Loe raamatut: «Пробуждение»

Игорь Вишневецкий

Пробуждение: поэма / Игорь Вишневецкий. – М.: Новое литературное обозрение, 2025. – (Серия «Новая поэзия»).

Поэма «Пробуждение» – главное стихотворное произведение И. Вишневецкого, над которым автор работал пятнадцать лет. Основные темы его – путешествие в пространстве и времени, обретение подлинного «я» и языка, на котором «я» говорит. И. Вишневецкий родился в 1964 году в Ростове-на-Дону. С 1981 года учился, жил и работал в Москве, с 1992-го – в основном в США. Первая печатная публикация стихов в «Русской мысли» (Париж, 1990). Сборники стихов: «Стихотворения» (1992), «Тройное зрение» (1997), «Воздушная почта» (2001), «На запад солнца» (2006), «Первоснежье» (2008), «Стихослов» (2008), «Собрание стихотворений 2002–2020» (2021). Книги прозы: «Ленинград» (2012), сборник «Неизбирательное сродство» (2018). Лауреат премий «НОС» (2011), четырежды – журнала «Новый мир» (2010, дважды в 2017, 2020) и «Anthologia» (2022). Автор трех монографических исследований: об Андрее Белом, композиторах 1920–1930‑х годов, Сергее Прокофьеве. Режиссер экспериментального фильма «Ленинград» (2014). Живет в Питтсбурге.

На обложке: лестница Муниципальной библиотеки при Архигимназии, г. Болонья, 23 мая 2014.

ISBN 978-5-4448-2898-4

© И. Вишневецкий, текст, фото на фронтисписе и на обложке, 2025

© Ю. Орлицкий, послесловие, 2025

© И. Дик, дизайн обложки, 2025

© ООО «Новое литературное обозрение», 2025

От автора

«Пробуждение» – самое большое поэтическое произведение, за которое я когда-либо брался. Значительная часть текста была написана в июне 2009-го, в октябре 2019‑го и в ноябре-декабре 2022‑го и даже опубликована.

Но окончательный и весьма подробный план «Пробуждения» сложился только в феврале 2023-го. К этому времени мной уже были написаны три большие поэмы: «Виде́ние» (2019) терцинами, «Питтсбургские ночи: свидетельство» (2021–2022) октавами и «Сквозь два столетия: эпистолярная ода» (2022, не опубликована) строфой, о которой речь ещё пойдёт ниже. «Пробуждение» стало четвёртой и самой объёмной «большой поэмой». При наличии весьма подробного плана запись обдуманного была лишь вопросом времени, что я и сделал в 2023–2024.

В центре «Пробуждения» – путешествие лирического «я» в пространстве и времени в поисках подлинного себя и языка, на котором «я» будет говорить о себе и о мире. Это опыт индивидуальный и всеобщий, о чём говорится в эпиграфе.

От путешествия во времени происходит деление поэмы на двенадцать частей, ибо дюжина лежит в основе нашего временно́го счёта: 12 месяцев в году, 12 × 2 часов в сутках, 12 × 5 минут в часе и 12 × 5 секунд в минуте.

Пространство в поэме делится на Старый и Новый Свет и места, откуда герой поэмы родом. Не стоит забывать, что он – всё-таки персонаж, как, впрочем, масочны и персонажны и другие герои поэмы, и ни один из их голосов не выражает окончательной точки зрения автора (нечто подобное происходит в романах Достоевского). Здесь мы должны упомянуть о радикальном сближении современных русских поэзии и прозы (о прозаизации поэзии и о поэтизации прозы), которое просто запомним как факт, ибо сам разговор уведёт нас далеко.

Пространство и время помогают главному герою разобраться с тем, что его ждёт в конце путешествия, и его завершение или пробуждение оказывается началом нового, уже выходящего за пределы созданного мной, повествования. Как и в больших поэмах прошлого в путешествие вторгается сверхъестественное начало – разговоры, переписка и даже сотворчество с умершими поэтами. Почему с поэтами? Главный герой – сам стихотворец и, будь он столяром, то вступал бы в общение с легендарными мастерами столярного дела из прошлых веков.

