университете. Также нет оснований, считал он, выделять немецкий идеализм в особый (второй) период, поскольку господство немецкой мысли в русской философии чувствовалось всегда. Родоначальником русской философии Радлов, как и некоторые другие исследователи, считал Г.С. Сковороду (1722–1794). Радлов предлагал двухчленную периодизацию истории русской философии: подготовительный период (до Ломоносова) и построительный (от Ломоносова и далее). Эта точка зрения получила наибольшее распространение в отечественной историографии до середины XX века.

Следующая точка зрения может быть представлена Густавом Густавовичем Шпетом (1879–1937) в его «Очерке развития русской философии» (1922), где он крайне уничижительно оценивает русскую философию. «История русской философии, – пишет он, – есть история донаучной философской мысли – история философии, которая не познала себя как философию свободную, неподчиненную, философию чистую, философию-знание, философию как искусство… Русская философия по преимуществу философствование. Поэтому ее темы редко бывают оригинальны, даже тон – ей задан». Русская философия, по его мнению, в лучшем случае представляет собою лишь философствование на морально-мировоззренческие темы.

Причину столь низкого уровня развития философского знания Шпет видит в «невегласии»:

«Невегласие есть та почва, на которой произрастала русская философия. Не природная тупость русских в философии, как будет показано ниже, не отсутствие живых творческих сил, как свидетельствует вся русская литература, не недостаток чутья, как доказывает все русское искусство, не неспособность к научному аскетизму и самопожертвованию, как раскрывает нам история русской науки, а исключительно невежество не позволяло русскому духу углубить в себе до всеобщего сознания европейскую философскую рефлексию. Неудивительно, что на такой почве произрастала философия бледная, чахлая, хрупкая. Удивительно, что она все-таки, несмотря ни на что, росла»².

Русская философия с первых своих шагов испытывала тягчайший гнет со стороны религиозной идеологии и государства, университетское же образование находилось под влиянием посредственной вольфианской философии. В таком состоянии «невегласия» русская мысль пребывала до середины XIX века. Трудно сказать, к каким бы выводам пришел автор, анализируя дальнейшее развитие русской философии, однако вторая и третья части «Очерков» не сохранились после ссылки и расстрела Шпета в годы сталинского террора.

Ясно, что методологический подход Г. Шпета односторонен и узок. Он применяет критерий научности к философскому знанию, выработанному в некоторых течениях новоевропейской философии, в связи с чем он признает философию «только как знание» в узком смысле этого слова. Для него философия, где бы она ни возникла, всегда одна и та же, ибо язык науки един, так же как он един для математики, кристаллографии и т. д. Понятие национальной философии для Шпета то же самое, что деревянное железо. Такой подход к философии и ее пониманию не выдерживает критики. Существо философского знания здесь не затрагивается. Вот как отзывается о Шпете В. Зеньковский: «Шпет, написавший прекрасное исследование по истории русской философии, вообще отвергает философичность мысли почти у всех русских мыслителей. Шпет – фанатический последователь Гуссерля, и философично в его понимании лишь то, что соответствует взгляду Гуссерля на философию». Зеньковский обличает Шпета в «сектантском исповедании гуссерлианства». Гуссерль, как известно, хотел превратить философию в «строгую науку».

С внешней стороны в представленных точках зрения есть доля истины: первые профессора Московского университета приглашались из Германии, где до конца XVIII века господствовала вольфианская школа. Преподавание велось в основном на латинском языке. Но общая оценка истории русской философии со стороны рассмотренных концепций, начало ее становления и периодизация уже устарели и не могут быть признаны адекватными. Чтобы ответить на вопрос о времени возникновения и характере русской философии, необходимо шире взглянуть на ее предмет и метод. Авторы же рассмотренных концепций стремились не столько к объективному анализу прошлого русской мысли, сколько пытались подвести историческую базу под собственное видение. Так, например, представители академической и университетской философии почти не обращались к истории древнерусской духовности. А ведь еще Н. Чернышевский говорил, что «…можно не знать тысячи наук и все-таки быть образованным человеком, но не любить историю может только человек, совершенно не развитый умственно».

