Loe raamatut: «Вторник. №16, ноябрь 2020. Толстый, зависимый от дня недели и погоды литературно-художественный журнал»
Главный редактор Игорь Михайлов
Редактор Татьяна Соколова
Корректор Инна Тимохина
Главный художник Дмитрий Горяченков
ISBN 978-5-0051-7652-3 (т. 16)
ISBN 978-5-0051-4159-0
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
ОТДЕЛ ПРОЗЫ
Игорь ЧЕРНИЦКИЙ
Приближение Марса
(Продолжение. Начало в №11—15)
Глава IX
Чтобы восстановить давно утерянные координаты Сергея Дубовского, Просекину пришлось отправиться на угол Второй Брестской и Васильевской в Союз кинематографистов, в Дом кино. Там в Гильдии кинорежиссёров милая Маша, молодая ещё, но по виду безнадёжно измученная рутиной взваленных на неё повседневных дел и обязанностей женщина, выдала ему искомый номер мобильника. Просекин вышел к машине и натыкал нужные цифры на своём смартфоне:
– Алло!
– Да. Кто это? – неприветливо ответила трубка.
Просекин от этого тона чуть растерялся и уточнил:
– Сергей Константинович?
– Сергей Константинович, – мрачно согласились. – А это кто?
– Серёжа, это Юрка Просекин, – с простецкой радостью представился Юрий Кириллович и сам почувствовал наигранность своей интонации: ну какой уж он такой близкий друг, через годы, практически из небытия возникший. – Юра. Юра Просекин! Художник. Кино мы с тобой делали, помнишь? Я у тебя художником-постановщиком был.
– А-а-а, – протянул Сергей. – Было дело. Да только быльём поросло.
– Не помнишь меня, что ли? – повторил вопрос Просекин.
– Ну чё ж не помню? В склеротики меня ещё вроде рано записывать. А чё вдруг обо мне вспомнили?
– Серёжа, дорогой, надо встретиться.
– По вопросу?
– Не могу по телефону. Давай при встрече.
– Я вообще-то на службе…
– Когда ты сможешь? У меня горит, срочно надо.
– Прямо гори-и-т?! – с иронией, даже с издёвкой, как показалось Просекину, переспросил Сергей.
«Будто я в его неудачах виноват», – подумал Юрий Кириллович, но в трубку сказал, таинственно понизив голос:
– У меня потрясающее творческое предложение.
– Тво-о-орческое, – скучающим тоном протянул Сергей. – Меня творчество нынче не интересует.
– Как? Почему? А что интересует?
– Деньги! Что ещё сегодня может интересовать? Деньги, только деньги, сегодня всех интересуют только деньги.
– Но ты же художник, режиссёр-постановщик художественного кино, тебя не может не интересовать…
Дубовской сухо перебил Юрия Кирилловича, начавшего было впихивать в самый микрофон смартфона свою вдохновенную тираду:
– Я уже давно не художник, не режиссёр.
– А кто же ты? – усмехнулся, ещё ни о чём не догадываясь, Просекин. – Режиссёр навсегда остаётся режиссёром, даже если он годами не снимает. Ведь верно сказано, режиссура – это мироощущение…
– Юра, я работаю риелтором, квартиры продаю. Мне семью надо кормить.
Наступила пауза, Просекин растерялся.
– Ну, чего замолчал? – теперь уже усмехнулся Сергей. – Удивлён? Не удивляйся, не я один в эти окаянные годы вынужден был отказаться от своего призвания.
Юрий Кириллович всё молчал.
– Молчишь? – опять усмехнулся Сергей. – Хороший у тебя телефон. Чуйствительный! Слышу, как дышишь в микрофон. Что, необходимость встречаться отпала? Давай тогда прощаться, а то весь баланс на твоём телефоне проговорим. Счётчик-то тикает.
– Нет, Серёжа, давай всё-таки встретимся, – выдавил Юрий Кириллович. – Мне очень нужно, очень важно.
– Ну, бог с тобой, коли не шутишь, – согласился Дубовской. – Только чует моё сердце, мало буду я тебе полезен.