Отвлечёмся теперь от главного героя (лирического «я») поэмы. Несколько слов о себе – реальном, а не масочном авторе.

Готовясь в ранней юности к композиторству (музыку пришлось отложить в сторону, литература победила), я многому научился у моего частичного тезки Стравинского и у передовой музыки 1950–1970‑х годов, которую позже стали именовать «академической» (между тем музыка, о которой я говорю, была в годы расцвета очень мало связана с консерваториями и университетами): в частности научился тому, что можно взять любой материал и при определённой с ним работе сделать его своим. Отсюда включение в текст «Пробуждения» стихотворных переводов из Саути, Лэндора, Шелли, «соучастие» в написании новых «Досок судьбы» Хлебникова и даже творческое (а не просто сокращённое) изложение переписки Шелли и Саути.

Кроме того, от несостоявшегося композиторства идёт принцип тематического развития в поэме. Главных тем четыре:

1. Отказ от восприятия знания (а, значит, и истории литературы и истории вообще, частной и всеобщей) как чего-то, достойного быть помещённым в архивную папку или под музейное стекло.

2. Борьба между разумом и чувством (любовью в первую очередь) за обретение правильного языка, на котором можно говорить о мире.

3. Чтение, правильное или неправильное, мира (а также природы, истории) как книги и одновременно написание книги, охватывающей весь мир. Вот как звучит тема чтения мира как книги в четырёх заключительных строфах другой моей поэмы «Питтсбургские ночи»:

CXCVIII

 
– «Ну что, теперь ты понял, для чего мы
здесь оказались этой ночью?» – «Да».
– «Такого пониманья стоят томы
на пыльных полках». – «То́мы – ерунда».
– «Не говори так: разные знакомы
нам книги, в том числе и без следа
в забвенье исчезающие. Всё же
та книга, что вокруг тебя, похоже
 

CXCIX

 
(ты сам признал), она есть текст, какой
ты, прочитав, поймёшь, что нефиктивен
и ритм, и общий смысл, в себе собой
главенствующий». – «Как я был наивен
в своих сомненьях!» – «Что же: был». – «Постой,
я сам с собою был и многословен.
Но правда лаконична и пряма.
Она есть путь от первого ума
 

CC

 
через всё им осознанное к новым
к сознанью пробуждаемым умам,
что движется не только ясным словом,
но и вселенской книгой, по складам
прочитываемой, за чьим покровом
свет истины, слепительный глазам
(от нас в каком-то взмахе или миге),
что затмевает даже шифры книги,
 

CCI

 
какие начинают проступать
предметами из слишком долгой тени.
Я их могу свободно прочитать
уже без домыслов и искажений.
Они мне начинают открывать
к источнику всех наших вдохновений,
путь, уходя за видимый предел,
где новый день с востока заалел».
 

4. Наконец – и это главная тема поэмы – речь идёт о постепенном обретении «языка: вбирающего, преображая, мир» (слова из в восьмой части «Пробуждения» «MMXXII»).

Наличие в поэме как минимум четырёх параллельно развивающихся, но переплетённых одна с другой тем создаёт род контрапункта.

Наконец, следует сказать о чисто стиховой оснастке «Пробуждения». Многие страницы поэмы написаны пяти- (а иногда и четырёх-) стопным ямбом, рифмованным или нерифмованным, некоторые – рифмованным анапестом. При рифмованном пятистопном ямбе – исключение составляет лишь включённый в «Пробуждение» перевод «Оды западному ветру» Шелли – используется шестиcтрочная строфа с рифмовкой АБАБАБ, где А – мужская рифма, Б – женская. Этой строфой также написаны три мои поэмы: «Сквозь два столетия: эпистолярная ода» (2022), «Тайному советнику, или О природе поэзии» (2023) и «Magister ludens» (2024). И потому, исходя из того, что до меня такой строфой писали по-русски мало, по аналогии с терциной, называемой по-итальянски terza rima, такую строфу можно назвать sesta rima di Višneveckij. Остальной текст «Пробуждения» изложен стихопрозой, свободным стихом, логаэдами и русскими имитациями античной метрики и строфики (как фрагмент 6.II. Похвала архитектуре, в котором задействована русская версия алкеевой строфы).