Однако еще долгое время исследователи не могли осознать русскую философию как особый феномен, уникальное явление, ускользавшее от слишком прямолинейных сравнений с западной схоластической, возрожденческой или новоевропейской философией. Между тем уже в 1839 году вышла книга архимандрита Гавриила (в миру В.Н. Воскресенского, 1795–1868), где он впервые в отечественной историографии попытался начать отсчет истории русской философии не с XVIII, а с XI–XII веков. Им была высказана здравая мысль: «Каждый народ имеет свой особенный характер, отличающий его от других народов, и свою философию, более или менее наукообразную или, по крайней мере, рассеянную в преданиях, повестях, нравоучениях, стихотворениях и религии». Уже он отметил практический характер древнерусской мудрости, ее тяготение к художественному выражению идей, к живому образному слову. Тем не менее специальных исследований по древнерусской философии не было до конца XIX века.

В 1891 году одна из самых первых исследователей древнерусского наследия Мария Владимировна Безобразова (1857–1914) обратилась к современникам с призывом «внести в общую сокровищницу работу наших предков», однако и тогда на него никто фактически не откликнулся. Это связано не только с историческим и духовным невежеством, но и с пустившим глубокие корни европоцентризмом, возобладавшим в отечественной науке. В связи с этим можно констатировать, что дело заключается не в отсутствии философских идей и концепций в рамках русской культуры, а в отсутствии достаточно эффективной методологии их выявления и анализа. М.В. Безобразова «отцом русской философии» называла Иоанна экзарха Болгарского, полагая, что его переводы византийских сочинений способствовали созданию славянской философской терминологии.

Противоположную Шпету точку зрения в отношении русской философии и ее истории занял также В.В. Зеньковский. В своей двухтомной «Истории русской философии» он пытался реконструировать историю отечественной мысли через «схему секуляризации», что позволило включить в нее то, что ранее выпадало из поля зрения исследователей, прежде всего обширный пласт культурно-религиозной проблематики. «У философии, – считает Зеньковский, – не один, а несколько корней… Философия есть там, где есть искание единства духовной жизни на путях ее рационализации». Вместе с тем он полагал, что самостоятельное творчество в области философии, его начатки в России можно обнаружить лишь со второй половины XVIII века³.

Между тем Михаил Александрович Маслин (р. в 1947) указывает, что существует «разрыв между реальным существованием русской философской мысли, восходящей ко времени Крещения Руси, и ее осмыслением», что привело к ряду предубеждений относительно начала русской философии, которые разделял даже В.В. Зеньковский. «В настоящее время, – делает вывод М.А. Маслин, – включение периода XI–XVII веков в общий контекст развития отечественной мысли является обязательным элементом научного истолкования русской философии, претендующего на полноту, объективность и целостность. Иные точки зрения, ограничивающие ее бытие последними двумя столетиями или ведущие разговор о существовании русской философии со времен славянофильско-западнических дискуссий, следует считать вышедшими из научного употребления. Рецидивы их периодического появления в современной литературе являются результатами субъективистских установок, формирующихся до начала научного исследования»⁴.

2. Черты и особенности

Согласно В.Ф. Эрну, в изучении русской философии существуют трудности двоякого рода: общественно-психологические и философско-методологические. Первые трудности сформированы следующими обстоятельствами:

«Двухвековое ученичество у Запада создало особую, глубоко залегшую складку в нашей общественной психологии. Мы заранее, так сказать, априорно, до всякого фактического исследования, склонны отдавать предпочтение всему, что не наше, преклоняться восхищаться и увлекаться всем пришедшим издалека. У нас не хватает внимания к нежным, оригинальным и обильным всходам нашей собственной культуры, и можно смело сказать, нет другой культурной нации в мире, которая бы так мало сознавала свои духовные богатства, так мало ценила возможности, ей предстоящие, как Россия».

Алексей Иванович Введенский

Эрнест Леопольдович Радлов

Густав Густавович Шпет

Мария Владимировна Безобразова

Русская мысль, по его мнению, «существенно оригинальна», так как «трем основным чертам новой европейской философии: рационализму, меонизму, имперсонализму – восточнохристианское умозрение противополагает логизм, онтологизм и существенный всесторонний персонализм». Исходя из этого Эрн приходит к спорному выводу, что «неоригинальные направления русской мысли (материализм, позитивизм, теперь неокантианство), будучи страстными отголосками западноевропейских философских настроений, каким-то роком обречены на фатальное бесплодие и невозможность чего-нибудь творчески порождать. Русская мысль бессильна творить в меонической атмосфере западноевропейского рационализма…»⁵.

