Loe raamatut: «Уроки без перемен. Книга жизни»

Четвёртое издание, исправленное

© Игорь Карпусь, 2019

ISBN 978-5-0050-7385-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Эта книга выросла из другой. В 1999—2005 гг. автор издал в трех выпусках «Свое и чужое. Дневник современника». Дневники быстро стареют, все мимолетное и злободневное уходит в прошлое и теряет значительность. Но «Дневник» был написан так широко и проникновенно, что открывал возможность, путем перегруппировки материала, создать новую книгу. Так появились «Уроки без перемен». Сюда вошли и новые тексты, написанные в последние годы.

Композиция повествования подобна раскручивающейся спирали: от малого ребенка до сложившегося, зрелого мужчины. Всё, что он узнал, понял, пережил, легло на страницы, жанр трудно поддается определению. Жизнеописание сочетается с историческими заметками, картинами современности, зарисовками природы, очерками друзей и знакомых, философскими размышлениями. Сатирические и лирические «Были-небылицы» подводят итог раздумьям о родине, человеке, смысле жизни.

Здесь нет произвола, так складывается и наяву, где прошлое и настоящее переплетаются, своё и чужое, проза и поэзия едины и нераздельны. Всё многообразие тем и сюжетов скреплено личностью автора – человека напряжённой души и пытливого разума.

«Уроки без перемен» – книга своеобразная, не из потока. Это история на уровне человека и рода, таких всегда не хватало. И если частная история написана с умом и сердцем, то она становится впечатляющим отражением истории народной.

Первое издание «Уроков» вышло в 2007 г. Третье издание оцифровано и доступно на сайте Российской государственной библиотеки наряду с другими книгами автора. В текст четвёртого издания внесены незначительные добавления и исправления.

Автору можно написать по адресу: kiprei_5@mail.ru

 
⠀
Мой дух, сокрытый под обложкой,
Свернувшись, дремлет рыжей кошкой,
Пока таинственно молчит.
Но скрипнет дверь во тьме входная,
И кошка, мигом оживая,
На свет проворно побежит.
 
 
Я не забыт – меня не знали,
Как никогда не замечали
Гнезда, прикрытого травой.
А в нем под тонкой скорлупою,
Омытой влагой дождевою,
Комок пульсирует живой.
 

30 марта 1999 г.

Самолётик

В июне 72-го наша группа собралась в кафе «обмыть» университетские дипломы. 6 лет мы встречались на лекциях, семинарах, экзаменах; 6 лет жили в непрерывных волнениях и тревогах, обменивались конспектами и контрольными, бурно откликались на успехи и провалы товарищей. В этот день мы прощались в полном составе с университетом и поздравляли друг друга с трудной победой. Чувство легкости и беспечной свободы развязало языки, даже самые застенчивые и молчаливые торопились высказаться: зажигательные тосты, забавные воспоминания, объятия и признания. Неожиданно вскинул руку полнотелый Толя Близняков, наш староста, и, перекрывая застольный гул, внушительно произнес: «Я предлагаю заглянуть в наше будущее. Сейчас полетят самолётики, и вы найдете в них то, что с вами произойдет. Не зевайте!» И Толик один за другим начал вынимать из картонной коробки бумажные самолётики и отправлять в полет над столом: «Вера, Николай, Светлана, Андрей, Игорь…» Мы ловили белых птиц, расправляли крылья и со смехом оповещали: «Выйти замуж и стать матерью-героиней. Защитить диссертацию. Переехать и засветиться в Москве. Стать директором совхоза…» Подошла моя очередь, и я прочитал: «Написать книгу, чтобы нас помнили». Под звон бокалов меня тут же нарекли «писателем».

О книге я тогда и не мечтал, переполняли другие заботы и планы. Лишь через 20 лет, когда подрос мой дневник и появилась издательская свобода, я прикинул: а почему бы и нет? Я не умею сочинять, и роман, пьеса, повесть исключались. Историческое исследование? Для этого нужно было заняться наукой и изменить привычный быт, к которому прикипел. Но зачем же искать и придумывать? Ведь я давно пишу книгу – свою жизнь, вот она, под рукой. И я решил издать дневник, дополненный воспоминаниями.

