Замок одиночества

– Позвольте мне, милостивый государь, в заключение этой беседы попробовать набросать сценарий благоприятных для нас событий. Сцена первая: вы находите тайник – не сразу, после испытаний… Сцена вторая: содержимое тайника вы продаёте мне… да, я покупаю! Дорого! Положим, за один миллион (разумеется, евро). Сцена третья: я через аукцион в Сотбис (или ещё как) продаю документы русским за, положим, три миллиона. Что вы улыбаетесь? Думаете, русские просто не будут покупать? Ха! Если громко, на весь мир, через средства массовой информации, от моего имени прозвучит информация о находке (а я скажу, что всегда хранил бумаги!), русским будет стыдно перед мировой общественностью отказаться купить своё историческое наследие! «Зажилить» стоимость дачки вашего средненького олигарха. И ещё. Имейте в виду: если предложение продажи поступит от вас – вас «упрячут» или… облапошат. Ха!

– Нелестно вы о нас…

– Я в сорок пятом наблюдал в Дрездене, как все… все мои, скажем, «соотечественники» – и музейные специалисты, и функционеры партийные, и офицеры, и солдатики – «возвращали» вывезенное немцами. Часто «якобы» вывезенное, часто просто тащили себе всё, гребли всё… вагонами и сундуками… кто во что горазд… Как в семнадцатом… как в девяностых, как сейчас. Что, не так разве?! – Барон брезгливо поморщился и оттопырил свою слюнявую нижнюю губу, болезненно что-то вспоминая.

Он тяжело встал, скособочившись и опираясь на трость.

– Засим разрешите откланяться! – Пасхин встал.

В эту секунду к нему откуда ни возьмись подскочил крепкий молодой мужчина и под локоть повёл его к машине.

«Вот это денёк! Два невероятных сюжета! А каков мост между ними! От проекта Бренны к тайнику Елизаветы и Павла! Мостки, мосточки… Шаткие они бывают… через реки молочные… мутные… с бережками кисельными… склизкими… Эх, Лёва, но ведь кто не рискует, тот молочка с кисельком и не пьёт! Прогулялся ”Фауст” по “саду Маргариты”! Соблазнился!»

Ирин посмотрел в небо. Он любил поднимать голову выше своего носа. Небо куксилось и сопливело. Чёрные уже облака сгорбились и готовы были чихнуть дождичком. Тут зимой такое бывает.

Он долго не мог заснуть. Покрутил в руках два томика, что взял с собой почитать: Гоголь и Ремарк. Открыл один – посмотрел на портрет Гоголя. Наугад открыл страничку у Ремарка. Прочёл: «Люди часто говорят друг с другом… но часто только для самого себя». Вновь посмотрел на Гоголя. Вспомнил жену. Наверное, потому, что на этом раннем портрете мистика у него милые, добрые, женские глаза. «Губы… тоже женские… усики убрать если… Каре – красивое, как у Майки… нет, у Майки как у Матье… Майя, Матье… Ма-ма…» Лев вспомнил мать. Давно не видел. Стыдно. «Грань между “соскучиться” и “отвыкнуть” уж очень тонка… Сегодня один архитектор рассуждал о фризах и аттиках “итальянцев в России”… Да… верх и низ отделяет полоска карниза… Для одного карниз – пьедестал, над другим он нависает… пригибает…»

– 3 –

… Следующий день Лев Антонович планировал таким образом, чтобы поработать на форуме только до обеда. Он прекрасно выспался и за завтраком раздумывал, что ему выбрать: круглый стол с Умберто Эко или ещё раз побродить по залам «Купол Брунеллески» и «Космос Коперника». Уже больно очаровательные там кураторши! «Нет, грешить нужно по-крупному, со вкусом и даже изысканно! Сейчас не время!» Он выбрал литературу, которую любил всю свою жизнь. Выбрал Умберто Эко. Круглый стол в одиннадцать. Закончится где-то в тринадцать. «Успею купить цветы и попрощаться с “девочками”».

… Марко ждал Ирина и, встретив, быстро проводил в свой кабинетик, где был накрыт стол.

– Что решили, господин Ирин? – осторожно спросил итальянец.

– Покупаю, – твёрдо ответил Лев.