С этими суждениями, конечно, не все были согласны, и прежде всего С.Л. Франк, вступивший с Эрном в полемику. Но попытаемся далее осветить то, что Эрн называл философско-методологическими трудностями восприятия и изучения отечественной мысли.

Определение философии, наиболее часто встречающееся в учебной литературе, квалифицирующее ее как науку особого рода об общих законах бытия и мышления, является весьма упрощенным. Оно препятствует пониманию качественного своеобразия русской философии. Философия может стремиться конституировать себя по подобию науки. Это одна из распространенных в современном мире тенденций, проявляющая себя, в частности, в позитивизме. Но превращение философии в науку означает не ее торжество, а потерю своей специфики, своего предмета. Уже в античной философии мы видим различные школы и типы философствования. Сократ, например, не писал никаких сочинений, вся его философия представлена в остроумных диалогах и в том, что можно назвать практической моралью. Платон выражал свои мысли в диалогах, равно принадлежащих античной философии и литературе. Аристотель же тяготел к энциклопедизму и формально-логическому изложению своих идей. Подобное размежевание и вместе с тем взаимное дополнение различных типов философствования характерно для всей европейской и мировой философии. В современной философии это, с одной стороны, различного рода позитивизмы, а с другой – экзистенциализм, выражающий себя в литературной форме. Разнообразие философских стилей обнаруживается и в русской философии, где, однако, преобладал метод художественно-образного философствования, а не аристотелевская традиция понятийно-аналитического мышления. В средние века философия также понималась не только как отвлеченное теоретизирование, но и как практическая мораль. Начиная с «философии пустыни», творчества восточнохристианских отшельников, «духовная философия» становится равнозначной понятию «монашеская жизнь», что было не только развитием религиозного мировоззрения, но и продолжением сократовского понимания философии как жизнеустроительного учения. Именно поэтому Нестор в «Житии Феодосия Печерского» говорит о том, что тот превзошел философов своей мудростью. В свете такого понимания обширная агиографическая литература вполне может стать объектом философского рассмотрения.

Исходное представление о философии, приписываемое еще Пифагору, как любови к мудрости («любомудрие» – по-славянски) и содержащееся в самом термине «философия», вполне соответствует отечественному ее пониманию. В древнерусской духовной культуре на первое место выступает нравственно-эстетический аспект, а не формально-логический, доминирующий в современном сознании. «Мудрость прекрасна, она достойна восхищения, преклонения и любви (в духе платоновского эроса) – так мыслили древнерусские люди, и мы не можем игнорировать подобное их представление о философии»⁶.

Интересному анализу русская философская мысль была подвергнута отечественными мыслителями-метафизиками начала XX века. Среди них видное место занимает С.Л. Франк. В докладе, прочитанном на немецком языке в 1925 году в Берлине и получившем название «Русское мировоззрение», он выделяет следующие черты отечественного типа мышления: преобладание интуитивизма, «стремление к позитивному, религиозно-метафизическому мировоззрению»; тяга к реализму, онтологизму, «предубеждение против индивидуализма и приверженность к определенного рода духовному коллективизму», соборности. Свойство русского онтологизма – «познание через переживание», стремление к целостности, к последней высшей ценности; поиски всеединства на фоне антропоцентризма и в рамках теоцентризма; историософичность – постоянное обращение к вопросам о смысле истории; эсхатологичность, панморализм, социологизм, литературоцентризм и др.

Вместе с тем Франк утверждает, что «русский дух решительно эмпиричен: критерий истины для него – всегда в конечном счете опыт», однако в основе всего русского мышления лежит особое понимание опыта, что привело к «самобытной национальной русской теории познания, совершенно неизвестной Западу». В чем же суть этой гносеологии?

«Совершенно замечательно, что русская философия – так же как и немецкая философия со времен Канта – на свой манер строится на теории познания и что, следовательно, гносеология имеет для нее не менее основополагающее значение, чем для немецкой. Правда, в совершенно ином смысле, чем для последней… Как чистая и строгая наука, точнее, как наука, цель которой – контролировать границы научного познания и предостерегать от любого дерзкого метафизического исследования, направленного на само бытие, она кажется весьма удаленной от мировоззренческих вопросов и в определенном смысле находится по отношению к ним в постоянной конфронтации»⁷.