Недолго раздумывал, стоит ли мне, неизвестному и обыкновенному человеку, выпускать в мир собственную книгу. Судьба сделала меня учителем-историком, я перебрал сотни документов и знал, что правдивые свидетельства простых граждан не менее весомы и значительны, чем записки прославленных деятелей. Более того, их-то зачастую и не хватает исследователям. В битве жизни история уравнивает генералов и рядовых. Кто только ни пишет книги: палачи и насильники, фавориты и содержанки, авантюристы и лакеи, манекенщицы и шпионы… Их читают, восхищаются, завидуют. Так неужели в этой весёлой компании я буду лишний – учитель, хорист, лесной бродяга? И я без колебаний запустил свой бумажный самолетик: пусть летит через годы и пожары беспамятства. А если сгорит, так что ж – на то он и бумажный.

Покойный Тимофей Иванович наставлял: «Запомни: перемены для учеников, а для учителя – подготовка к очередному уроку. Положи на глаза все необходимое, восстанови в памяти план и настройся, продумай первые и последние слова».

Втянулся в школьные будни и оценил правоту старого учителя: перемена – не остановка, а переход. Отдыхом было не бездействие, а сам урок, когда он разворачивается живо и свободно. Звонок возвещал о перемене, но урок не отпускал. Подходили ученики с вопросами и суждениями, показывали работы, уточняли оценки и напрашивались на вызовы, старались заглянуть вперёд: а что мы будем изучать завтра? Так и не получалось передохнуть, перемены были не перерывами, а мостиками, и вся школьная жизнь запомнилась как один сплошной урок.

Пришло время, и я вынужденно оставил школу. Смолкли звонки, закрылись двери классов, ушли ученики. А учительская привычка жить уроками осталась, они продолжаются всегда и всюду. Уроки дает природа, люди, книги, история – весь мир, частью которого стал с первым криком. Вопрос в том, чтобы понять, усвоить эти уроки, взять чужое и отдать свое. Устал, запросишься на перемену – и время промчится мимо, унесет что—нибудь важное и невосполнимое, урок будет потерян безвозвратно. И ты, как нерадивый ученик, превратишься в болвана и слепца.

Если вдуматься, каждый из нас совмещает в себе учителя и ученика, непрерывно учится сам и учит других. И все пребываем в классе мудрой и требовательной учительницы – жизни. У неё не спросишь: «А перемена скоро? Разрешите выйти? Можно, я отвечу на следующем уроке?». Не отпустит, не отложит, не продлит. Даёт урок и спрашивает без послаблений каждый день, каждый год вплоть до последней перемены…

В математике есть понятие «мнимые величины». А люди научились творить мнимые перемены и под их вывеской прячутся от грозных вызовов времени. Ответить на вызов – значит, отказаться от своей себялюбивой природы, а на это мало кто способен. И только одну перемену никому не дано извратить и подменить, она предстоит каждому. Что неизбежна – известно всем, но она ещё и необходима. Одни страшатся, другие отмахиваются, а я просто жду. Та последняя перемена, которая унесёт всё мнимое, навязанное и озарит светом истины минувшую жизнь.

I. Спираль

Предки

Прадед, тамбовский крестьянин Андрей Афанасьевич Кутузов, родился в 1856 году¹, накануне отмены крепостного права. В царствование Александра III его сослали по приговору сельского общества на поселение в Западную Сибирь. Преступление в те времена было обычное: Андрей Кутузов бросился с топором на пристава, когда за недоимки уводили со двора кормилицу семьи – корову. В таких случаях окружной суд лишал «всех особенных, лично и по состоянию присвоенных… прав и преимуществ» и определял в исправительное арестантское отделение на разные сроки². Как правило, после отбытия срока крестьяне отказывались принять осужденного обратно, и следовала ссылка за Урал.

Я гляжу на «Осуждённого» В. Маковского и вижу прадеда Кутузова. Молодого мужика в арестантском халате жандармы выводят из суда. С зажатой в руках шапкой, он приостановился на пороге и затравленно смотрит на бедных стариков-родителей. Мать в отчаянии заломила руки, отец размазывает кулаком слёзы – больше они никогда не увидят сына. В далёкий край за мужем отправилась жена Татьяна Семёновна (род. в 1862) с малолетками Петром, Марией и Александрой. Тобольская казенная палата причислила Кутузова к крестьянам Тюкалинского округа, а Тюкалинское окружное полицейское управление предписало поселиться в Крутинской волости. Прадед получил необходимую помощь и поставил избу в деревне Кабанья. На новом месте семья приросла двумя девочками – Авдотьей и Пелагеей.