Но почему бы мне было не избрать для «Пробуждения» какого-то одного размера или одного типа строфы, как я это сделал в трёх предыдущих больших поэмах («Виде́нии», «Питтсбургских ночах», «Сквозь два столетия»)?

С самого начала мне было понятно, что тематически, исторически и географически «Пробуждение» шире по охвату, мозаичней, а, значит, и разнообразней в способах изложения. А так как форма – не более, чем функция содержания, то и форма на протяжении всего повествования должна быть осциллирующей, переменчивой, вмещающей в себя многое. Поняв это, я испытал облегчение и всего за два года дописал то, над чем работал до того тринадцать лет.

Что же до типа данной поэмы, то это весьма своеобразный эпос. Начинается «Пробуждение», как того требует известная нам через Гомера и Вергилия традиция, с обращения к музам и вообще с проэмия, дальше читатель попадает, как говорил Гораций, in medias res (в самую гущу событий), а герой-повествователь путешествует по временам и пространствам, наблюдая привычное и сталкиваясь со сверхъестественным, а в конце обретает то, что мечтал обрести. Путешествие сопровождается катабасисом (эпизод 11.II), экфрасисом (эпизод 6.IV) и даже уклонением от основного повествования (эпизод 10.II), которое тем не менее работает на целое поэмы – иными словами, всем тем, что обязательно для всякого эпоса.

И здесь мне самое время остановиться. Я приоткрыл дверь в собственную литературную мастерскую, но уже пора посмотреть и на то, что из этой мастерской вышло.

30 июня 2025

Пробуждение

Всё, что ниже – о пробуждении сознания, о том, как сознание моё стало таким, каким оно стало. Каждый из вас может проделать похожий путь.

1. Посвящение и ключ

I.

 
О муза, поддержи меня в труде
всей жизни – в этот час, при воплощенье
задуманного! Вихрями идей
моё перекипает вдохновенье,
как ветер в листьях, плещущий везде —
а, значит, и нигде в пределах зренья
 
 
стремящийся хоть как-то оплотнеть
в ритмических повторах, суть которых
в том, что в две трети ясное, на треть
чуть замутилось в пылких разговорах
листвы, и вот приходится смотреть
как сквозь стекло, чуть дымное, на ворох
 
 
взлетевших смыслов: прочь из плотных книг,
из опытов свершённых! Данный – о, нет,
не завершён! – как волнами возник
с началом речи, так все строчки гонит
сквозь ум мой. Полигимния, язык
надеждой укрепи, что буду понят
 
 
читателем! Сначала: да, смятён
нахлынувшим – потом раскрою в гимне
я новой непреложности закон
на языке понятном всем другим, не
лишь только со-певцам, чей мерный звон
так часто ни о чём. Так! Помоги мне
 
 
и ты, Эрато, когда я дойду
до увлечений сердца, что, не скрою,
являют заблуждений череду
и прояснений (если мне такое
дозволено сказать); с тобой в ладу,
Эрато, долгостранствие земное
 
 
куда как легче было и пока,
надеюсь, будет. А при завершенье
задуманного всякая строка
да выдержит строения давленье,
да будет сверхнадёжна будто ка=
мень крепкий в основании строенья.
 
 
Когда же заблестит в рассказе край
ретроспективой, явственной для глаза,
ты, Каллиопа, тоже помогай
в движении некраткого рассказа
к развязке – вдохновенье направляй,
прочь от петляющего парафраза
 
 
рассказанного. Сёстры, – как одна,
работая словами ли, мотыгой,
как грунт, дающий лучший сорт вина
из лоз, ум разрыхляя перед книгой,
какая прежде лозами должна
взойти в уме, тем самым свергнув иго
 
 
беззвучия, вы, сёстры, будьте мне
в той книге, что встаёт перед глазами
проектом жизни – в терпком том вине,
ещё не отстоявшемся — руками
в процеживанье, зреньем, что ясней
всё различает, строгими ушами.
 

II.

