Царский самурай. Роман-апокриф

© Игорь Костюченко, 2017

ISBN 978-5-4485-2470-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Он бежал к соснам, вдоль горного ручья. По мху, пропитанному прозрачной и ледяной водой. Бежал, не щадя сил. Сердце разрывалось от невыносимой стремительности бега. Так спасаются от смерти. Когда она застает воина слабым. Врасплох.

Смерть мчалась следом. Три всадника – воины из личной охраны даймио Таори, восставшего против императора. Озираясь на бегу, беглец видел светлые кирасы преследователей с начертанными на них черными иероглифами – доспехи тосэй-гусоку. За плечами всадников развевались алые полотнища флагов-сэсимоно. Он слышал, как храпят за его спиной лоснящиеся обильным потом свирепые кони, как опадает в осоку пена с лошадиных морд. Но не было перестука копыт, дробивших прибрежную гальку. И грохота стальных лат тоже не было. И боевых ликующих криков. Всадники, словно летели над мокрыми травами. Такие явственные. Бесплотные, беззвучные, легкие, несмотря на обилие вооружения, сотканные из тумана. Один из них вознес над беглецом меч, низко пригнувшись к холке коня. Сверкнула золоченая личина самурайского шлема – маска ослепительно улыбающегося бодхитхармы. Меч со свистом резанул воздух, но беглец выскользнул из-под удара и успел метнуться к соснам.

Он долго петлял, как заяц, среди могучих древних деревьев. Погоня затерялась в лесу. И он успел выйти к маленькому озеру – неспокойному и наполненному до краев красной жижей, переливавшейся крутыми волнами, вскипавшей гейзерами. Он, не задумываясь, вошел в озеро. Потому что на противоположном берегу его ждали. Там, у замка с красной черепичной крышей – на углах золотые драконы, стояли князь Тода, отец, брат Мито и какой-то чужеземец: коренастый, в мохнатой шапке, с пышными усами и бородой клином – пришелец с севера, варвар из владений русского царя. Его короткий меч оправлен в чеканное серебро, прикручен к черному поясному ремешку. Длинный меч не похож на катану. Подвешен к поясу не по правилам – лезвием вниз, а не вверх, на левом боку на двух серебряных шнурах. Красное кимоно плотного сукна, странного покроя, украшено на груди двумя рядами круглых золоченых палочек.

Беглец поплыл к замку. Когда добрался до середины, над его головой засвистели стрелы. Преследователи гарцевали на берегу, осаживая горячих бешеных коней, и стреляли из луков, не спешиваясь.

Ни одна стрела не попала в беглеца. Он благополучно доплыл до берега. Вышел из красной жижи – не вода то была, а кровь – и не нашел на берегу князя Тода, отца, брата. Не нашел самурая с севера. Не было замка. Только руины. Рухнувшие балки догорали, истекая черным жирным дымом.

«Где? Когда?» – подумал Такуан, проснувшись в домике на окраине Кобе. Он вскочил, отирая лицо ладонями. Долго сидел, сгорбившись. Пока не вспомнил.

Как давно это было. Но было. Столько лет назад. Императорские войска потерпели поражение от восставших самураев княжества Сацума, которых возглавил хитрый, как лис, полководец Сайто Таори. Отец, не выдержав позора поражения, поспешил совершить сэппуку.

– Я видел отца. И князя. Брата Мито.

Женщина, проснувшаяся рядом с ним, попыталась подкрутить фитиль лампы, чтобы пламя вспыхнуло ярче. Но Такуан попросил:

– Пожалуйста, не надо света, Каору.

– Ты снова видел восстание.

– Да. Битва у ручья. Последняя. Мы спасались бегством. А я не смог смыть позор бесчестия. Поступить как отец.

– Но ведь на то была воля князя Тода. И ты, и Мито еще были совсем дети. Князь запретил сэппуку.

– Неправда, Каору, – мягко сказал Такуан, – в тринадцать лет самурай уже воин. Тебе ли не знать об этом?

– Что может знать о войне гейша? Только то, о чем ей расскажет возлюбленный.

– Конечно, лучше тебе ничего не узнать об этом.