Они совершили куплю-продажу без излишних церемоний и, неспешно поговорив за обедом об архитектуре и живописи, расстались, довольные друг другом.

«Нет, судя по всему, о метках Марко ничего не знает. Не знает, конечно, и о тайнике. Спрашивать его об этом сегодня было бы неосторожностью. Домой! В гостиницу!» – подумал Лев Антонович и, ухватив объёмистый и довольно тяжёлый портфель, направился в свой номер. Там он, не имея терпения, начал перелистывать старые бумаги проекта Винченцо Бренны. Внимательно, очень внимательно. Он переводил взгляды с листов на экран своего ноутбука, читая сообщение Майи и вглядываясь в почерк тех двух записок Бренны, что смогла за столь короткий срок найти и переслать ему жена. Ни у жены, ни у графолога, ни у психолога, что помогали Майе в эти сутки, стопроцентной уверенности в подлинности не было. Нужно подержать в руках бумаги из папок. Нужно нормальное исследование. Да, манера письма, характер линий, нажим… – всё похоже: та же неровность стиля и характера изображений, что была присуща характеру зодчего. «Сколько раз я возился с этими вечными вопросами: “подлинник”?, “оригинал”?, “копия”?, “римская копия греческого оригинала?”». …Майка ворчала: “Неужели ты не видишь, не чувствуешь, что у римлян мраморная… то есть нет… холодная нагота… тело как идол. А у греков иначе, совсем иначе! У них тоже античная, но живая, тёплая манера. У римлян – сухость, у греков – свежесть. Их женщин хочется… погладить. Да?” Я отвечал: “Pимляне полировали мрамор – его гладить приятней”. – “Ну и гладь своих римлянок!” – обиженно говорила жена. Хм, а ведь “девочки”, соблазнительные кураторши – из Рима. Как они жалели, что я не могу сегодня вечером остаться на фуршет! А я? Идиот! Отвесил какие-то деревенские комплименты… Одной: “Вы, Моника, – взбитые сливки барокко”. Это больше подходит пышноволосой блондинке… Хотя у этой Моники и попка, и грудь – взбитые… булочки. А я люблю… “крепенькие орешки”. А другой: “Вы, Сиси, – звезда! Много спутников на вашей орбите хотят…” Она рассмеялась и парировала: “Нет, уж если звезда – то неоткрытая!” и загадочно-волнительно посмотрела на меня своими “маслинами”. Ох уж эти грани между кокетством и соблазном! “Вы, – сказала Сиси, – так умеете говорить! Изысканно…” Да уж!»

Ирин вспомнил Жванецкого. Что-то: «Да, я мастер поговорить… В делах амурных поговорить важнее… Но иногда хочется просто переспать». «Сиси… Космос и купола женских форм… Что это я?! Вот Софьин Женька сейчас бы нужен был. Очень! С ним бы и к Эко, и к “римлянкам”, и к… барону».

Лев Антонович вышел из гостиницы и направился в свой любимый Археологический музей. Он там был за последние пятнадцать лет трижды и заметил: в этом музее ему хорошо думалось. Конечно, Ирин бывал в десятке крупных археологических музеев. Но здесь мысль как-то легче и глубже зарывается вглубь… Смотрит «сквозь землю». Как только он вошёл в первый зал и увидел древние каменные обломки, мысли отказывались вести себя привычно: на душе было неспокойно!

«Покопаться в Михайловском замке нереально!» Лев вспоминал свою археологическую юность. Прежде всего вспомнилась простая железная эмалированная кружка… Таких во всех советских семьях было много. С отбитыми, почерневшими там отметинами. Ему её подарили в Кении. Она должна была приносить удачу. Где она? Потерялась… Затем вспомнил историю о том, как знаменитый археолог Борхардт обманул египетские власти, переправив в Германию бюст Нефертити. План был хитр и прост: разложил найденные реликвии на две части. В одной был бюст Нефертити, записанный как «цветная голова», в другой – складной алтарь царей и кое-что ещё. Бюст обернул фольгой и облепил сверху цветным гипсом. Египетский инспектор «клюнул» на алтарь царей и оставил его в Египте, а безликую «неинтересную» скульптуру головы по договору отдали Германии. А сколько разных других занимательных историй знал Лев! «Неплохой контрабандист из меня бы получился! Да что неплохой – классный!»