 
Ямб пятистопный! Лучше ничего
я не встречал ещё, чем легкозвонный
проскок твоих копыт по мостовой
сознанья и – победною колонной
над городом взлетев, ты, головой
мотая, ямб, на ней, как конь смятённый
 
 
со всадником, на задних встал, дыбясь,
передними о воздух ударяя:
крылатому видна такая связь
окраин с центром, что, ещё не зная
о ней, мы допускали, сто́я здесь,
что ритм сквозной, волнами провевая,
 
 
в единый образ связывает все
стремленья к центру как лучи в обратном
движении к колонне, в колесе
лучей вокруг вращением попятным,
весь центр и заключающим, со всей
обратной связью – то, что невозвратным
 
 
без связи этой было бы: а как
и чем центр этот держится? Ответом
на звонкий твой проскок – закатный знак,
какой иным, неопытным поэтам
ненужным представляется… (Впросак
не станем, глядя, попадать при этом.)
 

III.

 
Мне говорят: ну а свободный стих
и, скажем, стихопроза? Стих свободный
он для каких-то прочих – не моих
годится целей, слишком всепогодный,
с дыханием коротким – и не плох,
но выдержит ли книгу? Стих же сродный
 
 
(при беглом взгляде) прозе – только в нём
сильнее образ и надёжней связи
межобразные, блещущий объём
заполнившие в каждой долгой фразе
или абзаце, – я таким стихом
не раз, не два писал. При первом разе
 
 
он кажется удобнейшим. Меж тем
поэме, мир объемлющей, какая
в нём польза? Для недлительных поэм
и лирики он создан и, сверкая
двумя-тремя находками, совсем
вниманья в книге не удержит. Зная,
 
 
что тот и этот были рождены
внутри урбанистической культуры,
я всё же признаю: мечты и сны,
стремительный разлёт архитектуры
яснее в чётких ямбах, чем в длины
понятной не имеющем (он хмур и
 
 
философичен сразу) том стихе,
какой вне сетки из понятных правил
растёт как бы вне бронхов и трахей
дыхание. Я точно бы слукавил,
сказав, что больше пользы нам в жмыхе,
чем в выжатом. Я б дураком ославил
 
 
себя, сказав, что если городским
оранжереям нечто подобает,
то на природе дикой всё таким
и быть должно – да, многое бывает
в лабораториях, но со стихом,
как и со всем, когда он пробивает
 
 
любую из преград, выходит, что
привольное, ветвясь и зацветая,
не просто выплеснуто, разлито
в пространства, а, собой обозначая
пределы, где играет полнотой
жизнь – эта жизнь и есть, всегда живая.
 

IV.

 
И это место жизни – просто дом.
Какой уж вышел. Ну а в доме этом
мы, в общем-то свободные, живём
питаемы, поимы тёплым светом
пробившимся сквозь крону. В доме том
есть место всем и – в том числе – поэтам
 
 
как мы. А мы довольно трудный люд.
Что делаем – не всякому понятно.
А между тем весь наш словесный труд
он очищает смысл, смывает пятна
со слов, и вот свободные растут
из зёрен речи те, что, вероятно,
 
 
без нас из невозделанной земли
не встали бы (покуда стебельками),
не распрямились бы, не проросли
(куда там взвились лозами, листами!)
не ведомые вам значенья, ли=
стья, лозы, незаметными трудами
 
 
возделанные нашими – в умах
до пробужденья их, до проясненья:
не бывшие значения в словах
и ставшие теперь – при воплощенье —
архитектурой в разных городах.
Стихии держит сетка форм, смятенье
 
 
сжав в ритмы. Впрочем, городов едва
касаюсь здесь (о них смотри в поэме,
что к Пушкину обращена – «Сквозь два
столетия»¹: в ней бойко и по теме
я записал все главные слова
о городах, в которых мы бы сами
 
 
мечтали жить): лишь укажу, что град
великий, πόλις² вместе с πολιτεί’ей³
есть то, что мы и устрояем: ряд
кварталов и садов, что не краснея
возможно показать всем – пусть глядят,
как жизнь в кварталах тех куда вольнее
 
 
воплощена. И, свой рассказ начав
с метрически устойчивого хода,
ему давая передышки, взяв
всё, чем разнообразная природа
нас наделила в складыванье слов,
все способы, все типы перевода
 
 
из мыслимого в сказанное, я
мозаикою ритмов на истоки,
на общий цепкий корень бытия
вне зримых форм, раздавшийся в широкий,
разнообразный хор той кроны, чья
листва на нас глядит как многоокий
 
 
мир, и указываю. Всё всему
поддержкою пусть будет в том растущем,
понятном всем – не только самому
себе – в том настоящем, в том грядущем
чертоге пробуждения, в дому
сознания, где место всем живущим!
 