Прошелестели седзи. Такуан отодвинул панель, оклеенную плотной промасленной бумагой. В саду у миниатюрного пруда, где плескался старый громадный карп, он расстелил циновку для медитации. Он должен был очистить мысли, чтобы узнать о том, какая весть была послана ему вместе с этим сном. Разгадать сокровенное. Бы ли сон вещим? Что означал? Он должен был размыслить о многом перед тем, как рассказать об увиденном престарелому князю Тода. Он мог быть откровенным рядом с учителем. Князь спас его и брата после поражения отряда отца в ужасной сече, приютил в своем лагере, заменил им с братом отца, когда тот отправился по пути славы, испытав поражение в сражении с войсками Сайто Таори. Отец сражался под знаменем императора Мейдзи во славу японского императора. Но что есть слава? Долг чести и мести? Звучный и пустой грохот, подобный удару гонга, призывающего на битву? Кровавый и мучительный сон, раздирающий сердце сомнением. Ярость битвы и кротость, милосердие? Одно исключает другое. Зачем князь Тода на два года посылал Такуана в Токио внимать проповедям русского епископа Николая, настоятеля тамошнего православного храма? Чтобы заставить кровоточить сердце и душу Такуана? Во имя чего?

Русская речь в порту мешалась с английской. Петербургские щеголи-гвардейцы до хрипоты спорили с хладнокровными британцами о породах скаковых лошадей. Письмоводители министерства финансов Российской империи ловко выведывали у лондонских коллег важные для игры на биржах сплетни Уолл-Стрита – на рассвете апрельского дня 1891 года катер парохода «Память Азова» доставил в японский порт Кобе пеструю толпу.

Гражданские, военные, флотские, дворцовые чины сошли на берег по надобности казенной. Каждый со своим поручением. Визит августейшей особы в дружественную соседнюю державу – не шутка. Многое следует предусмотреть, приготовить, уточнить. Чтоб не вышло промашки, конфуза в международных отношениях. Но если особ царственных не одна, а целых две, то тут уж и хлопот вдвое больше. А то и вчетверо. Наследника Российского престола Николая Александровича сопровождал в его зарубежном турне Наследник престола Греческого, британский принц Джордж. Или, как называли его русские на свой лад, князь Георгий. Для этих высоких особ, для блага двух империй старалась служивая братия.

Был среди чиновной публики и господин в черном люстриновом сюртуке. Съехал на берег под благовидным предлогом, но делами официальными в японском порту не рассчитывал заниматься ни минуты. К одиннадцати часам утра господин успел абонировать номер в лучшей гостинице европейского квартала. В полдень решился отобедать в крохотном японском ресторанчике на склоне горы, за древним каменным мостом, переброшенном в незапамятные времена через сухое русло реки Миното. Чинно восседая за столом, едва прикасался палочками к рису с овощами, к лапше.

Обедал он не один, а в обществе рослого и вялого субъекта, лет тридцати пяти, с рыжеватой куцей бородкой, опрятно и модно одетого – стильные американские штиблеты, костюм тонкого английского сукна, стоивший не один десяток золотых империалов. Дородный молодчик с сонным лицом ел много, демонстрируя завидный аппетит, благо расплачивался за обед не из своего кармана. Платил за обед на две персоны господин в черном сюртуке. Палочками молодчик орудовал сноровисто, но чавкал и сопел. Хлюпал носом. Покончив с лапшой и курицей, он вытер жирные пальцы о спинку бамбукового стула, рыгнул, хлопнул себя пятерней по брюху и легко побранился по-русски. Дал понять тем самым – трапезу завершил. Господин, пригласивший упитанного молодца на обед, тогда облегченно кивнул, приказал слуге-японцу подавать чай, десерт и подумал, что никакая одежда не может скрыть вульгарных, грубых, несносных в приличном обществе повадок охотнорядца.

Чайный столик был сервирован по-европейски. На уютной террасе. Отсюда открывался великолепный вид на море, на молы, порт и рейд. Господин в черном сюртуке подливал в чашку густое, как сливки, молоко. Понемногу, расчетливо. Словно опасался ошибиться в дозировке. «Не молоко льет – отраву. Дрянь травяную. Ту, какой любят самураи потчевать бывших друзей», – с ненавистью подумал о своем кормильце охотнорядец. Молока он не вкушал. Зеленый чай в стоявшей перед ним чашке совсем остыл, он не отпил ни глотка, хотя изнывал от нестерпимого зноя и часто смахивал несвежим платком пот с низкого лба.