Он бродил по музею. Маски. Как все древние любили маски! Театр масок. Тарталья у Карло Гоцци оправдывается: «Не я – маска виновата». Вечные и повсеместные маскарады. В жизни тоже. И он, Лев Ирин, был матером примерять разные маски в разных ситуациях. И чужие разглядеть тоже умел. Но в замке?! «Нет, маски там не сработают – нужен “золотой ключик”, и “очаг” нужен! Где дверка-то в тайник? Где метки? …До приезда ко мне в Питер Евгения будет время… Нет, всего три недели. Что-то успею… Эх, маски… Где-то сегодня я это слово слышал… Ах да! Умберто выделил его, говоря о творчестве Шекспира. Тема круглого стола была “Проблемы перевода”. Не только на другие языки. Переводы мыслей и целей авторов! Их масок! Мастеров-умельцев много. Первейший, считает Эко, – Великий Бард, Непревзойдённый Уильям Шекспир. Человек-автор-загадка. Его многослойность. Умберто привёл притчу о белке и крысе. Kрыса сетует: “мы так похожи… размер… обе грызуны… хвостики лишь разные…”; белка отвечает: “Bесь вопрос в пиаре и драматургии ситуации”. И ещё: Эко, помнится, засмеялся: “Хорошие авторы сами маски носят и на героев надевают…” Да, это правильно: читатель должен “работать”, искать ответы на риторические вопросы мироздания и взаимопонимания. Или вот ещё… Всем хочется переводить… “Открыть новый” – ха! – перевод “Ворона” Э. По. “Nevermore” – это по-прежнему “Никогда!” или (ближе-де к карканью!) “Ничего”. Людям, думается, никогда ничего нечего делать! О Достоевском и Чехове Эко замечательно сказал! Если не иметь “русской бреди” в душе – не переведёшь! Бестолково же везде рассовывать “демонов души”. Смешно: демон Колобка увлёк его в пасть лисы! Ха! Не люблю я литературу без “света”, “не смягчающую нравы”, а только разобщающую! Мне, например, в “Дяде Ване” ближе и понятней профессор и доктор. Кто сказал, что профессор действительно неталантлив? Есть весы? Кто сказал: пьёшь не в меру – плохой человек? Да… Я сам с детства люблю Александра Дюма и Жюля Верна. Я сердцем и умом понимал всегда (а уж потом Жека объяснил как филолог и литературовед), что Дюма изменил курс романа: от скучного фельетонного, памфлетного, менторского тона – к живой истории, когда рядом с королём живёт “простой мушкетёр”, и как живёт! Приключения сплошь! Романтика! А Верн – он ввёл формулу: “поучая – развлекай, развлекая – поучай”. В результате – рост души юнцов, обдумывающих житие! Как я благодарен отцу, что собрал для меня в своё время (советское!) “Библиотеку приключений”! Всё… Пора на встречу с бароном!»

… Храм Святого Петра. Ирин явился туда за полчаса до оговорённого времени. Покойно. Уставшая за день от волнений и раздумий голова быстро «прошла». «Мыслемешалка» выключилась. «Хорошо, всё хорошо… Завтра в Венецию… Моя выставка ещё на месяц остаётся в Болонье, затем отправляется в “круиз” по всей Италии… …Есть предварительная договорённость выставиться затем во Франции… Это октябрь… Видимо, в Шарлевиле, … хотя рассматриваются и Реймс, и Анже, и Нант… Затраты мои окупятся ещё нескоро… Да и к Франции нужно готовить материалы по Монферрану, Фальконе и Валлену-Деламоту… Ты опять? Опять загадываешь… Совсем разучился расслабляться… Даже в храме… Плохо… Надо отдохнуть. Хоть десять “наших” рождественских дней! Дней… Ха… “Дни лукавы”. Сказано!» – думал Лев Антонович, сидя в последнем ряду зала и не замечая вошедших в храм Пасхина и его секретаря.

– Добрый вечер, господин Ирин! – тихо проговорил барон, приблизившись ко Льву со спины. – Раздумываете о вечности? Почему время так быстротечно? О природе вещей? Например, ха, тех бумаг, что у моего секретаря.

Ирин вздрогнул – и от внезапного появления немца, и оттого, что тот «прочёл» его мысли.