Прадед А. А. Кутузов с внуками.

Крутинка, 1900-е гг.

Мать сохранила единственное изображение Андрея Афанасьевича столетней давности, оно хорошо передаёт сильный, уверенный и прочный характер прадеда. Засучив рукава рубахи, он присел перед сельским фотографом, положил на колени широкие ладони и слегка подался вперёд крепко сбитым телом. А справа и слева пристроились малолетние внуки. Простое лицо с коротко подстриженной бородой и усами, густые волосы зачёсаны на бок и открывают высокий лоб, взгляд острый, выжидательный. Дед, Пётр Андреевич Кутузов, родился в 1879 г. Отец и сын Кутузовы были известными в волости плотниками и столярами, работали по подрядам, а Пётр Андреевич прославился ещё как незаменимый слесарь и жестянщик. В церковно-приходской школе он осилил грамоту, хорошо пел, играл на гармони и балалайке.

Кутузовы недолго жили в Кабаньей. Подросли старшие дочери Мария и Александра, вышли замуж и переехали в Крутинку, вслед за дочерями туда же перебрались и родители. На берегу широкого озера Ик отец и сын поставили добротную избу, которая простояла без малого 100 лет. Крутинка расположена в 185 км к с-з от Омска, её история насчитывает два с половиной века. В 1758 г. было принято решение проложить новый, более короткий и удобный, участок Сибирского тракта – самой длинной в мире сухопутной дороги, связавшей Москву с восточными окраинами империи. Новую трассу «от Мельничного редута через степь на Абацкую слободу» обследовал инженер-поручик Бутенёв и указал места для поселений. Немедленно Сибирский губернатор Ф. Соймонов издал указ: «не пожелает ли кто на Абацкой степи и около положенной дороги поселица… угодные к хлебопашеству и сенокосные места показаны будут…» К лету 1760 г. на берегу речки Крутой при впадении её в озеро Ик был поставлен станец Крутинский – почтовая изба для смены лошадей и передачи почты, а рядом с ним постепенно выросла деревня. Заселили её крестьяне из ближних Ялуторовского района и Викуловской слободы. Сюда же власти стали направлять ссыльных из великорусских губерний, Украины и Кавказа.

Выбор места под поселение был сделан настолько удачно, что через полтора столетия маленькая деревушка превратилась в многолюдное село, центр одноименной волости. Через Крутинку перевозились купеческие грузы, шли вольные переселенцы, воинские команды. Обилие лесов и озёр, пригодная для земледелия почва способствовали подъёму хозяйства. В посемейные списки Крутинского сельского общества в 1906 г. занесено 377 семейств общей численностью 1569 человек, из них 859 лиц мужского пола и 710 женского. Немало, если учесть, что население уездного Тюкалинска едва превышало 4 тыс. человек.

Бабушка Мария Ивановна родилась 29 июня 1896 г. в семье тюкалинских мещан Ивана Михайловича и Анны Васильевны Хандиных. Тюкалинск чуть постарше Крутинки, он стоит на том же участке Сибирского тракта – их разделяет 50 километров. В 1823 г. Тюкалинская слобода преобразована в город, а ещё через 53 года Тюкалинск стал центром округа. В конце 19 века здесь было 700 жилых строений, 2 церкви, приходское и 2-классное училища, почтово-телеграфная контора и 25 кустарных предприятий, которые производили продукции на 82 тыс. рублей; среди них – пимокатная мастерская Ивана Хандина: она снабжала жителей валяными сапогами – пимами. Тюкалинск был купеческий и мещанский городишко, отсюда вывозили сливочное масло аж в Германию, Англию и Швецию. Описание местного тюремного замка попало в книгу американского журналиста Дж. Кеннана «Сибирь и ссылка». В конце 1870-х гг. Хандины могли встречать на тюкалинских улицах ссыльного поэта-народника Григория Мачтета. Его стихотворение «Последнее прости» стало знаменитым траурным маршем, под звуки которого провожали в последний путь борцов с самодержавием:

Пётр и Мария Кутузовы

Крутинка, 1913

 
Замучен тяжёлой неволей,
Ты славною смертью почил…
В борьбе за народное дело
Ты голову честно сложил…
 