Господину в черном, казалось, японская жара была нипочем. Люстриновый, плотного сукна, сюртук берег его от зноя? Шейный платок батистовый, наверченный вдвое? Пикейный жилет под сюртуком? Ни дать, ни взять – в извоз оделся. Ан, гляди-ка, ничего ему не делалось. Бодр, свеж. Как нежинский малосольный огурец.

– Череп, а? – сказал любитель молока по-русски с акцентом, слабо коверкая некоторые согласные звуки, щелкнул полированным ногтем мизинца по тончайшему – бумага! – фарфору. – Шестьдесят процентов кремнезема! Это вам, батенька, не семьдесят севрских. А про саксонцев я уж и говорить не желаю.

Охотнорядец, насытившись, держался с почтением. Несмело крутил пуговицу жилетки и злобно наблюдал за тем, как его визави прихлебывал бурый обжигающий напиток. Разум охотнорядца мутился. Мысли разбегались. Еще немного, и – доконает жара. Чаепитие, черт бы его побрал! Сейчас бы водки стакан. С ледника. Смирновской. Номер один. Да по куску льда к обоим вискам. Славно! А чай этот басурманский… Нет, увольте, чаек пусть желтолицые нехристи хлещут. Им сподручнее. С молоком ли. С маслом, салом. А то еще и с солью. Боже, мерзость-то!

Тонко пропел фарфор. Господин в люстриновом сюртуке любовался чашкой, откинувшись на спинку плетеного шезлонга. Неторопливо взметнул к бамбуковой крыше ресторанного навеса перст:

– А глазурь-то, глазурь?! Янтарь, сущий янтарь!

Он вновь нежно коснулся чашечки мизинцем. Со значением добавил, будто приоткрывал сокровенное.

– Секрет глазури неведом. Не разглашается.

– Ну и чё из того? – утираясь платком, как после парной, пробурчал потный молодец. Люстриновый сюртук оглянулся.

– В глазурь японцы добавляют…

Помолчал, подумал. Долго смотрел на корабли в морской дали. Молодчик напрягся.

– Душу не рвите.

Тихая улыбка скользнула по устам любителя молока.

– Уран. Для приятности оттенка.

– Тьф… – едва не сплюнул в сердцах распаренный господин. Но, оглядевшись вокруг, не посмел. Слишком уж чисто было на террасе. Ни соринки, ни пылинки на бамбуковом полу. Испоганить чистоту – грех.

– Думал, о деле вы, а тут… пустое…

– О деле и толкую, сударь, – сказал сюртук.

– Фарфор при чем? Денег нету. Все на дело ухлопали, что выдано. На какие такие шиши фарфор будем покупать-то?

– А не следует покупать, сударь. Ничего. И никого.

Любитель молока потер твердые ладони – одна о другую, как точильным камнем проскрежетал.

– Мыслите, сударь… э-э-э… прямолинейно… Прискорбно. Я образно желал преподнести… Чтоб в голове вашей… э-э-э… улеглось… Все дело в глазури. Фарфор хрупок. Но глазурь сообщает фарфору особенную крепость. И прелесть. Высший эмпирей.

– Толком-то сказать можно? А не огородами…

– Нам глазурь нужна, друг мой. Нечто такое, что могло бы придать делу некий оттенок. Приятный в отношениях. Для лиц, имеющих интерес в нашем успехе. Вот Сайто Таори, к примеру. Корабли на горизонте. В линию. Трубы дымят. «Память Азова», «Адмирал Нахимов», «Владимир Мономах». Какое, кстати, водоизмещение у них, ведомо?

– Надобно будет – узнаем. За особую плату, конечно, – дернул покатым плечом детина.

– Почти по шесть тысяч тон каждый.

– Большие корабли.

– Японские им в подметки не годятся. Могли такие большие корабли доставить одного человека? Из Кагосимы. Этого Таори, к примеру. Могли. Чем вам не глазурь? Нанести ее на сосуд. Как подобает мастеру. Выгорит дельце. Сможете ввести слух о Таори в уши вашему подопечному?