Они условились встретиться возле храма Христа Спасителя. Просекин, дабы не застрять в пробках, решил оставить свой авто и в кои-то веки спуститься в метро. А так как давно не пользовался этим самым надёжным в Москве видом транспорта – хотя какой он надёжный в наш-то век, если и здесь, под землёй, случаются теракты, – Просекин выбрал времени на дорогу с большим запасом. Когда эскалатор плавно опускал его к перрону, он невольно прислушался к разговору двух юношей, очевидно студентов-первокурсников, ибо, судя по их громкому, будто в лесу, разговору – это часто, как ему подумалось, нынче в общественных местах бывает у свободной от лишнего груза воспитанности молодой поросли, – озабочены они были предстоящей сессией.
– А вот вопрос на засыпку, – провозгласил один из них. – По истории! Кто первый был, Сталин или Ленин?
Ответа от второго мученика науки тут же не последовало, и Юрий Кириллович не выдержал – повернулся.
– Пушкин! – подсказал он вполне серьёзно.
– Ответ правильный! – весело воскликнул вопрошавший юнец, и они с другом, поправляя на плечах рюкзачки, громко рассмеялись.
Стрельбы больше не слышно. Получили распоряжение немедленно занять места в машинах и двигаться с наркомом Сергеенко через Скопцы на Барышевку. Нарком со своим окружением на трёх легковых автомобилях быстро уходит вперёд. Мы на грузовых машинах не в состоянии их догнать, чтобы держаться колонной. Кроме нашей группы, ещё шесть машин НКВД: других не пустили.
Дорога усеяна трупами немцев, брошенные крупнокалиберные орудия, воронки от разорвавшихся снарядов и мин изрыли всё пространство вокруг. На обочинах разбитые и перевёрнутые автомашины. Еле-еле можно проехать среди всего этого.
В Скопцах не видать ни одного местного жителя. В конце села у колхозных конюшен заслон. Полковник останавливает автомашины и, несмотря на наши доводы, что мы являемся группой наркома внутренних дел, дальше не пускает. Машины наши разгружаются и направляются с медперсоналом подбирать раненых на поле боя. А всех нас ехавших на этих машинах построили в колонну по четыре и направили на рубеж обороны.
Меня оставили с личными вещами сотрудников и кассой ТЭЦ. Со мной товарищ Панкин Александр Степанович. Остался он только потому, что оружия, в отличие от других, не имеет. Находим с ним разрушенный погреб – удобное место, где решили запрятать личные вещи ушедших в оборону товарищей и чемодан с деньгами. Под обстрелом таскаем в погреб мешки и каждый раз, как заслышим противный писк летящей мины, падаем на землю. Они рвутся в пятидесяти – шестидесяти метрах вокруг нас. Осколки с визгом и шипением пролетают над самыми головами и ударяются в землю, разрывая её.
Ждём, когда вернутся автомашины с ранеными. После этого их должны направить в лазарет, устроенный в колхозных конюшнях. Но прежде чем привезли раненых, этот лазарет погрузился на свои машины и уехал в направлении Барышевки.
Наконец, одна наша автомашина вернулась с поля боя до отказа загруженная ранеными. Лазарета уже нет. Куда девать раненых, не знаем. На Барышевку не пускают. Решаю оставить товарища Панкина у вещей, а сам на автомашине с ранеными еду в Войтовцы, с тем чтобы раненых передать в лазарет, затем вернуться с машиной, чтобы забрать вещи и работников НКВД, которые обещали меня ждать у этих самых вещей.
По дороге в Войтовцы встретил товарища из нашей группы. Оказывается, он ездил в особый отдел за разрешением освободить оперативный состав НКВД от обязанностей рядовых бойцов. Результат положительный, особый отдел распорядился запретить посылать оперсостав в качестве рядовых бойцов на линию огня.
Доехали до Войтовцев. После артиллерийского обстрела пробка там немного рассосалась. Лазарет грузится на машины и выезжает обходным путём по направлению на Барышевку. Раненых у меня не принимают, еле упросил сделать им перевязки.
Встречаю неожиданно Когана, начальника монтажа ТЭЦ. Оказывается, он, едва знакомый с медициной, помогает в лазарете делать перевязки. Рассказал, что его оглушило разорвавшимся вблизи снарядом.