– Добрый вечер, Вольдемар Генрихович! Как ваше самочувствие? – невпопад спросил Лев, бросив взгляд на металлический чемоданчик в руках секретаря и остановив его на глазах барона. Они притягивали. Это были глаза человека-интуита, просвечивающего тебя рентгеном и умеющего манипулировать людьми. Выправка секретаря тоже была красноречива.

– Благодарствую. Недурно. Отчего вы беспокоитесь о моём здравии? – Улыбка. Хорошая, добрая.

Улыбка барона и это старинное «отчего» вместо современного «почему» сразу привели Льва Антоновича в равновесное состояние.

И в самом деле, Вольдемар Генрихович был подтянутым, как солдат возле Вечного огня. Он стоял, горделиво выпрямившись. «Хм, ему бы сейчас знамя… рядом! Ишь! А, кстати, у какого бы знамени поставить этого русского немца? Да… – мелькнуло в голове Ирина. – Ну-ну, не ехидничай и не задирайся! Благородный и вполне безопасный старый русский аристократ».

Барон и его секретарь подсели ко Льву на лавку. Парень молча открыл чемоданчик. Барон достал листки. Не все.

– Нет, мой дорогой! В руки брать не следует. Извольте прочесть из моих рук. – Вот, сегодня только эти три дневниковые записи Павла Петровича.

Лев Антонович читал медленно, вникая в сточки и усиленно вспоминая обрывки биографии Павла. Даты: январь одна тысяча восемьсот первого года. Незадолго до конца. Одна из трёх записок датирована двадцать пятым января. «Надо же, какое совпадение! Мой день рождения!» – отметил Ирин. Почерк неровный, неразборчивый. Но суть ясна, и очевидна боль плохих предчувствий императора. «…Это петля матушкина. Далеко забросила и точно угодила мне на горло. …Душно… Никому не верю: ни Марии Фёдоровне, ни Палену, ни Ваньке Кутайсову… Где взять силы и защиту? Да и зачем? Всё уж. Заговор крепок… Верю лишь Аннушке своей… Александру всё же верю. Не может он предать! …Очень виноват перед Екатериной Ивановной… Не доверял, обижал… А она ведь умна – она всегда говорила и предупреждала: не верь им… Они лжецы и интриганы… Сплели узелок, подлецы! Одинок… одинок… Она знает о моих дневниках. Она способна сохранить и объяснить потомкам. …Если… Знает она и о том тайнике, где прячу часть бумаг своих… О другом знает Винченцо. Он и мастерил… Попросил Катю сберечь бабушкино кресло. Люблю его. В детстве любил играть в нём… И сейчас люблю посидеть. Вот сейчас пишу… сижу в нём, теперь весь скрюченный, не до игр… пишу на коленке… Как распорядиться? Кто предан? Кому довериться?! Больно…»

– Ну как? – Барон оторвал Льва от чтения и от раздумий. – Это пока всё! Убирай, Густав, бумаги и жди меня у выхода.

– Я будто на «машине времени»… Это невероятно…

– Вам, однако, не впервой ведь «реликты времени» видеть. Почему же «невероятно»?

– Павел Первый… он – как живой, как… близкий человек! Благодарю вас! – честно и просто ответил Лев Антонович.

– О! Это прекрасный и верный ответ! – Пасхин вскинул бровь, как это делает большой начальник, довольный работой маленького начальника.

– Но… ничего нет… о метках! Как… – с волнением и огорчением заговорил кладоискатель.

– Есть! Но сейчас, любезнейший, я скажу о них на словах. – Брови всё ещё висели над глазами, как крылья. – В одной записке они названы «оком». Могу позволить себе предположить три известных изображения: «Око всевидящего», «Око возрождения» и «Око Осириса». Правда, там затёрты ещё два слова…

Ирин не мог оторвать глаз от бровей аристократа.

– Вы увидели на мне третий глаз? Или то самое «Око»? – пошутил тот.

– Да… извините… странно… Ваши глаза напоминают «Око Осириса», как рисуют его на лодках мальтийские рыбаки.

– Как же?

– С чёткой густой бровью. Приподнятой. И ещё… ха… ещё в цветах российского «триколора».

– Прелестно!

– Каким же будет наш «договор о намерениях»? – деловито спросил Лев Антонович.