– Смогу.

– Чудесно. Действуйте.

– Так, значитца, следует сказать ему, мол, русские корабли привезли в Кобе самого главного бунтовщика Таори. Из Кагосимы. Того самого, коего проклял японский микадо.

– Правильно. Наконец-то вы, друг мой, усвоили урок с первого раза.

– Погодите-ка. А что, разве Таори еще жив? И зачем вам этот пропащий инородец?

– Вам-то какое дело? Лавры Лафайета грезятся? Или Костюшки? Япония вам не Америка, сударь, времен Вашингтона. Не место для революционеров. Особенно вашего типа. Снесут башку. Мечом. И баста. Самураи.

– Приятелей поминаете, – злобно и разочарованно просипел охотнорядец, словно на террасе был еще кто-то третий. А не только они двое. – Остереглись бы. Типун на язык. Ишь, грозить взялись. Мировая революция не за горами…

– Не будем дискутировать, друг мой. Каждый останется при своем мнении. Я вам плачу. И неплохо. Вы выполняете мои мелкие поручения.

– Хорошо. Я расскажу ему о Таори.

– Не забудьте вот что вставить при случае, друг мой. Русские привезли Таори, чтобы передать его в руки императорских властей. Он скрывался на Сахалине.

– Допустим. Наплести могу что угодно. А потом? Что будет после?

– А это уже не ваша забота, сударь, – жестко отрезал люстриновый сюртук, – Ступайте. Передайте ему новость сегодня же.

Молодец встал, подхватил котелок и трость. Поторопился выпалить скороговоркой:

– А деньжонок? За работу?

Любитель молока изумился.

– Деньжонок?

– Ну-с. Тысчонку-другую, лучше в британских фунтах… Прежнее потрачено… и у нас стеснение в средствах… в наличности…

Черный сюртук окинул молодца скорбным взглядом, процедил:

– Ступайте, сударь, не зарывайтесь. И вспомните по дороге. Есть способ доставить вас вновь на Охотскую каторгу. На круги своя. Так, кажется, поговаривали попы в тюремной часовне?

– Сон? Кровавое озеро?

Два округлых камешка – белый и черный – перекатывались в цепких, как когти беркута, пальцах старого владетельного князя Тода.

– И ты плыл к берегу, спасаясь от погони, Такуан?

– Да, учитель. Я плыл к замку. Но…

– Замок сгорел.

– Да. Откуда вы знаете?

Камешки перекатывались в старческих пальцах.

– Я тоже видел сегодня ночью этот сон, Такуан.

За прикрытыми рамами-седзи ветер пел в ветвях исполинской сосны, росшей во дворе замка со времен сегуна Иэясу.

– Не стоит много думать о прошлом, – сказал старый князь.

– Почему, учитель?

– Потому что огонь угасает, но не исчезает. Развороши догоревший костер палкой – внизу, под пеплом, всегда найдется уголек, который вновь породит пламя.

– Но огню нужна пища. Дрова, учитель. Иначе ему не возгореться.

– Человеку тоже нужна пища. Человек, как огонь. Не правда ли, сын мой…

– Боюсь, что я не совсем понимаю вас, учитель.

– Что же здесь непонятного, Такуан. Мы умрем. Наши тела исчезнут во прахе, но если мы пожелаем, наша смерть повлечет перевоплощения. Желание такого рода называется кармой. Мы потеряем тело, но карма сохранится. Если знаешь истинное, то зачем сожалеть о смерти? О прошлом? О тлене? Разве не так, Такуан?

– Да, учитель.

– Жаль, что теперь немногие еще по-прежнему понимают это. И твой брат Мито тоже не понимает. Ничего. Живет прошлым. И думает, что непрестанно вспоминая о былом и ветхом, верен императору Мэйдзи.

Старый князь поднял на Такуана взор. Его глаза были тусклыми и желтыми, неподвижными. Горящими. Как у горной рыси.

– Он уклоняется от пути. И сам не понимает этого.

– О каком пути вы говорите, учитель?

– О том, по какому идем и ты, и я. По нему шел твой отец. О пути самурая. О правильном пути. Наши предки завещали хранить верность императору. Но что значит быть верным микадо?