Тяжелораненых и, по всей видимости, безнадёжных лазарет оставляет в Войтовцах. Просто нет возможности всех забрать. Забегая вперёд, скажу, что, как стало уже после освобождения Украины известно, этих раненных бойцов в уже оккупированных Войтовцах пытались спрятать по хатам местные жители, но всех выдал эсэсовцам предатель. И все: и эти раненные бойцы, и те, кто их пытался спрятать, – все погибли в душегубке.
Мою машину снова нагружают до отказа ранеными, и мы продвигаемся в общей колонне автомашин. Едем в объезд по окраине села Войтовцы. Уже стемнело. Местность болотистая. Приходится пешком идти вперёд и разведывать дорогу. Машины то и дело начинают застревать в болоте. И всё больше охватывает чувство, что их из этого болота, в конце концов, уже не удастся вытащить.
К полуночи я вывел свою автомашину на бугор на окраине села. Опять сплошной поток автомашин образовал пробку. Продвигаемся черепашьими шагами.
К рассвету выбираемся в поле за селом. Впереди машины пошли развёрнутым строем. В низине они вновь начинают погружаться колёсами в топкую почву. Наша машина зарывается в болоте по диффер. Проходит полчаса бесполезных попыток выбраться из низины. Кругом нас до десятка машин с ранеными засели в болоте. Я пытаюсь задержать трактор-тягач, везущий в прицепе снаряды. Тракторист сопротивляется: боится отстать от своей колонны с орудиями. Но я призвал на помощь старшину этого артиллерийского подразделения и всё-таки заставил его подчиниться. Тягач вытаскивает одну за другой машины. За этой работой нас выследил противник и с правой стороны дороги открыл стрельбу из пулемётов и автоматов по застрявшим автомашинам. Вокруг, сражённые пулями, то и дело стали падать люди. Спешим выручить оставшиеся пять машин с ранеными. Огонь настолько интенсивен, что пулемётные очереди глушат своим треском натужно работающие двигатели машин и трактора.
Прячась за гусеницы тягача, вытаскиваем одну машину на бугор, но вести её некому: её водитель уже сбежал. Шофёр моей автомашины сбежал тоже. Чёрт с ним! Поведу сам. Силой заставляю бойца-тракториста вернуться с бугра в низину за моей машиной. Заскакиваем в кабину трактора. Только тракторист дёрнул рычаги, как вдруг делает неуклюжее движение головой вниз и падает с сиденья на пол кабины к моим ногам. Тягач продолжает двигаться без управления и при этом круто поворачивает в ту самую сторону, откуда немцы ведут свой шквальный огонь. Старшина, увидев, что тракторист убит и тягач кружится без управления, выскочил из канавы и, сбросив из трактора на землю поражённого насмерть тракториста, умоляет меня не ехать за оставшимися машинами с ранеными, а лучше захватить и тащить прицеп со снарядами. Указывая мне на уже развёрнутые к бою орудия, он дико кричит о необходимости подвоза снарядов. Да я и сам вижу: артиллеристы подают нам сигналы, требуя подвоза боеприпасов. Я, конечно, соглашаюсь. Но огонь противника настолько стал плотным, что берут сомнения в благополучном исходе нашей затеи. Но выхода нет. Единственное, что остаётся, двигаться к прицепу, забрать его и подтащить к орудиям.
На то, чтобы его подцепить, уходит много времени. Старшина нервничает и не может подать тягач с тихого хода к прицепу. Вокруг запищали мины. Мы остались в низине фактически единственной живой целью для противника. Немцы видят и понимают наши намерения и ни в коем случае не хотят подпустить нас с боеприпасами к батарее. Летят трассирующие пули немецкого корректировщика, их светящиеся стрелки свистят у самого нашего тягача. Наконец, мне удаётся соединить прицеп с трактором, и старшина, не садясь в кабину, рукой до отказа нажав на газ, направляет тягач к орудиям. Трактор медленно ползёт, а мы со старшиной, прячась за гусеницами с левой стороны, продвигаемся за ним следом.