Со своим суженым бабушка познакомилась в Крутинке, куда приезжала к брату. Ей едва исполнилось 17, а Пётр разменял 4-й десяток и был женат. Глубокое и сильное чувство помогло им преодолеть все препятствия и условности. Невзирая на строгий запрет отца, Мария оставила семью и уехала к любимому в Крутинку; Пётр Андреевич ушёл от жены. Жили невенчанные, и только 4 декабря 1936 г. зарегистрировали свой брак в с. Улала Ойротской автономной области. В выданном свидетельстве содержится запись: «В фактическом браке с 1913г.»³

Бабушка получила образование в уездном училище и, подобно мужу, страстно любила читать и слушать чтение. В доме Кутузовых часто открывался сундук с художественными и историческими книгами, не стеснялись обращаться за литературными новинками к купцам Степановым, Вольфу, Снеткову. У бабушки был приятный голос, и в праздничные дни, среди гостей, она охотно пела под гитару «Пряху», «Хуторок», «Чудный месяц», «Зореньку». В 1914 году в семье родился сын-первенец Евгений, через 4 года – Наталья, моя мать, в 1921 г. – Георгий и в 1923 – Нина. В метрической книге Пророко-Ильинской церкви с. Крутинское за 1918 г. я обнаружил под №208 следующую запись: внебрачная девочка Наталия родилась 2 августа (15-го по н. ст.), крещена 5 августа в честь мученицы Наталии, родительница – «города Тюкалинска мещанская девица Марфа Иванова Хандина, православная»; восприемники Михаил Дмитриевич Борисов и Евдокия Михайловна Еремеева; таинство крещения совершили священник Михаил Сороколетов и дьякон Георгий Пузырев.⁴ В год рождения матери в Крутинке появились на свет 429 девочек и 474 мальчика, ушли из жизни 303 мужчины и 266 женщин. Дети умирали от поносов, кашля, коклюша, скарлатины, а взрослые – от тифа, чахотки, слабости и старости. То было время Смуты и разгорающейся гражданской войны. Омская область находилась под властью эсеро-меньшевистского Временного Сибирского правительства, разгромленные большевики ушли в подполье, восстанавливались дореволюционные порядки.

Сестра бабушки Агафья вышла замуж за крестьянина дер. Чумановка Василия Ефимовича Каплюченко и умерла от первых родов. Сына Василия от второго брака, безрукого фронтовика Ивана Каплюченко, я хорошо знал. Он работал совхозным управляющим и в 80-е годы посещал мои политзанятия в Чумановке. Его вдова, Валентина Егоровна Каплюченко, 45 лет вела сельскую школу, она провожала в последний путь мою мать (ум. в 2010 г.)

Брат бабушки, Григорий Иванович Хандин, был мобилизован на бесславную японскую войну и под Мукденом получил ранение в ногу. На фотографии с характерным коричневатым оттенком, сделанной в госпитале, он лежит с тростью подле молодых сестёр милосердия и внимательно смотрит в объектив истории. Через 10 лет Григорий Хандин воевал на другой войне, германской, а его жена и двое детей получали в 1917 г., по постановлению Временного правительства, продовольственное пособие. Ежемесячно волостной старшина, а затем председатель волостного комитета, расписывался в раздаточной ведомости за неграмотную Ирину и выдавал ей денежный паёк в 9 рублей 88 копеек⁵. Бабушка, как незаконная жена, не имела права на пособие и поднимала сына одна. Свекровь Татьяна Семёновна умерла рано, не дожив до 50, во время войны заболел и скончался Андрей Афанасьевич.

Григорий Хандин в полевом госпитале (1-й ряд, 2-й спр.)

Маньчжурия, 1905

Дед

Мобилизованный на мировую, дед служил в самокатном батальоне. В 1917 г. он находился в Петрограде и был захвачен вихрем революции: участвовал в демонстрациях, слушал выступления Ленина и его соратников. В Крутинку дед вернулся большевиком и влился в местную большевистскую группу. Приход колчаковцев мужики встретили враждебно, они не собирались идти на фронт и проливать кровь в братоубийственной войне. Массовые порки и расстрелы, повальные обыски и грабежи ещё больше озлобили сибиряков. В доме деда хранились в тайнике ружья и револьверы, а сам он уговаривал односельчан саботировать распоряжения властей и уклоняться от мобилизации. Осенью 1919г. на постое у Кутузовых жил солдат из карательного отряда, присланного омскими властями. Тогда Колчак объявил мобилизацию 22-х возрастов от 18 до 43 лет, и в Тюкалинском уезде намечалось призвать до 20 тыс. человек, чтобы пополнить белые части и остановить наступление Красной армии.