– Беззаветно выполнять приказы. И умереть во славу повелителя.

Подобие легкой улыбки скользнуло по устам князя.

– Умереть? Если ты крепок духом, это нетрудно. Быть верным императору значит не просто быть готовым погибнуть за него в любой миг. Труднее…

– Что? Учитель?

– Всегда труднее позаботиться о многих, чем о себе одном. О стране – особенно. А разве император не отец нашей страны? Он искренно желает блага каждому японцу.

– Он – повелитель.

– Да. А мы его слуги. И каждый из нас должен служить ему, помня о процветании Японии. Великие правления потомки помнят, когда страна насыщается благоденствием.

– Что могло быть благом для Японии? Завоевание Кореи?

– Ты молод, Такуан. Благо для страны – жить в мире с соседями. Почему я послал тебя учиться к епископу Касаткину в Токио? Чтобы лучше узнать будущего врага? Нет.

Вновь легко, словно сожалея о наивной доверчивости ученика, улыбнулся старый князь Тода.

– Чтобы ты лучше познал будущих друзей. В русской школе ты научился их языку и обычаям. Это тебе очень скоро пригодится. Я много думал о тебе, Такуан. Тебя ждут великие дела.

Князь помолчал. Он смотрел перед собой. Желтые огоньки, полыхавшие в рысьих зрачках, угасали. Князь сказал:

– Мито не хочет понять: то, что было ценным вчера, сегодня не имеет цены. Он упорствует в своих заблуждениях. Я говорил с ним вчера. И Мито был непреклонен. Он одержим безумной идеей – Япония должна остаться закрытой для чужеземцев. Он утверждает: таков закон императора.

– Но так было раньше?

– Было. А ныне микадо открыл страну для иностранных держав. Мы должны жить в мире с сильными соседями. Императору не нужны враги. Он открывает страну для западных варваров, чтобы Япония стала сильнее. Мейдзи не слаб, но велик. Мито это невдомек.

Голос старого князя дрогнул, источая горечь. Камешки замерли в сухих, как рисовая бумага, пергаментных пальцах.

– Мито не слушал меня.

Взметнулась ладонь Такуана и зависла над поясом. Он опустил руку, внезапно вспомнив, что у его пояса больше нет меча. Императорский указ с недавних пор запретил самураям ношение двух мечей – короткого и длинного. И положить привычным жестом ладонь на гарду катаны было невозможно. Меч остался на подставке в скромном домике на окраине Кобе. Такуан тихо спросил, с трудом сдерживая гнев.

– Мито оскорбил вас, учитель.

– Нет. Он постоянно думает об отце. До сих пор не простил мне того дня у озера, когда я не успел помочь твоему отцу в битве и не взрезал после сечи свой живот. Твой отец поступил правильно. Но и я не ошибся. На мне нет вины. Мито всегда был дерзок. Противился моей воле. Убежал из замка, когда я решил послать вас обоих в школу русского храма в Токио.

– Вам не нужно оправдываться, учитель.

– Я не оправдываюсь. Мне жаль твоего брата. Ложь погубит его. Мито готов теперь мстить всем за гибель отца. И мне. И, может быть, императору. Он утратил Путь.

– Может быть, я попробую образумить Мито? Позвольте, учитель.

– Это будет очень трудно, Такуан.

– Но я попытаюсь?

– Хорошо. Попробуй остановить его. Хотя…

– Что, учитель?

– Теперь уже поздно. Мито не вернуть. Он ушел. Я вижу.

Желтые огоньки больше не озаряли княжеский взор. Лицо князя Тода еще суше казалось и стало совсем шафранным от ярких полос солнечного света, струившегося из-за ветвей сосны, посаженной во дворе замка во времена сегуна Иэясу. Князь бесстрастно прошептал, будто размышлял вслух:

– Говорят, русские корабли привезли с собой Сайто. Они укрывали его на Сахалине.

– Это правда, учитель? – тревожно спросил Такуан.

– Сайто давно мертв. Я стоял у костра, на котором предали пламени его тело. Скажи об этом Мито.

– Конечно, учитель.

– Впрочем, мы уже опоздали. Мито не вернуть. Он ушел. Он не поверит тебе. Я вижу.