Иными словами, теория познания в России органически вырастает из метафизики. П.А. Флоренский в работе «К почести вышняго звания» (1906) отмечает следующее:

«Наши философы стремятся быть не столько умными, как мудрыми, не столько мыслителями, как мудрецами.

<…> Стремление нравственное, сознание религиозное… одним словом, жизнь вне кабинета только и представляется нам жизнью до дна серьезною, всецело достойною. И вместе с тем каждая научная дисциплина неудержимо стремится к жизненному, непосредственно деятельному положению, спешит выявить свое отношение к религии, морали, политике, общественности… А в конечном итоге все нити сходятся в одном узле – религии, потому что в России и сам афеизм по-своему религиозен, сам позитивизм метафизичен.

Василий Васильевич Зеньковский

Михаил Александрович Маслин

Владимир Францевич Эрн

Семен Людвигович Франк

<…> Стремление к абсолютности неразрывно связано с русским духом. Если оно не находит себе выхода в религии, то делается разрушительною силою в других сферах деятельности, и конечные формы разрываются под напором бесконечного стремления. Научное, условное, полезное не удовлетворяет русский дух…»

Античный идеал мудреца, получивший свое высшее раскрытие в святоотеческом представлении о монахе как христианском философе, нашел себе лучшую почву в России, «тут идеал философа-монаха, созерцателя-аскета, гностика акклиматизировался и дал сочные всходы»⁸. Молитва становится «методом философствования», делающегося возможным лишь после подготовки разума аскетикой. Многим отечественным мыслителям свойственно соединение научных устремлений с аскетикой и библейскими размышлениями.

Архимандрит Иоанн (в миру И.Н. Экономцев, р. в 1939) выделяет следующие черты русского сознания: идею личного спасения и принцип соборности как оказавшиеся созвучными с укладом жизни и нравственными понятиями славян; образно-символическое восприятие мира и максимализм – стремление достигнуть Абсолюта, причем сразу, немедленно, одним усилием воли. Нередко из литургизма вырастало и обрядоверие. Русская святость воплощена прежде всего в русских святых, старчестве. К чертам святости можно отнести смирение, жертвенность, жажду чистоты, чуткость и любовь к ближнему, всечеловечность⁹.

Уже Ф.М. Достоевский, говоря о психологическом типе русского человека, выделял две черты: это «потребность хватить через край» и «потребность страдания». Это «хватить через край» есть «потребность в замирающем ощущении, дойдя до пропасти, свеситься в нее наполовину, заглянуть в самую бездну и…броситься в нее как ошалелому вниз головой… Иногда тут просто нет удержу. Любовь ли, вино ли, разгул, самолюбие, зависть – тут иной русский человек отдается почти беззаветно, готов порвать все, отречься от всего, от семьи, обычая, Бога». Но зато с еще большей силой и глубиной происходит покаяние и преобразование больной души, ее очищение и просветление (XXI, 36)¹⁰.

Н.А. Бердяев в «Русской идее» (1946), отталкиваясь во многом от Достоевского, выделял следующие черты русского сознания: поляризованность, мессианизм, преобладание дионисийского начала над аполлоновским. Г.П. Федотов говорит об особенностях межличностных отношений в России, удивительной их мягкости и легкости, ибо «здесь нет чужих», а «наши величайшие люди сродни последнему мужику “темной” деревни». Однако при всем многообразии оценок и черт отечественные философы-метафизики были едины в том, что утрата веры порождает общественный недуг, ведет к культурному кризису.

Павел Александрович Флоренский

Архимандрит Иоанн (Игорь Николаевич Экономцев)

Федор Михайлович Достоевский

Николай Александрович Бердяев

По Бердяеву, «свойства русского национального духа указывают на то, что мы призваны творить в области религиозной философии». Однако «читаются и воспринимаются легко в основном социально-критические идеи, а метафизика русских мыслителей по-прежнему остается малоизвестной массовому читателю». Между тем в России глубокая мысль развивалась именно в русле метафизики, когда, по словам Достоевского, «не нужен миллион», а «главное – мысль разрешить».