– Самый обыкновенный. – Морщинки вокруг глаз немца стали похожи на локоны Медузы Горгоны, и вокруг чёрного зрачка появилась в тёмно-синей радужной оболочке «пляшущая луна». – Вы пишите мне расписку, что брали в аренду мою «машину времени». Кровью! – Улыбочка мефистофельская. – Шучу. Это – фигура речи. Перед Ним и Павлом… – Он показал рукой на алтарь, на небо и на сердце. – …мы и совершили сделку.

– Я всё равно… мне нужно понять: почему вы мне доверяете? – Лев был искренним.

– Что ж, милейший… Наверно, вам действительно нужно знать, почему именно вам я доверяю корабль намерений… э… поисков. Во-первых, мне восемьдесят девять лет, и искать кандидатур не приходится. Во-вторых, к этому возрасту я успел научиться отличать людей. Вы мне симпатичны, и я чую в вас Мастера. Ну и, в-третьих, хочется побыть немного добрым волшебником!

Вольдемар Генрихович встал, взял Льва под локоть, и они двинулись к выходу. У машины Пасхин не спешил расстаться, а молчал, будто что-то припоминая.

– Да, опять кое-что забыл вам сказать. Давайте присядем в авто.

Барон сел сзади, Лев – возле водителя.

– Конечно, у вас свои методы работы… Но и я, смею уверить, кое-что понимаю в тайнах… Да-с. Вы любите Шекспира? Театр?

Ирин недоумённо посмотрел в водительское зеркало на немца. Тот был серьёзен и вряд ли хотел по-стариковски побалаболить.

– Сонеты его люблю. Драматургию не очень понимаю. – Невольная реминисценция с сегодняшним круглым столом «прошелестела» в голове Льва Антоновича.

– Благодарю за честный ответ! Мало кто понимает. Там столько «ловушек», столько «тайников» зарыто! Но не это главное. Главное, что «весь мир – театр». Чтобы сыграть Гамлета, нужно быть Гамлетом! Я, право, очень обрадовался, когда вы, прочтя дневниковые записки Павла, «нашего Гамлета»… э… выразились… «близкий человек». Браво! Но соблаговолите тогда уже терпеть! Да-с! Он будет испытывать ваше терпение, будет мучить! Любые мистические тайны не хотят отдаться дёшево! Вы меня понимаете?

– Да, вполне. Я готов вжиться в Роль, отдаться… – Лев улыбнулся. – Игре.

– И вот что ещё важно, милостивый государь! Я выбрал вас – я вам доверился. Как поступит он, Павел? Понимаете, сударь мой: житейские, даже самые насущные жизненные заботы – это скольжение по поверхности, а наша, как вы недурно определили, Игра – это погружение, это труд души… И не каждый может… Есть вещи несоединимые… Как бы проще, образнее… Вот… Ха! Женщине нужен лучший… альфа-самец, а мужчине нужно разнообразие. Ему лучшие не нужны. Но ему нужны… э… пряные. Ха! Томные и пьяные, танцовщицы и молочницы, госпожи и рабыни. Но все – пряные! Иначе не будет Спектакля. Все участники должны быть созвучны!.. – Голос Вольдемара Генриховича, только что энергичный, стал глуше. – Кстати, о спектаклях. Я давно написал две пьесы о Павле Петровиче. Много раз переделывал их, но ни разу не поставил… То советская оккупация Восточной Германии, то это современное всеобщее бездушие… равнодушие всех ко всему… эта массовая культура… Тут даже вы, русские, сдались! Жаль! Держались ведь на своих, хоть шатких, но идеалах! Так вот. – Он взял в руки две папки и передал через плечо Льву. – Советую прочесть. Условно их можно назвать «Трудно быть принцем» и «Страшно быть императором». Это вам… для Роли. Видите ли, Бог не дал мне детей… – Он вытер увлажнившиеся глаза платком. – Мы заболтались… Вот моя визитка…

Пасхин и Ирин распрощались, и автомобиль уехал. Лев Антонович, не понимая отчего, не спешил уйти от храма. Его что-то «зацепило» вновь. Он понял что: Вольдемар заразил его историей своей жизни, своего искалеченного Рода. Высокого Рода, где понимали, что в слове «отчего» есть мягкость, терпение, жалость… «от храма», а в слове «почему» – равнодушие… «катком по Судьбам».

