Loe raamatut: «Памятник»

"…забавно, какие трудности испытывают иные люди при попытке с первого взгляда различить правую и левую стороны пиджака, повешенного на спинку стула"

(Владимир Набоков, "Прозрачные предметы")

"Dial the combination, open the priesthole

And if I'm in I'll tell you what's behind the wall "

(Pink Floyd, "The Final Cut")

Припозднившийся пожухлый лист, описав дугу, коснулся предполагаемой головы накрытого белым полотнищем памятника и быстрыми зигзагами устремился к земле. Шел ноябрь, так ненавидимый депрессивными русскими классиками и благодаря которому они и стали известны человечеству. Открытие памятника было назначено на 10, но персонажи, собравшиеся на мероприятие, из любопытства пришли много раньше, стремясь занять места в первых рядах, что давало им ощущение той особой приближенности к смыслу и цели события, которое воодушевляло избранностью, а по факту только и могло, что просто оставаться быстро проходящим ощущением. Публика пестрила такой же разношерстностью какой отличается скопление насекомых вокруг горящей лампочки. Это рождало иллюзию сплоченности рядов общей идеей, которой бывают подвержены маргинальные революционеры, проплачиваемые завсегдатаи телевизионных шоу и трусоватые, застрявшие в юношестве максималисты.

Любой из переминавшихся с ноги на ногу от резкого похолодания так не считал, потому как был твердо убежден в своей индивидуальности и до самых глубин понимающим те события, действия и слова, которые сопровождали и исходили от прототипа памятника. Обросший легендами, слухами, домыслами и откровенными сплетнями образ скульптора, воплотившего себя в камне, еще при жизни стал легендой настолько яркой и фантастической, что даже уходя в тень, обрастал еще более масштабными и ужасающими вариантами своего существования. Ему приписывали оккультную силу, шептались, что всё, что было так дорого, включая жену, ребенка и (какой грех!) душу он обменял совершенно задаром у самого успешного менеджера со дня сотворения мира на обычное nihuya, впадал в безумие, кричав при этом ослом, козлом, а то и вовсе косолапым мишкой, не добитым известным голливудским киногероем, вступал в мазохистско-техногенные связи не только с тем, что шевелится, но и с тем, чему давно уже пора бы перестать это делать, алкаш, драчун, неимоверный лжец и проныра, злонамеренный зассанец, преднамеренный засранец, вор мочалок из бань, поэт, чтец, на пианино игрец, и, как оказалось, довольно недурной Лепс, манипулирующий скудными умами тех, кто очень расчитывал на то, что он видит в них друзей и любимых, радушный и гостеприимный хозяин, отдающий в аренду последнюю рубаху, разрушающий всё, на что была надежда и на что уже не оставалось никакой, насмехающийся над самой допустимостью подобного, угрожающий третьей мировой, втаптывающий в грязь и ровняющий с землей самые трепетные и высокие чувства, не ставящий никого не только в хуй, но и сам хуй не ставящий в хуй, захлебывающийся от слез при виде заката в горах и совершенно равнодушно относящийся к смерти знакомых, лизун пизд и рассеяный любитель псевдозвёзд отечественного кинематографа, бог, дьявол, спаситель и низвергатель основ, аферист и махинатор, падший ангел, с упорством червя, выползающего из мокрой травы взлетающий на обломанных крыльях в космос и плюющий Создателю в его священный лик, чтоб вновь рухнуть ниже дна. И как ошибался тот, кто предполагал, что он может быть чем то иным, этот человек, променявший право так называться на какое-то никому не нужное nihuya.

Бабка Мещерка зябко куталась в лисий воротник, который, наконец, ей представился случай вывести на проветривание после долгой лёжки на антресоли и уже изрядно пропитавшийся нафталином. Стоящие неподалеку две подружки шутили по поводу невыявляемости источника запаха – то ли воротник, то ли обладательница его, то ли появляющийся непонятно откуда на опавшей листве песок были причиной нафталинового нуара. Раньше над головой её кружилась самая настоящая летучая мышь, подчеркивая принадлежность к мистическим силам, природа которых не подвластна пониманию рядовых смертных. Теперь же, после наезда на неё зелёных активистов, посредством экспертиз доказавших, что содержащийся в неволе ( именно так расценил это суд) перепончатокрылый принадлежал к виду почти вымершему, ей пришлось, для сохранения образа, использовать чучело вида попроще, которое прыгало вверх-вниз благодаря прикрепленной к спине проволочке. Столичный высокомерный налет Бабки со временем слегка подшлифовался напускной хабалистой хамливостью, что в виртуальных кругах, где приходилось вращаться этой не совсем изящно старающейся хорошиться дамой, считалось признаком раскрепощенности и пренебрежительного отношения к общественной морали. Это, в свою очередь, создавало впечатление о ней как об отставной учительнице литературы, признавшей тщетность соответствия профессиональному экстерьеру и отпустившей поводья своих низменных побуждений, которые с гиканьем и улюлюканьем бросились срать на нормы приличия, принятые в обществе. Босховская средневековая гротескность рыдала от зависти к подобным метаморфозам и отталкивающим маскам горючими слезами. Отношения её с героем, скрывающимся за образом памятника были до скучности просты и незамысловаты – так как она осознавала, что пик вдувабельности и (чего уж там) подножье остались где-то далеко позади за поворотом и в этом вопросе вариантов было ровно ноль с минусом, приходилось довольствоваться ролью соглашающейся с доминантным самцом и оплатой за это в виде сердечек и поцелуйчиков, нарисованных умелыми веб-дизайнерами. С неприязнью и достоинством покосившись на хихикающих подружек, Бабка Мещерка достала из-под манжета черный кружевной платочек, приличествующий обстоятельствам и промокнула несуществующую слезу.

– Я татушку набила,– скосив рот в сторону брюнетки шепотом сообщила блондинка.