2. Письма светлых людей

I. П. Б. Шелли – Роберту Саути (1820) ⁴

Милостивый государь!

Через друзей моих до меня дошли сведения, что в «Ежеквартальном обозрении» была опубликована анонимная критика моего «Бунта ислама». Многое указывает, по мнению моих друзей, что автором этой критики можете быть вы. Буду рад услышать от вас, милостивый государь, опровержение этого.

Вы считаете себя христианином и сторонником побеждающей партии. Рассказывая о поездке на место сражения при Ватерлоо, где был остановлен дух столь чуждой вам Европы, покидая Камбрию – край, дорогой и моему сердцу, где говорят не только формальное «вы», но сердечное «ты», которое не разучились говорить континентальные народы, особенно итальянцы, вы пишете:

«Владею здесь – чего ещё желать —

детьми, досугом, книгами»⁵.

Вы действительно думаете, что ими владеете? И что сила, угрожавшая вашей власти, действительно сокрушена? Что сила освобождающего чувства, а не иссушающего разума (последняя, как вам видится, восторжествовала при Ватерлоо), навеки посажена на цепь?

Если вы, милостивый государь, проигнорируете это письмо, то сочту вас автором вышеназванных инвектив. Надеюсь когда-нибудь повидать вас в Лондоне: десять минут нашего общения будут ценней десяти увесистых томов переписки.

Засим остаюсь вашим преданным слугой

искренне ваш

П. Б. Шелли

II. Роберт Саути – П. Б. Шелли (1820)

Когда мы познакомились, сударь, вам было всего девятнадцать, а мне уже тридцать восемь. И, хотя разница в годах между нами, осталась прежней, она уже далеко не вдвое. Всё же позвольте мне по праву старшинства и приобретённого опыта сказать вам кое-что. Я и не думал нападать на вас в печати: я просто не читал той книги, о которой вы говорите. Я вообще не читал ничего вашего, кроме того, что вы сами мне присылали да цитат из ваших стихов в критических обзорах тут и там. Я и в ваши девятнадцать лет видел в вас человека гениального, пошедшего по ложному пути, взявшегося судить о том, чего вы не испытали и не знаете, как не знаете вы, сударь, христианства и Христа. Просто откройте Библию и молитвослов и соблаговолите прочесть. Вы пишете о Камбрии – прекрасной простосердечной Камбрии, лучшем, вместе с Озёрным краем и югом Шотландии, что у нас есть. Но знаете ли вы, как и чем живут камбрийцы, что ценят превыше всего? Ради чего трудятся? Что мечтают оставить после себя? К чему направляют надежды?

Мне кажется, в вас мало английского, и среди тех же немцев с их в себе расцветающей мыслью вы были бы более дома. Даже не считались бы особенно крайним по устремлениям.

Чем вы были заняты в наших краях, когда мы с вами познакомились? Смущали вашими анархическими теориями неокрепшие умы впечатлительных девиц-пансионерок. И некоторые, как мы оба знаем, вам верили.

Господь бесконечно милосерден, Он в конце концов направит на верную дорогу и вас.

Говорю вам это всё не как враг, а как искренний ваш доброжелатель

Роберт Саути

III. П. Б. Шелли – Роберту Саути (1820)

Ваше признание, что не вы – автор инвектив, меня бесконечно обрадовало.

Но вы, апеллируя ко Христу, сами же первым бросили в меня камень. Не судите, милостивый государь, да не судимы будете!

Вам не нравится во мне зеркало – себя самого в прежние годы. Признаю́, увидеть такое – бедствие для защитников существующего порядка вещей, для певцов обветшалых институций и для глашатаев мало кому интересных наук.