– Мито?

– Он не верит мне, не поверит и тебе. Мито ненавидит меня. Он сказал: князь Тода – не воин. Мито погибнет, обесчестив навеки свое имя. Это его карма. Так будет, Такуан.

– Павел Петрович, миленький. Что выяснили? У губернатора? Скоро ли на берег сойдем? – обратился к жандармскому поручику Берендееву, офицеру охраны великого князя Николая Александровича, юный розовощекий блондин – мичман Рябушкин. Поручик только что вскарабкался по трапу на борт парохода «Память Азова», аккуратно расправил полы изящного, скроенного в мастерской лучшего петербургского портного, сюртука. Он вернулся из поездки на берег благодушный, навеселе. Игриво улыбался, рассматривая долговязую фигуру мичмана через сверкающую линзу зажатого в правой глазнице монокля. За плечами Берендеева синело Японское море. У широкой и пенной полосы волн тянулась стена скалистой суши – владения микадо, провинция Хиого.

Рябушкин с раннего утра томился у кормовой надстройки, пытаясь рассмотреть в мощный флотский бинокль страну хризантем, о которой столько было перечитано всякой всячины – отчетов членов Императорского географического общества, записок адмирала Путятина, статистических и военных справочников из библиотечного шкафа кают-компании. И в особенности романов французского сочинителя Пьера Лоти. Да и сам Рябушкин не был чужд изящной словесности. Имел некоторые знакомства в литературных кругах Северной Пальмиры.

В Петербурге мичман издал три поэтических сборника. На один из них был получен поощряющий отзыв одного из литераторов второй руки, служившего по папиному ведомству. Поэзию мичман любил той пламенной любовью, на которую способна душа двадцатилетнего романтика, еще недавно вкусившего сладостный яд мрачных строф Надсона. И встречи с Японией Митя Рябушкин ожидал, как встречи с возлюбленной, предвкушая восторг новых поэтических озарений. О, эти сады камней, золотые карпы в храмовых прудах и таинственные дзенские монахи, поучающие о пустоте вечности.

Ничего путного мичман в бинокль не разглядел. Так, пятна размытые, цветные. И дымка сиреневая. Разочарование, нетерпение и боль душевная грызли Рябушкина все утро.

– Что, Митенька, по гейшам небось соскучились? – скорчил притворно участливую гримасу Берендеев, не вынимая из глазницы монокля. Солнце било ему в лицо. Сияла алмазом стекляшка. Берендеев осклабился. От этого вынужденного бесшабашного оскала¸ превратившего лицо жандарма в маску древнегреческой комедии, вопрос поручика показался Рябушкину особенно наглым. Обидным. Саркастическим. За струнку живую тронул.

– Право, голубчик Берендеев, глупо. Гейши… Я так, просто, спросил. А вы сразу в кордебаталию… Мне что… Его императорское высочество, наследник Николай Александрович два раза справлялись. Как прибудете, приказано доложить. Когда же на берег сходить, Павел Петрович?

– Вам? – еще более иронично, и даже презрительно, спросил поручик.

– Мне? Что?

– Вам, что ли, доложить велено, Митя? Его императорским высочеством? – уточнил Берендеев.

– Нет, его превосходительству князю Барятинскому, – смутился Рябушкин, суетливо заталкивая за борт мундира бинокль. – А я поинтересовался… в целях… самообразования.

– Да бог с вами, мичман. Оставьте бинокль в покое. Мундир испортите. Будут вам гейши… Программа пребывания наследника согласована. Японцы в ажитации. Приготовления последние. Пресса захлебывается от восторга. Визит августейшего гостя! Впервые за тысячу лет. Можете ознакомиться.

Берендеев сунул мичману пачку японских газет, писаных по-английски, и зашагал по палубе, справившись на ходу:

– Что его превосходительство?

– У себя. В каюте. Кофий только что откушали, – вдогонку радостно крикнул поручику Рябушкин.

Стальное вечное перо оторвалось от строки и зависло над четвертушкой веленевой бумаги, украшенной золотым обрезом и вензелем под императорской короной. Наследник Российского престола, цесаревич Николай Александрович перечитал только что написанное.