По нашей развёрнутой батарее немцы ведут огонь из миномётов. Нервничаем: успеем ли мы доставить снаряды, прежде чем противник побьёт артиллерийский расчёт или вынудит батарею уйти с занятой позиции. Старшина периодически вскакивает в кабину и направляет трактор. Движемся прямо в пекло миномётного огня, а за трактором в прицепе опаснейший груз.
Артиллеристы залегли в межу и ждут нас со снарядами. Наконец, мы подтащили боеприпасы. Я нисколько не обижаюсь на короткие ругательства командира батареи в мой адрес. Мне любо смотреть, как батарея открывает огонь по противнику, как копны, где укрылись немцы, вместе с ними и чёрной землёй взлетают на воздух. Вся высотка покрылась чёрными пятнами-воронками от разрывов наших снарядов. Умолкли фрицы, умолкли навсегда. Некоторые вскакивают и пытаются бежать, но тут же падают замертво.
Нам со старшиной командир батареи приказал, оставив прицеп с боеприпасами, отвести трактор в укрытие в следующую низину.
Больше мне здесь делать нечего. Я остался один. Направляюсь по дороге полем в ту сторону, куда ушли машины.
Когда поднялся на возвышенность, увидел, что автомашины далеко не ушли: рассредоточиваются по всему полю, маскируясь снопами.
Глава X
Просекин запутался в переходах между станциями и уехал совсем не в ту сторону. Но это его ничуть не огорчило, ведь времени до предстоящей встречи было более чем достаточно. Напротив, погружаясь в пёстрое метрополитеновское многолюдье, он с неподдельным интересом, будто заново, открывал для себя иную, давно забытую в меркантильной суете, большую, многокрасочную, полную неожиданных оттенков жизнь. И сколько фигур – согбенных и стройных, и сколько лиц – весёлых и печальных. И каждый спешит или растерянно вертится на месте, задирая голову в поисках направляющих надписей и стрелок. И каждый – личность, и каждый – судьба, и каждый достоин портрета.
На станции «Курской» в просторном вестибюле, от коего вниз к платформам тянулось несколько эскалаторов, Просекин, выбирая по которому же спускаться, невольно прислушался к по-настоящему виртуозной игре молодого скрипача и, в конце концов, присоединился к окружившей того толпе слушателей. Многие поднимающиеся на эскалаторах или, наоборот, намеревающиеся спуститься на них пассажиры вдруг останавливались, привлечённые пением скрипки. Они, может быть, и не могли тут же вспомнить авторов, да по большей части и не понимали, не догадывались, что звучат шедевры Бетховена, Брамса, Вивальди, Чайковского, Рахманинова, но они оставались стоять в очарованном полукруге перед этим молодым музыкантом. Оставались наедине со своими воспоминаниями, своими глубокими чувствами, своими вечными житейскими думами, позабыв о мелком, сиюминутном, совсем недавно так озаботившем и позвавшем их в дорогу.
Какой счастливый этот парень, подумал Юрий Кириллович. Как просто: встал себе на переходе в метро, Терпсихора тут же к нему под землю спустилась, дескать, играй, милый Орфей, твори в своё удовольствие…
А я? В какой непотребной суете сгорают мои годы: вечное выбивание каких-то жалких званий, премий, заказов… А сколько сил и времени ушло, пока вгрызался в своё, в общем-то, законное право на получение новой мастерской. Вырвал, наконец, эту сладкую репку, и что, стал счастливее? И опять эта душепыльная погоня за длинным рублём. Лучше красненьким, с пятёрочкой. Или зелёненьким долларом, что ещё лучше. И даже то, что я тяну в профессию этих наивных желторотых мальчиков и девочек, – это тоже, уж будем честными, ради деньги́, а не из высокого альтруизма. И всё этих проклятых денег мало, всё не хватает, всё давай, давай, давай ещё. Тьфу ты, пропасть пропащая! «Где я, что я, зачем я?» – слёзы вдруг навернулись на глаза Юрия Кирилловича – музыка расковыряла душу.
Немного легче стало, когда парень опустил смычок, и к нему потопали два малыша, коим растроганные родители доверили опустить в футляр скрипки, раскрытый на полу, мелкие купюры. Тоже ведь вот деньга́ – двигатель всего этого действа. Это слегка утешило Юрия Кирилловича. Он повернулся и побрёл к эскалатору. Эх, решил он горько, этот мальчишка-скрипач – всё же ближе к небу, к смыслу, к истине, к Богу ближе.