Вы говорите, что не читали новых моих сочинений: посылаю их, чтобы у вас была возможность ознакомиться.

О моих личных обстоятельствах скажу только одно: если бы я мог вам рассказать всё начистоту, уверен, что вы бы меня поняли.

Жаль, что по множеству причин не могу покинуть Италию и оказаться хотя бы на короткое время в Англии.

IV. Роберт Саути – П. Б. Шелли (1820)

Никогда, даже в самых бурных порывах прежних лет, я не отрицал Абсолютного Смысла и институций, выработанных человечеством. Есть верх и низ, твёрдая палуба и зыбкое море.

Я прочитал ваши новые поэтические сочинения, спасибо. Они трагичны: это трагедия того, кто не имеет под ногами твёрдой палубы и не верует ни во что.

Давайте начистоту. В нашем тихом Кезике вы говорили одной из уловленных в ваши сети девиц, что совсем не верите в брак, что, и обвенчавшись с нею, будете с ней жить ровно столько продлится ваша любовь. Надеюсь, что теперь, когда вы давно живёте с другой, точнее с другими, и ваша прежняя любовь кончена, вы хотя бы потрудились аннулировать брак на основании того, что заключили его в слишком юном возрасте.

Вам непонятна моя любовь к семье, к отеческой земле, к книгам: то, что я чувствую, будто имею на то право. Но почему вы думаете, что ваши права на отрицание основательней? К чему привязаны вы? Кажется, ваш анархический атеизм не дозволяет вам никаких привязанностей, и всякая здешняя привязанность для вас бессмысленна и пуста.

Зря я упомянул Христа. Но я точно не желаю вам никаких страданий, наипаче телесных. А переписку нам стоит прекратить.

Верьте мне, что я желал и до сих пор продолжаю желать вам исключительно добра

Роберт Саути

V. Роберт Саути. Запись в альбом г-жи Холл

(22 октября 1836)⁶

 
Пернатой птице легче роиться
вместе, но – глянь! – на другой
странице иного пера вся птица:
я этой клетке чужой!
 

VI. Король времени Велимир 1‑й – марсианам (1916)

 
Инопланетные братья!
 
 
Почему для нас, оседлавших судьбу и двинувшихся
          в сторону новой Весны,
должны что-то значить образы и формы осени
                    человечества,
душеполезные коллегии борьбы с настоящим имени
          веялок и молотилок
и клубы собирателей тщетных гербариев имени Гёте
                    и Пушкина,
да и все эти кайзерства и президенства, укоренённые
                    в пространстве?
 
 
           Мы – Скифия собственной молодости —
стоим на холмах зацветания, вперясь в расчерченность
                    предлежащего,
окуренного войной,
          словно в тлеющий свиток, который
совсем нетрудно свернуть, сделав его трубой.
 
 
Почему власть пространства для нас
          должна быть важней власти времени?
 
 
Марсиане! К вам, скачущим на четырёх ногах
          (трёх – пространства, четвёртой – времени),
вперивших сверлящее око в испепеляемое земное,
мы протягиваем наши руки. Да разделится Млечный путь
на мысль-число-изобретение и чувство-приобретение!
 
 
Мы – новое Правительство Земного Шара, стоящее,
          как и вы, на четвёртой ноге,
призываем вас общим натиском сокрушить обветшалое
                    «здесь».
Пусть «вчера» обнимется с «завтра» и число явит
                    свой закон.
 
 
Даже так: мы – это вы для тех, кто зажат в удушающем
                    времени.
 
 
          Сейчас, когда главнонасекомствующие
объявляют войну до конца, до истребленья друг друга,
почему, почему мы должны признавать, что
                    трёхмерность пространства,
вмещающего их орудия уничтоженья и власти,
важнее оси времени? Мы разделяем мир
не по пространству – по времени. Те, кто держится
                    за завоёванное,
пусть за него держатся,
          хороня утлый прах в плывущем от них,
как делали наши славянские предки, пуская его по реке.
 
 
Кто способен к созиданию – получает ось времени,
                    изменяющего пространство,
сжимая его и расширяя.
 