Согласно Зеньковскому, «русская философия в такой же мере “служанка” православия, в какой философские доктрины Э. Жильсона и Ж. Маритена “обслуживают” католицизм, а К. Барта или П. Тиллиха – протестантскую религию». «Религиозное сознание, – считает Зеньковский, – если оно оплодотворяет все силы духа, неизбежно и неизменно порождает философское творчество, и вовсе не нужно при этом думать, что философская мысль всегда и всюду рождается из сомнения». Вместе с тем он полагал, что русская философия по преимуществу антропологична, а не теоцентрична, моральна, а не космологична. Ей свойственна социальная и историософская проблематика. Русские философы исходят из понятия действительности как «…целостности, синтетического единства всех сторон реальности…»¹¹ (холизм).

Одной из характерных черт отечественной мысли, таким образом, является ее этико-метафизическая направленность. В новоевропейской философии разум и мораль отождествляются. Русская философия выработала свои критерии определения духовного познания и морали, не сводимые к рассудку. Вслед за славянофилами В.И. Несмелов и другие представители русской философии выступали против «самозакония» и автономии разума, полагая, что нельзя отождествлять разумность поступка и его нравственное достоинство, смешивать понятия «разумный» и «нравственно-добрый». Ведь можно совершить очень хитро самый недостойный поступок.

Сократ учил, что благо человека надо искать в самом человеке. Несмелов в своем труде «Наука о человеке» (1905) также считал, что если «люди ищут блага вне себя самих, то они ошибаются, и если они признают средства жизни за конечную цель ее, то они обольщаются», ибо за все сокровища мира нельзя купить то, что составляет человека, то, что, в сущности, и есть человек, – живого человеческого духа, который, собственно, и должен стать предметом изучения. Несмелов утверждал, что философия возникает из потребностей жизни, а человек – единственная абсолютная ценность в мире. Если бы люди осознали это, то всеми силами стали бы стремиться к развитию своей собственной природы.

Георгий Петрович Федотов

Михаил Николаевич Громов

Для живой нравственности, иллюстрирует свои рассуждения П.Д. Юркевич, требуется светильник и елей, поэтому «по мере того, как в сердце человека иссякает елей любви, светильник гаснет: нравственные начала и идеи потемняются». Соотношение между светильником и елеем выражает соотношение между головой и сердцем. Опираясь на сказанное, Михаил Николаевич Громов (р. 1943) определяет кардиогносию как сущностную черту отечественного философствования, «ибо в нем тема любви и сердца занимает особое место:

«Разум, как соединяющий иррациональную глубину и рациональную структуризацию, призван сочетать их в должной гармонии, памятуя о первичности сердца и вторичности рассудка. Разум, опирающийся на сердце, подлинно плодоносен, опирающийся же преимущественно на рассудок, – способен к формально упорядочивающей, по-своему полезной, но творчески скудной и не несущей мощных импульсов деятельности.

Систематизация и формализация суть заключительная стадия развития мысли, за которой следуют ее окаменение и стагнация. Рождение мысли связано с сердцем, страстью, преодолением инерции, победой жизни. Это всегда прорыв в новое, что не осуществимо рассудочным путем»¹².

Из этого вытекают такие черты русской философии, как исповедальность, эмоционально-взволнованный характер изложения мыслей, экзистенциальность.

Отечественные философы не верили в автоматическую нравственность и просветительский прогрессизм. Так, в «Повести об антихристе» Вл. Соловьев пророчествует торжество добра не благодаря так называемому «разумному эгоизму», а вопреки ему и через борьбу со злом. Переход к нравственному порядку он связывает не с односторонне-интеллектуальным просвещением, индивидуализирующим, обособляющим и разделяющим членов общества, а с духовным преображением, и не отдельных индивидов только, а общества в целом. Если положительные науки привели к несомненным и огромным результатам, то метафизика, казалось бы, не дала ничего прочного. И все же она в каком-то смысле важнее и значительнее положительных наук. Неудачные попытки продвинуться в область непостижимого ценнее удачных попыток изучить то, что лежит на виду и при некоторой настойчивости открывается всем. Метафизика не открывает принудительных истин, но по своей природе она не должна их давать. Метафизика имеет дело с тайнами. И именно в отечественной философии мы видим расцвет высокой метафизики и вытекающей из нее этики.