Серёжкина контора по продаже недвижимости располагалась совсем недалеко от оговоренного места встречи. Ему нужно было только перейти к храму по мосту через Москву-реку. На середине этого Патриаршего моста они и встретились. Пожали друг другу руки. Но тут же Юрий Кириллович неожиданно для самого себя привлёк к себе Сергея и крепко обнял.
– Романтическое свидание, – улыбнулся Сергей. – На мосту. Да ещё с такими фонарями, будто газовыми, под старину. Ну, так что у вас за проблема? Пойдёмте вокруг храма погуляем, а то я целый день сижу в полуподвале, как старая крыса.
– Почему старая? – попытался пошутить Просекин. – Ты ещё отлично выглядишь. Почти с тех пор не изменился.
В прямом взгляде Сергея вспыхнула ироничная искорка, будто он хотел сказать: ну что ты врёшь, к чему мне эти твои комплементы, давай выкладывай, чё надо?
Просекин от этого как-то совсем по-детски смутился, отвёл глаза на проходящую мимо девушку и так внимательно её разглядывал, даже повернулся ей вслед, стараясь изобразить, якобы узнал знакомку.
– Благодарствуйте! Наше вам с кисточкой, – склонил голову Сергей. – Только всё же крыса.
– Правда, правда, – справившись с непонятным смущением, подтвердил Просекин. – Я же тебя издалека узнал.
– Да ладно, бросьте вы, – отмахнулся Дубовской, – «Познал я глас иных желаний, познал я новую печаль».
– А старой печали тебе не жаль? – улыбнулся Юрий Кириллович и обнял Сергея за плечи. – Слушай, Серёга, давай на «ты», как раньше, когда кино пытались сделать.
– Можно, конечно. Только я-то скучный маленький клерк, а вы… а ты большой художник. Я о тебе в газетах читал и как-то по телику видел.
– Да это всё ерунда, – скривил губы Юрий Кириллович. – Так, пивная пена. Мне кажется, самое настоящее и самое интересное было вот тогда, когда мы большое и хорошее кино пытались сделать.
– Вот именно, пытались, – хмыкнул Сергей. – Попытка оказалась пыткой. Во всяком случае, для меня. Правда, потом я всё-таки успел ещё что-то снять…
Просекин на это признание даже не обратил внимания и не стал уточнять, чтó всё-таки Сергей «успел снять». Его вообще сейчас не интересовала биография и все творческие мытарства приятеля. У него была своя чёткая цель, и к ней он был весь устремлён.
Они пошли вокруг храма, и Юрий Кириллович, будто мальчик, волнуясь, сбивчиво, перескакивая с предмета на предмет, стал рассказывать Сергею историю утерянной рукописи, толковать о мечте внезапно ушедшего киевского друга – сделать по этим дедовским воспоминаниям сценарий и снять фильм, честный, точный и нужный, необходимый именно сейчас.