«Моя милая душка Мама. Снова пишу тебе письмо и надеюсь отправить его первым же фельдъегерем из Токио. После штурма пирамиды Хеопса, чудесных факиров и йогинов в Индии, великой китайской стены удивить нас с Джорджи будет весьма нелегко. Правда, наши моряки говорят, что Япония самая чудная страна на всем белом свете. Посмотрим. Последние дни много думаю о вас и о папа. Если папа считает, что мой брак с Аликс невозможен и что это путешествие позволит мне излечиться от этих мыслей, то он ошибался. Еще крепче и трепетнее думаю о ней, и все виденные мною красоты и чудесные страны, я не задумываясь отдам только за миг встречи с моей милой Аликс».

Он подчеркнул волнистым пунктиром последнее слово. Из открытого окошка иллюминатора в каюту сочилась соленая морская свежесть. Тихо шептались у борта волны Японского моря. Цесаревич Николай подумал о том, как стремительно исчезало настоящее. Убегало, превращаясь в прошлое, и каждая мелочь становилась такой многозначительной… Ах, эти волны. Пройдет время – тоже превратятся в воспоминания. Потом будут другие волны. Иного моря. И пробудятся другие мысли. Может быть, вспомнится и об этом письме дорогой и милой, и такой далекой маме, императрице Марии Федоровне, оставшейся в сумрачном Гатчинском дворце. Рядом с папой, хозяином Земли Русской. Она всегда рядом с ним. Как тень.

Его Императорское Величество Самодержец российский Александр Третий. Хозяин земли русской. Папа… Он всегда все решает и делает по-своему. Не терпит возражений. Но все равно он такой милый. И смешной. Огромный медведь из русских сказок. Суровый и справедливый. Тогда в Ливадии в июле, на отдыхе.… Батюшка попросил шланг у садовника, подкрался и окатил меня с ног до головы водой. А когда я отплатил ему той же монетой и облил его, увлеченного чтением газеты, водой из шланга с террасы, папа зычно хохотал. Потом развел громадными ручищами, признал свое поражение. Обнял меня. И мы вместе пошли переодеваться к обеду, потому что на нас нитки сухой не было.

Папа… Он хмурился всякий раз, когда слышал об Аликс. И считал, что не может жертвовать династическими интересами. Будущий государь должен думать о Родине, о стране. О своем народе и его благе. Династический брак с каким-то захудалым Дармштатским герцогством Российской империи все равно, что пятое колесо в телеге. Иное дело – родство с Бурбонами. Чем не пара наследнику престола Елена Орлеанская, дочь графа Парижского. Россия укрепляет стратегическое партнерство с Францией. Миллионные займы. Военный союз. Сфера интересов. Сдерживание хищных пруссаков, рвущихся к господству в Европе, на Ближнем Востоке, во всем мире. Противостояние с Англией. Новые рынки, покровительство франко-российской торговле в колониях. Как всего много! Политика, капиталы, армии, флоты, благоденствие подданных. И никакой любви. Только холодный расчет. Жестокий мир, в котором нет места для Аликс. Для мечты.

…А в Петергофе на оконном стекле маленькой императорской дачи «Александрия» сверкают два вензеля – Николай и Александра. Принцесса Дармштатская, Аликс, начертала их бриллиантом своего девичьего колечка. Дождь лил целый день. Десять лет тому назад. И они долго стояли у окна, выходившего в парк. Пока мама не позвала в столовую – вся семья уже собралась полдничать: родители, братья и сестры, тетя Элла, гостившая в Петергофе со своим мужем великим князем Сергеем Александровичем. Николаю было тогда шестнадцать, Аликс – двенадцать. Дети? Почти.

Вечером того дня он рассказал о своих чувствах к маленькой Аликс, об этом удивительном окне в сад, о вензелях, начертанных алмазом, сестре Ксении, просил совета. Он боялся, что Аликс вскоре уедет, и он потеряет ее навсегда. Аликс забудет о нем. Ведь Дармштат так далеко. Тысячи верст. Годы разлуки. И еще сам папа решительно настроен против их брака. Ксения подсказала: надо сделать подарок Аликс. Подарить что-нибудь ценное, чтобы лучше вспоминалось прошлое. Что? Ксения недолго раздумывала. Перстень. Или колье. Браслет. Лучше с бриллиантами, с платиной. Чем дороже, тем лучше. Дорогие вещи берегут. Но где взять драгоценности? На карманные деньги бриллиантов не купить. Разве просить маму?