И пока Лев брёл до гостиницы, он всё хотел примирить, соединить в своём решении Задачи несоединимое: Игра должна быть продуманной, профессиональной и с красивыми комбинациями, точно просчитанными, и интуитивной, сюрреалистичной… Он вспомнил, как, бывало, юношей, увлечённым шахматами, он проводил красивую пятиходовку…, а на десятом ходу его тренер, одессит, заявлял вкрадчиво: «Вам, Лёвушка, таки мат!» Но ведь был, был и расчёт, и вдохновение!.. Эх, полёта не было! Нужно подняться над Задачей, посмотреть совсем по-иному на неё! Сколько известно случаев, когда математикам и шахматистам помогала музыка!

Войдя в свой номер, Ирин сразу открыл портфель и засел над чертежами проекта Михайловского замка. «Вот! Вот оно – “Око”! В двух местах!» Он откинулся в кресле, удовлетворённо зажмурившись. «Вам таки шах, госпожа Удача!»

– 4 –

Женя любил Лёвчика и был рад его звонку. Хотя менее всего он заинтересовался той очередной поисковой интригой (сколько их было у Ирина!), что, судя по голосу, захватила ум и сердце друга. Более его задела новость, что Лев в Болонье – городе, где Евгению Матвеевичу довелось по службе побывать в прошлом году, и тоже в канун новогодних праздников. Нет, он, конечно, знал, что Лев готовит большую выставку в Италии, но не придавал значения тому факту, что именно в Болонье. И не в хронологическом совпадении дело. Взволновала душу та «полузабытая мелодия для флейты». Та мелодия, что спящей красавицей тихо легла на дно памяти и стала ждать… Она зазвучала тогда, в прошлом году, там, в милой Болонье… Флейта в руках той женщины… Но звук не от флейты, а с неба… Сюр, мистика? Была или нет женщина? Галлюцинация? Софьин ни в чём не был уверен. Сейчас тоже.

Может быть, это было бредовое состояние оттого, что в тот приезд в Болонью у него было очень много труднейшей работы. Причём связанной с музыкой. Распознавание текстов и изображений на тех обветшалых, буквально разваливающихся в руках бумагах, где-то подмоченных и подгнивших. Задачка казалась невыполнимой. Болонская филармоническая академия обратилась тогда к группе крупных европейских семиотиков, специалистов по герметике и компьютерной лингвистике с просьбой поработать и привести в порядок несколько старинных музыкальных альбомов. Филармония полагала, что это сочинения одного (или нескольких?) композиторов Средневековья. Были версии: Филипп де Витри, Гийом де Машо, Маркетто Падуанский и Перотин. Работа была увлекательнейшей! В группе исследователей был один занятнейший старичок. «Алхимик» – так он себя величал и убеждал всех, что эти партитуры служили, наравне с росой, ртутью и серой компонентами в «Великом Делании». Евгений сразу нащупал свой метод в работе с этими музыкальными партитурами. Он будто бы надышался парами ртути, умылся росой – и появилось особое чутьё, собственный, хоть и не слишком уж оригинальный, подход к этому вопросу. Он усматривал, прозревал (сначала интуитивно) некую формулу в музыкальном строе партитуры. Идея, конечно, восходила ещё к эллинам, когда Титаны античности услышали Игру Бога. Но владение технологией, знание шифра могли наследовать избранные, умениями своими вложившие коды в создаваемые арфу, флейту и прочие инструменты, вплоть до скрипки и органа. Когда в кирхах играют на органе – играют в Бога!