 
          Будущее за нами. Мы – суд и труба,
нутряная труба – для тех, кто в пространстве —
                    вторжения.
Мы – глас марсианской трубы, колеблющий хрупкие
                              стены
ваших пространственных крепостей,
           сокрушаемых силой числа,
ибо оно – мера мира и выше ваших властей.
 
 
Число измеряет пространство. Число измеряет время.
 
 
Я, король времени Велимир, первым счислил счислимое
и потому призываю вас, марсиане – глашатаи царства
                              чисел,
подуйте, наконец, в это «сегодня» и да содрогнётся мир!
 
 
Те, кто ближе по времени, станут по правую руку.
Время – оно протяжённо, и ближнее – молодым.
Мы здесь создадим цитадель творчества и обновления.
Её незримые стены несокрушимы навек.
 

VII. Автор – Велимиру Хлебникову (2023)

Досточтимый Велимир,

          дорогой Виктор Владимирович!

Не удивляйтесь: призыв вашей «Трубы марсиан» сыграл, может быть, главную роль в моей жизни. После того, как у меня не получилось стать композитором, я решил пойти в естественники, как и вся моя семья. Отец, видя, что у меня избыток воображения и не хватает самого главного для естественника – любви к математике, которой у вас, Велимир, было в избытке – сказал довольно настойчиво, что мне следует поступать на филологический. «Куда?» – изумился я. – «В самое лучшее место: в Московский университет. Возьмёшь с наскоку – станешь гуманитарием. Не выйдет – пойдёшь в естественники. Я покупаю билеты – летим в Москву». (Благородство отца всегда меня изумляло.)

 
Помню очень яркое солнце (редкость в Москве),
     отражённое в окнах одиннадатцатиэтажной
     «стекляшки» —
здания в духе той бруталистской, функциональной
     архитектуры,
которую так полюбили повсюду в девятьсот семидесятые
и которую я с тех пор ненавижу всем сердцем —
здания между тем очень удобного внутри, в котором я
     проучился пять лет,
толпы поступающих (как и я) вокруг и внутри фонтанов,
бывших чем-то вроде студенческого пляжа,
         на котором тотчас же захотелось оказаться
(это было одним из мгновений, когда верх берёт стадный
     инстинкт),
а рядом, за невысокой стеной – ботанический сад,
по которому я много бродил, поступив,
воображая себя кем-то вроде любомудра или
     натурфилософа —
         Степана Шевырёва или Михайлы Максимовича —
их тогда я очень ценил и ещё больше ценю сейчас.
 
 
Ещё была подготовка к экзаменам,
     состоявшая в саботировании любой
         подготовки.
Взяв в одной из библиотек Москвы гору книг, я читал
     запоем
не то, что надлежало прочесть и что было мной
     не прочитано,
а, скажем, ваш, Велимир, огромный коричневый том
«Неизданных произведений», вышедший в июне
     1940-го,
накануне паденья Парижа, с татлинским рисунком
     на титуле,
изображавшим вас что-то пишущим на Бульварном
     кольце
на фоне памятника Пушкину
         (почему, почему Пушкину?⁷).
На дворе было лето 1981-го,
         от которого я сейчас я отстою дальше,
чем то жаркое лето в Москве от даты издания вашего
     тома.
 