Дубовской внимательно выслушал. Помолчали. Медленно шли вокруг храма. Юрий Кириллович нахмурил брови. Подумалось ему: наверное, идею свою изложил как-то неувлекательно, сбивчиво. И тут Сергей остановился, повернулся и, заглянув Просекину в глаза, улыбнулся:
– Послушай, Юра, знаешь, как наше агентство по продаже недвижимости называется? «Домашний уют»! Миленькое такое, тёпленькое название. И главное – очень моему многодетному семейству нравится. Я за такое счастье почёл, что меня один добрый дядя богатенький устроил в это своё бюро по недвижимости, – ты даже не представляешь. Я всё ходил клянчил у него спонсорские денежки на своё кино, пока он мне не предложил: давай, говорит, возьму тебя на работу в одну свою контору на вполне достойную ставку. Я жене как вечером рассказал, так она расплакалась: мы же больше года просто голодали, детей одной гречневой кашей кормили. Они уже есть отказывались, плакали, а мне – хоть в петлю. Я на следующее утро просто побежал к этому олигарху. Вот теперь и сижу. И молю Бога, чтобы этот дядя не разорился или чтоб президент его, чего доброго, не тряханул: сам знаешь, все они, эти новые наши хозяева, если глубоко копнуть, воры и мошенники. Но молчу, молчу: мысль материальна. Пусть никаким ветром нашу контору не качнёт. Пусть стоит, как башня Эйфелёвая. Кстати, у моего благодетеля недвижимости в Европе до фига, и вообще, сидит он больше в Ницце, а сыновья – один в Лондоне осел, а другой в Оксфорде учится. Это не мои худосочные гречкоеды, – он остановился и развернулся к Просекину. – Так что забудь обо мне как о ваятеле нетленки. Тем более, что тема-то всем уже приелась. Лучше «Журавлей» калатозовских или той же чухраевской «Баллады о солдате» не сделаешь. Теперь если о нашем советском прошлом, то надо, обязательно, хоть с кусочком дерьма. Или, вообще, что-то прежде запретное. Тут вот случайно передачу на радиостанции «Маяк» услышал. У меня радио всегда на кухне вполголоса вещает. А тут как раз жена на работе была, кастрюлями не гремела, а ребятишки в школе, ну я и услышал. Тип какой-то заявил: нужно, говорит, в школе изучать «Майн кампф». Для полноты, так сказать, исторических знаний. А? Как тебе? Правильно! Надо ещё, я думаю, наших детишек в гитлерюгенд загнать. А что? На замену пионерии. Вот такой у нас «Маяк». Там и песни всё англоязычные звучат. Назвали бы уж свою радиостанцию честно – «Маяк на Гудзоне». А если вдруг на русском, так что-нибудь такое: «Завяжи мне глаза, и я на ощупь буду любить тебя, как ты хочешь». А, каково? Я весь текст этой песенки процитировать не могу, но вот несколько строк именно так. Я чувствую, если дальше так дело пойдёт, то хана русской культуре и русскому языку. Сейчас журналисты-то вон на радио малограмотные. Удивляюсь, как их там учат. Тебе не приходилось слышать, как они в эфире вещают. С деепричастными оборотами у них здорово получается. Типа: войдя в дом, у меня зазвонил телефон. Или один выдал: нам на это всё равно. Или как тебе такая реклама: очень замечательный фильм?
– Да-а, – снисходительно улыбнулся Юрий Кириллович, – вижу, в людях ты окончательно разочаровался.
– Нет, почему? – возразил Дубовской. – Простые русские люди… Я не национальность имею в виду, а тех простых людей, что живут на нашей горькой земле. Так вот, наши люди, простые люди, всегда были чисты и великодушны. Я вот тут намедни вышел из магазина и бумажник как-то так неловко в карман куртки сунул, что он тут же возле крыльца гастронома и вывалился. И сумма там была приличная. Так меня парень догнал: вы, говорит, кошелёк потеряли. Может, мне, конечно, просто повезло на хорошего человека.
– Тебя вообще в съёмочной группе, как я помню, уважали, любили даже.
– Знаешь, – скривил губы Сергей, – дёшево она стоит, эта любовь съёмочной группы. Так любят любого диктатора. Режиссёра-постановщика любят и дружбу с ним поддерживают, пока он кино снимает или в перспективе может с новой картиной запуститься. Они любят свою настоящую и потенциальную зарплату, а не режиссёра.
– Вот я и предлагаю тебе взяться за новый проект, чтобы все тебя полюбили. Давай, Серёжа, вернёмся в кинематограф. Ей-богу, тема этого заслуживает.
– Какой кинематограф?! – воскликнул Сергей так громко, что на них оглянулись прохожие. – Где у нас кинематограф? У нас давно уже не кинематограф, а медведкоматограф.
– То есть? – не понял Просекин.
– А то и есть, что Медведков всё под себя подмял. Это ж целый спрут образовался. Новым директором Департамента кинематографии назначена его крестница. Её отец, Борис Любезнов, ректор театрального училища, давний друг Медведкова. Они соседи по усадьбам. Забор в забор. Министра культуры тоже Медведков поставил. Специально в резиденцию президента в Сочи летал. Просил, умолял оставить эту кандидатуру. Ведь все надеялись, что его уже турнут с этого кресла. Нет, Медведков президента уговорил. И теперь этот министр так называемой культуры или так называемый министр культуры – его, Медведкова, марионетка.