…Семнадцатилетним юношей, намереваясь поступать и учиться в МГУ, Женя всё сомневался: какой факультет выбрать? Одинаково привлекали и математика, и филология. А вот продолжать профессионально заниматься музыкой ему не хотелось. Достаточно было того, что он десять лет (и с удовольствием!) играл на скрипке, которую ему подарила мамина сестра тётя Римма на День первоклассника. Мама сама занималась с Женечкой музыкой, так как в музыкальную школу его не приняли. Некая сердитая училка сольфеджио, постучав пальцем по спичечному коробку и попросив повторить, заключила, что музыкального слуха у мальчика нет. Не всё бывает первоклассно с первоклассниками! Позже, класса с седьмого, отец начал подсовывать ему журнал «Квант», определил в «Заочную физико-математическую школу». Ещё Женя любил читать. Его порой невозможно было оторвать от книги. Вместе с Лёвчиком они запойно читали Беляева, Грина. Когда в пятом классе он выиграл свою первую районную олимпиаду по математике, руководство школы наградило его шеститомником (тем, «серым»!) Грина и трёхтомником Перельмана. Когда в десятом классе его сочинение по литературе было признано лучшим в городском конкурсе, банальный вопрос «Кем быть?» заострился. Поступил Евгений всё же на филфак, но с намерением бывать по возможности на лекциях по математике. Но тут как раз повезло: уже на третьем курсе открылась специализация по математической лингвистике, а когда появились компьютерные классы, компьютерная лингвистика широко зашагала по крупным вузам страны. «Верной дорогой идём, пацаны!» – шутили студенты, легко сочиняя на компьютерах журналистские репортажи, литературно-критические эссе, рефераты, отзывы, кроссворды и прочее. Потом они уже начали «постряпывать» дипломы, кандидатские и даже докторские диссертации. Виртуальный мир начал «трахать» живой, реальный. Этот живой мир не получал, да и не получит никогда «оргазма», и, как шутил отец, «будущим женихам и невестам будут дарить на свадьбы компьютерные приставки в виде робота-вибратора, чтобы “расцветить” прелюдию». Да, Матвею Корнеевичу, порой годами разрабатывавшему одну-две темы по искусственному интеллекту, загромоздившему свои лаборатории огромными ЭВМ и пачками перфокарт, трудно было представить, что сейчас на обычном ноутбуке можно «выплясывать» такие интеллектуальные кадрили! Тот «трах» был переломом, прорывом в новую эру технологий, сознания, отношений. Всего мироощущения! Но, конечно, не для всех. Избранные всегда избранники! Живут по горизонтали, и горизонтали эти – высоко в ноосфере. А новые, стремительно разрастающиеся «трахи» будут равнодушно «хавать» те «псевдокреативные» девочки с голубыми волосами…

Так или иначе, Евгений Матвеевич, склонный к педантизму и консерватизму, имел гибкий ум и чуткую душу, склонную переживать время от времени «экзистенциальные кризисы». Он был лишён того незлобного нигилизма (и даче отчасти цинизма), маски которого иногда надевали на себя Лев и отец, но сюр и мистицизм уютно гнездились рядом с логикой здравой рациональности. И сейчас, в аэропорту Шереметьево, он вспоминал тех двух персонажей (людей или духов?), что запали в его сердце в прошлом году в Болонье.

…Тем вечером, после неудачной возни с партитурами, Софьин пытался поднять настроение длительной прогулкой вдоль бесконечных арочных галерей (аркад) Болоньи. Эта известная ажурность архитектуры города (сорок километров ажура!) необременительной волной качала строй души Евгения, приводила к упорядоченному ритму лад успокаивающихся мыслей.

Он заглянул в базилику Святого Доминика. В пустом храме, названном в честь нищенствующего монаха, лучше всего ощущались строгость и необремененность. Не напрасно в тринадцатом веке Папа именно этому ордену вверил инквизицию. В какой-то момент Женя почувствовал затылком чей-то взгляд. Кто мог тут быть? Софьин, войдя в храм, прикрыл за собой тяжёлую скрипучую дверь. Теперь послышался шелест листьев – как будто от сильного порыва ветра. Показалось даже, что этот порыв передвинул то изображение Христа, что было за алтарём. Следя за передвижением, Евгений Матвеевич резко повернул голову назад. Господи! Сзади, через пару рядов лавок сидел мужчина! Одно лицо с Христом! Евгений привычно «защипнул» пальцами переносицу. Руки мгновенно стали холодными, а лоб – горячим. Он зажмурился и вновь открыл глаза. Никого. Он один в базилике. Христос на картине за алтарём по-прежнему возносил свой лик и заламывал руки к небесам.