И он просил у мамы брошь с бриллиантами. Императрица не спрашивала – зачем ему понадобилась дорогая вещица? Она только обняла его, заметив, что в его глазах блестели слезы:

– Мой бедный мальчик!

Протянув брошь в атласной коробочке, сокрушенно прошептала:

– Ники! Но ведь она держится, будто аршин проглотила.

Брошь он подарил Аликс после бала. Она приняла драгоценность. Но вскоре вернула. Снова на детском балу, на другой день. Просто всунула ему брошь в руку. Когда они танцевали мазурку. И застежка больно уколола его ладонь. Капелька крови осталась на его платке. Тот платок он хранил бережно. Среди самых дорогих вещей. Аликс не сказала ему ни слова – почему она поступила именно так. Гордость? Презрение? Он мучился догадками. И решил, что поступил недостойно. Не нужно было выпрашивать драгоценностей. Лишнее. Брошь он отдал после бала сестре Ксении. Искренне, долго корил себя, сокрушался, что последовал совету сестры. Если любовь настоящая, то к чему драгоценности? Пустое.

Нет, он все написал правильно. Так подсказывало сердце. А оно не ошибается. И пусть мама знает, что значит для него Аликс. Что он думает о ней даже здесь, на краю земли, у берегов таинственной Японии.

Николай обмакнул стальное вечное перо в чернильницу. Пусть знают все. Он откажется от любой партии, его рука принадлежит только Аликс. И пусть передадут это папе. Перо прикоснулось к листу бумаги. Начал фразу с красной строки. Решительным, твердым почерком.

«Теперь прощай моя милая душка Мама, обнимаю тебя, дорогого Папа, Ксению, Мишу, Ольгу. Да хранит тебя бог. Твой Ники.»

Запечатав конверт, Николай нажал кнопку вызова дежурного офицера. Но вместо офицера охраны на пороге каюты появился Джорджи. Он небрежно и весело помахивал газетой.

– Ники, эврика! Погляди-ка, как чудно мы проведем наш файф-о-клок!

Джорджи развернул газетный лист. Газета была японской. Но на английском языке. Джорджи ткнул пальцем в напечатанное броским шрифтом в самом низу, под колонкой светской хроники, объявление – «Наслаждения Востока. Приятные беседы для джентльменов. Сегодня и всегда. Европейский квартал».

– Откуда это у тебя, Джорджи? – с интересом спросил Николай.

– Наш тихоня презентовал. Представь. Мичман.

– Рябушкин?

– Угадал. Прогуливаюсь по верхней палубе. Чайки. Бриз. А тут он. В газету уткнулся. Ничего не видит вокруг, идет. За борт ухнул, если б не я. Столкнулись. Чем, спрашиваю, мичман, увлекаетесь? Он мне и протянул газетку. А там афишка. Поручик Берендеев, говорит, рекомендовал.

– И что же там такого замечательного, Джорджи?

– А вот выберемся сегодня вечером в Кобе – узнаем. Но рекомендации лестные. Танцы гейш, музыка для услаждения души. И, заметь, Ники, тела. Я навел справки.

Николай с интересом посмотрел на британского принца. Раскрыл портсигар, предложил папиросу Джорджи. Закурили. Наследник российского престола сказал:

– Гм, любопытно. Но у кого же ты навел справки, Джорджи? У Митеньки Рябушкина?

– Ну-с, признаюсь тебе, Ники, не столько у него… – лукаво усмехнулся Джорджи. Николай покачал головой, затягиваясь папиросой.

– Мичман неплохо осведомлен. В подобных-то вещах. Диво для его папеньки. А на вид совсем дитя.

Отца мичмана Николай Александрович хорошо знал по работе в комиссии поощрения железнодорожных дорог. Тайный советник Иван Васильевич Рябушкин был прикомандирован из штата Министерства иностранных дел. Суровый и властный старик Рябушкин явно не одобрил бы шалостей своего единственного сына. Тем более во время ответственной заграничной командировки.