– Ну, раз всё так зависит от Медведкова, давай с ним встретимся. В конце концов, запишемся на приём как к секретарю Союза кинематографистов.
– Бесполезно.
– Ну почему?
– Во-первых, потому что он сегодня делает только то, что приносит лично ему дивиденды. А во-вторых, он тебя мило встретит, будет рассуждать о любви и преданности Отечеству, о его великой истории и ратном подвиге, рассуждать очень красиво и грамотно. Он же, ко всему прочему, актёр клёвый. Полностью накроет тебя своим обаянием. С потрохами купит. Ты просто готов будешь схватить триколор и маршировать по Тверской прямиком на Красную площадь. Он и наобещать может золотые горы. Только не сделает ни хрена. Даже пальцем о палец не ударит. Тут же о тебе забудет. Потому что он занят только собой, любимым и великим. Он и президенту верный опричник только потому, что перед ним президент России-матушки. А будет другой президент, он и перед ним так же на задние лапки встанет. Даже независимо от того, какие политические идеи тот будет продвигать. Хоть прямо противоположные идеям предыдущего народного избранника. А почему? А потому, что он думает одно, говорит другое, а делает третье. Потому, что он Медведков. Ты, кстати, неправильно его фамилию произносишь. Надо ударение делать на последнем слоге. Он сам так всех учит. И правильно учит, потому что если делать ударение на втором слоге, то, получается, что фамилия происходит от очень неприятного насекомого-вредителя. Ты когда-нибудь медведку видел, нет? А я в детстве в селе на Украине, у бабушки в огороде, на неё наткнулся – так бежал как ошалелый. В хату, да с ногами – на старый диван с обшарпанным дерматином. И дрожу, как суслик. Чудище жуткое. Она и пяти сантиметров не будет, но показалась огромной. Бурая, длинная, мохнатая, и передние лапы загребущие – вроде как у рака клешни.
– Да уж, – посетовал Просекин, – презрению твоему нет предела.
– Есть основания, – подтвердил Сергей. – Я, ещё когда актёром начинал, его просто боготворил. Он, согласись, в советское время настоящее кино делал. Как-то однажды я, наивный, восторженный юнец, после очередной его премьеры всю ночь ему письмо писал. Опустил в почтовый ящик, и вскоре приходит ответ. Не он пишет, а его ассистент Ася Лютикова. Пригласила на «Мосфильм», чтобы сделать фотографии: у Медведкова, дескать, своя актёрская картотека. Я, конечно, прискакал: уж очень хотелось у Медведкова сниматься. Да кто тогда не хотел? Все актёры – с радостью бы! Это ж кино было. Не то фуфло, что он сейчас лепит. Будто совсем другой человек эти поделки снимает. А почему?
– Почему? – вторил Юрий Кириллович, чувствуя, как начинает раздражаться от того, что в разговоре они всё дальше уходят от темы, ради которой встретились.
– Мамона! – воскликнул Сергей. – Мамона его одолел. Золотому тельцу свой талант заложил. В его адский ломбард. Вот ему деньги чуть ли не с неба валятся, а талант – тю-тю. Фильмы снимает всё ближе к говну. Ему всё кажется, что он себе памятник воздвиг нерукотворный, а на самом деле падение на самое дно. Падение с той самой вершины, на которой он в советские времена стоял, и все им восхищались. И вдруг покатился с этой вершины. И началось это, скажу тебе, давно. Вот вспомнил я Асю Лютикову. Все на «Мосфильме» знают, что она страшно пила. Ну, спивалась, пропадала барышня. Её со студии увольняли. Он её взял к себе в ассистентки. Она ему благодарна была. Не иначе как «маршалом» называла. Когда мы с ней познакомились, она уже человек пожилой была, ну, старушка, в общем. Милый, добрый человечек. Актёры её уважали, любили. О пьянстве её никто уже и не вспоминал, тем более что работник она была просто классный. Да и Медведков её опекал, она ведь во всех его лучших фильмах отработала. И вот смотрю по телеку – празднуется его, Медведкова, юбилей. Прямая трансляция из концертного зала. И вижу Асю Лютикову. Идёт она к сцене по центральному проходу зала с огромным букетом белоснежных хризантем. Вся такая нарядная идёт. Идёт и смотрит на него своими ясными глазами, смотрит, как на икону. А Медведков возьми да брякни в зал со сцены: «Вот Ася Лютикова идёт меня поздравлять, приоделась, трезвая сегодня». Я ушам своим не поверил. А она даже споткнулась на красной ковровой дорожке. Тебе, Юра, это, может, мелочью покажется…
– Да нет, почему же? – отрицательно покачал головой Юрий Кириллович.