Постоялец Ванька, прозванный Палачом за лютый нрав, был дюжий толстогубый мужик с юркими глазами, от его прелых портянок несло такой вонью, что бабка на второй же день подарила ему кусок чистого полотна. Ванька быстро освоился в кутузовской избе. Он подбрасывал на руках годовалую Наташу и признавался бабуле, что шибко скучает по своим малышам. Без всякого смущения солдат хватал из чугунка картошку, отпивал из кринок молоко, а перед уходом на службу совал в карман ломоть хлеба. Бабуля только морщилась от такого нахальства, а дед хмурился и успокаивал: «Чёрт с ним, пускай жрёт напоследок. Недолго им осталось командовать». К хозяину Ванька был настроен миролюбиво, но однажды спросил, почему он не торопится на призывной участок. Дед не стал хитрить: «Я своё при царе отслужил. А вот ты кому служишь?» Солдат заученно гаркнул: «Законному Верховному правителю России. И ты, Андреич, обязан исполнять его приказы». Дед не сдержался и принял вызов: «Ну, какой он Верховный… Самозванец. Смотри, Ванька, не прогадай, одумайся, пока не поздно, с кем тебе воевать». Солдат ничего не сказал, затянул ремень потуже и вышел из избы. А ночью Петра Андреевича арестовали по доносу и посадили в каталажку – крутинскую тюрьму. Не избежать бы ему пули на сельском кладбище, да товарищи подпоили охрану и выпустили заключённых на свободу. Объявленная на сентябрь мобилизация мужского населения в Тюкалинском уезде была сорвана: тысячи призывников скрылись и ушли в леса партизанить.

Дед свято верил в Ленина и Советскую власть – «самую правильную для трудового народа». В горнице висел на видном месте большой портрет Ильича в добротной самодельной раме, а под ним – альбом вождей Октябрьской революции. Отец часто листал альбом и объяснял детям: «Это Лев Давидович Троцкий, а это – Анатолий Васильевич Луначарский…» Нередко он устраивал экзамен, и мать, как правило, безошибочно называла имена на портретах. Прямой и бесстрашный, Петр Андреевич болезненно воспринимал любые злоупотребления, чванство, произвол местных коммунистов и открыто их критиковал, а на партийных собраниях при исполнении «Интернационала» вызывающе пел: «Кто был ничем, тот стал никем».

Дед был художественно одаренная и деятельная натура. В первые послевоенные годы он организовал драматический кружок и объединил голосистых сельчан в народный хор. Однажды Пётр Андреевич привёл в хор 17-летнего Костю Борисова, любимого племянника, и наказал ему: «Слушай старших и подстраивайся». По примеру деда и другие родители стали водить в хор своих детей. Клуба ещё не было, и спевки, репетиции проходили в каменном особняке бывшего магазина купцов Вольф. Пели старинные и революционные песни, играли пьесы Островского и водевили Чехова. Как-то раз в горницу набилось столько народу, что затрещали и просели половицы. То-то было смеху, когда взрослые и дети бросились врассыпную Бабушка тоже не чуралась общественной жизни села: постоянно выполняла поручения женсовета, была народным заседателем в суде.

Пожилые крутинцы вспоминали, что Кутузовы охотно помогали вдовам, многодетным и бедным семьям: бабушка делилась домашними припасами и сажала за стол рядом со своими чужих ребятишек; дед пахал огороды, точил косы, подшивал пимы… Заядлый рыбак и охотник, он часть добычи всегда отдавал соседям. Из грибов особенно ценил грузди и знал укромные лесные места, где они водились в изобилии. Дед никогда не повышал голоса, не впадал в гнев, не раздавал пустых обещаний. Посмотрит выжидательно строгим взглядом, и горлохват, бездельник, пьяница прикусит язык, отведет глаза и примется поправлять испорченную работу. Степенностью, немногословием, скрытой внутренней силой дед заметно выделялся среди земляков и пользовался у них непререкаемым авторитетом. В родной семье его любили и уважали безгранично. Стоило матери напомнить об отце, как расшалившиеся подростки успокаивались и принимались за свои дела. Их останавливал не страх: отец не умел злиться и наказывать. Его требовательные глаза, скупые жесты и замечания пробуждали у детей чувства вины и раскаяния.