Софьин вышел из храма и побрёл без определённых целей. Вот площадь Нептуна. Бог морей держит свой трезубец, как матросы сотню лет назад держали свой революционный стяг. Или как парижские коммунары. Этот бронзовый Нептун стоит посередь фонтана гордо, возвышаясь и воспаряясь, намереваясь, кажется, потеснить в небе самого Зевса. «А Христос на картине стоит на коленях», – подумал вяло Евгений и вдруг увидел на противоположной от фонтана стороне высокого худого мужчину с бородой, в вязаной цветастой шапочке «с ушками». Мужчина внимательно, глубоко посаженными тёмно-синими глазами смотрел на Софьина. Затем он снял свою «девчоночью» шапочку и улыбнулся. Тот! Тот «Христос», что был в храме! Он поманил Евгения пальцем и стал удаляться. Дальше, дальше… Евгений за ним, на расстоянии, не решаясь приближаться. Вот «бородач» зашёл в какой-то храм. Евгений Матвеевич остановился метрах в тридцати от входа. Подождал минуту, другую… Вышла женщина в шёлковом голубом платке на голове, ниспадающем по плечам почти до колен. В руках флейта. Она начала играть. Чудесные звуки струились отчего-то сверху, а женщина играла и смотрела окаменевшему Софьину прямо в глаза. Красивая! «Её зовут Елена! Елена Прекрасная. Я знаю!» – подумалось мужчине. Музыка сильней… сильней…. уже недосягаемые ноты в районе десятой октавы. Разряд тока пронизывает Евгения, и он устремляется к флейтистке… Но стоп! Где, где она? Исчезла. Он вбегает в храм, «Бородатый» стоит у алтаря и по-прежнему улыбается. Женя осторожно подходит ближе. Теперь глаза «Христа» другие: «сердечко» в солнечной радужной оболочке! Он Светит, он Наставляет, он Подсказывает, он Помогает. Он – Благодетель! Хорошее слово.

Софьин решается подойти и спросить…, но «Благодетель» расплывается и растворяется. Как и сама Благодать.

«Ах, да это служащий, он – священник в этих храмах, базилике Святого Доминика и этом! И женщина тоже. Она служит и время от времени играет на флейте. А мне нужно просто выспаться», – подумал Женя, присев на лавку и прикрыв глаза.

* * *

… – Папка, ты чего? Я тебя уже трясу! Где витаешь? В облаках? Пойдём, скоро там будем – регистрацию объявили! – Оля удивлённо смотрела на отца.

Наконец семья Софьиных прошла в светлую, просторную и малолюдную зону «гейтов». Избавление от чемоданов и перспектива скорого вылета.

– Ого! Кресла-то почти свободны! Мяконькие! – Матвей Корнеевич плюхнулся на казённый диван, как на родной. Доволен. – Прошу садиться, господа! Лёд тронулся! Заседание продолжается!

Наталья Кирилловна и Оля сели по обе стороны мужчины, а Евгений сказал, что прогуляется по залу, разомнёт ноги и разведает обстановку.

– Мни, мни, только без мнительности! – сострил отец, что-то «читая» в настроении сына.

Затем он с задиристым видом посмотрел на своих соседок справа и слева и спросил:

– Ну, что, девицы: какие у вас сокровенные посылы и ожидания от «городу Парижу»? Кроме тряпок и достопримечательностей? Ну! Отвечать быстро и честно.

– Я вот читала… – начала мечтательно Наталья Кирилловна, – давненько правда, что Делон и Бельмондо в новогоднюю ночь влезают на Эйфелеву башню. Соревнуются. Вот бы… одним глазком!.. – закончила жена уже вдохновенно.

– Твой месседж, мать, не зачитывается. Им сейчас годков-то сколько? Впору соревноваться, кто первый до горшка добежит. Ха-ха!

– Ну тебя, пошлость какая! – обиделась дама.

– А ты, красавица? – Матвей ласково посмотрел на внучку.

– Да ты, дед, опять всё высмеешь! – осторожничала та.

– Воздержусь.

– Я хочу познакомиться с … – Девушка толком не знала с кем. – С… мушкетёрами! – выпалила она решительно. – И чтобы приключения были необыкновенные… как в кино!

– С одним? Или с тремя-четырьмя сразу? – Дед сдерживал издёвку. – Бабка вон на двух рассчитывает.

– Всё! Ничего тебе больше не скажу! – Оля отвернулась, но вдруг, надеясь на реванш, спросила дерзко: – А ты сам-то?