– А у меня вмиг его образ потускнел, – продолжал Дубовской. – Ну а потом эта история с яйцами.
– Какая история? – нетерпеливо поторопил Просекин.
– Ну, когда на одной его творческой встрече, при большом скоплении народа в зале, два отчаянных студентика запустили в него сырыми яйцами. Желтки по пиджаку потекли. Ему бы, всегда строившему из себя аристократа, снять этот пиджак, заявить, мол, у меня таких пиджаков – куры не клюют, и, вообще, сделать вид, что ничего страшного не произошло, а он как заорёт: «Держите их, валите их!» Парней схватили, за руки, за ноги растянули, а он со сцены сбегает и ну их пинать, да по лицу, да в пах по яйцам. А те корчатся от боли. Я это собственными глазами видел. Вот тут всё во мне перевернулось. Такое разочарование. Даже в профессии. Вот уж точно: не сотвори себе кумира.
– Послушай, Серёжа, – примирительно спросил Просекин, – а ты можешь хоть немного абстрагироваться от личной обиды.
– А почему я должен абстрагироваться от личной обиды? – поднял брови Дубовской. – Я что, не достоин? А кто это определил? Он? Его клевреты, его ставленники в Минкульте? Почему я был вычеркнут из процесса, будто ничего приличного не снял прежде. Я же после той нашей с тобой картины, что закрыли, успел ещё кое-что сделать. И фильмы получились. И даже в условиях разрушенного проката те зрители, что успели эти фильмы увидеть, на ура их принимали. И вдруг как отрезало. С каким проектом не сунусь – от ворот поворот. Да что я? Ты смотри, сколько режиссёров, которые ещё в советское время чуть ли не классиками нашего кино стали, сейчас не могут ни один свой проект пробить. Почему же его, ах-ах-ах, прославленного нашего лидера, это не волнует?
– Может, и волнует…
– Да ни черта его не волнует! Ему это выгодно. Вот смотри. Те несколько картин, о которых реклама шумит, которые благодаря этому денежки по всей стране собирают, это же всё картины его студии. Пусть не он снимал, так он продюсер. И ещё телеканал «Россия один». Тут и с рекламой-то куда как просто. Вот и косят денежки. Зачем им другие студии и другие фильмы. Порою пню бывает много чести, когда он выше всех на ровном месте. Он же с президентом вась-вась, вот ему и вся наша культура в собственную вотчину отдана.
– Ну хорошо, если даже это так. Но вот в своих передачах на телевидении он ведь действительно нравственные вещи отстаивает.
– Он нравственен ровно настолько, насколько ему это выгодно. Его нравственность исчисляется в денежном эквиваленте.
– Ну не знаю! – уже едва сдерживаясь, воскликнул Юрий Кириллович. – А мне нравится всё, что он с телеэкрана говорит, очень нравится.
– Поверь, и мне очень нравится, что он с телеэкрана говорит, – скривил улыбку Сергей. – Ещё мне очень нравится, как птички весной поют.
– Ну, хватит, – нахмурился Просекин. – Бог ему судья, в конце концов. Много мы ему внимания уделили. Я не за этим тебя звал. Речь идёт о нашем долге художническом. Ведь тебя, Серёга, не может не волновать…
– Меня волнует благополучие моей семьи, – перебил его Дубовской. – Моих детей. Чтобы они не голодали. Были сыты, здоровы, чтобы получили образование. А для этого я должен зарабатывать деньги, и немалые.