 
И вот на экзамене по литературе я вытянул, как водится,
     билет
с вопросом о вовсе неведомом – о неких «снах
     Веры Павловны».
Вы, Велимир, я уверен, как и я тогда, их не читали.
Чернышевский. Тоскливый роман, написанный им
     в Петропавловской крепости —
«Что делать?», который читать было выше моих юных сил.
«Ну, и сколько было снов у Веры Павловны?» – спросил
     меня экзаменатор
с лицом, изображавшим скуку и придурковатую лихость,
как учил нас царь Пётр: как ещё подъезжать
     к Чернышевскому?
«Пять!» Экзаменатор оживился: «Что ж, расскажите-ка
     мне пятый сон…»
– «Это такая типичная русская утопия…» Экзаменатор
     оживился ещё больше
и даже перешёл на ты: «А какие ещё русские утопии
     ты знаешь?»
– «Ну, скажем, «Трубу марсиан», «Воззвание председателей
     земного шара»».
          – «Вот и расскажи мне про «Трубу марсиан»!» —
глаза его воспламенились. Я начал воодушевляться:
– «Различие не по пространству, а по времени.
     Государство
молодости, т. е. творчества, роста, весны, изменений,
против государства старости – окостеневших форм,
не способных ни к каким изменениям, хватающих мёртвой
     хваткой».
         (Сейчас, далеко не юноша, я мыслю это
             метафорически:
         есть культуры, общества, государства,
             способные к изменениям,
         к цветению, к новым плодам – и впавшие
             в сон ретроспекции,
         в удушающий культ цепких форм, отравляющих
             наше «сейчас»;
         но сейчас – раздел между ними, проходит уже
             по всей земле.
         Неужели лишь вы, Велимир, да я видим его?)
                                  – «Он,
Марина, ведь знает Хлебникова – ты только его
     послушай!» —
сказал мой экзаменатор Борис Семёнович Бугров⁸,
     обращаясь
к чудесной Марине Николаевне Славятинской⁹, уже
     осенью
учившей меня древнегреческому.
          – «Вот что, друг мой, тебе
             пятёрка за Хлебникова.
Чернышевского прочитаешь потом, на досуге. Считай, мы
     тебя уже приняли». —
         Ведь все остальные экзамены
я сдал «почти без запинки».
         Потом, в коридорах «стекляшки»,
встречая меня – низким гулом, на манер трубы марсиан —
Бугров возглашал будто жрец: «Пятый сон Веры Павловны!»
Его это вдохновляло. Я же сгорал со стыда.
 
 
Теперь, когда я, Велимир, в три с половиной раза старше
     себя – юного поступающего —
и почти вдвое старше вас, когда вы написали «Трубу
     марсиан» и «Воззвание председателей земного шара»,
теперь, когда то, о чём вы тогда возгласили, стало
     общепланетарным сражением —
         выбором, перед которым стоит мир —
позвольте спросить у вас следующее
 
 
         (да, я знаю, вы об этом не раз говорили,
             но сейчас это не вообще, а очень
                 конкретно —
         ведь пространство становится мягким
             в умелых и властных руках,
                 прогреваемое жаром времени):
 
 
КАКОЕ ДЕРЗАНЬЕ ЕЩЁ ПРЕДСТОИТ НАШЕМУ
     БРАТУ ПОЭТУ
         В ОБЛАСТИ СЛОВА И ФОРМ?
 

VIII. Ответ Хлебникова В. В.

Мой престарелый друг!

Нехорошо влезать в чужую голову, пусть и в воображении. Впрочем, поступайте, как вам велит воспитание, несомненно отличное от моего.

Кое-что из недавних мыслей, покуда не видимых вам, я записал. Вы найдёте их в известном вам месте в тетради в обложке цвета свежеоструганных досок.

Пользуйтесь ими!

В. Х.

IX. Новые доски судьбы: доска первая «Число»

Поэт – главковерх времени.

Вся поэзия исчисляема, весь мир (почти) исчисляем.

Ergo поэт – жрец и глашатай числа – ведёт числа на бой с приливами стихии желаний и чувств, измеряемых чем-то условным (деньгами). Сегодня их стоимость одна, завтра другая. Желания и чувства перетекают друг в друга как волны.

Число определяет измеримость волн и желаний и, если оно не дискретно как камень при дороге или в основании здания или как гвоздь, то выше, властительней волн.

Поэт – скала на пути волн желаний и рынка.

Волны хотят сокрушить подобные скалы, но ось времени схлопывает их пространственный разбег.

Поэтому разум, знанье, гармония – всё категории, определяемые численно – крепче голого чувства, чья область – трёхмерное. И справедливость, дитя числа, а тем более великодушие, – они сильнее простого желания.

Расчисленное слово рождает временну́ю форму.

Все сильные формы временеют: рождаются, цветут и умирают.

Более слабые пребывают в оцепенении и неподвижности.

Так говорю я, король времени Велимир 1‑й.

Те, кто ещё не совсем оглох, да услышат сказанное мною.