Loe raamatut: «Кукольная лавка для импресарио», lehekülg 2

Голос под платьем взвизгнул, и в дверь постучали деликатным лакейским стуком, совпавшим с последними достоверными ударами моего бедного сердца.

Вошедший силач, добродушно гримасничая, хмыкнул в сторону выставленных панталон, и пошел на меня, балансируя крохотным подносом с ловкостью палача – ладонь, сжимающая моё лицо, и два вынужденных глотка дрянного вина из грязной бутылки сошли за экзекуцию.

А заплатить-то придётся, сказал силач, и ухватил меня за ухо, выворачивая голову в сторону чёрных чулок и опереточного корсета, ожидаемо оказавшегося бордовым.

Возможно, я навсегда остался бы в ловушке этой жалкой комнаты, и игра, задуманная с размахом, сжалась бы до водевильного сожительства с выдуманной Мальвиной – до тех пор, разумеется, пока не вышли бы деньги.

Но бесполезный обморок сменился полезнейшей галлюцинацией – на несколько голосов захихикал приказчик, разбрасывающий с потолка рекламные листки с кукольными отпечатками, и укоризненный голос г-на Монро предложил мне выбирать без промедления.

Донжуанство не доведёт до добра, сказал г-н Монро предположительно из-под кровати, не забывайте, что кукла доставлена на пробу бесплатно, и пренебрежение не прощается.

Помогите же снять это чёртово платье, приглушенно взвизгнула Мальвина, и галантный силач оставил меня, ловя ёрзающий над корсетом зелёный подол – этого хватило на бегство, и я выпрыгнул в окно с решимостью проснувшейся посреди кошмара сомнамбулы. Цепкий силач ухватил меня сзади за край брюк, и я потерял пару пуговиц – удивительно скромная цена за смену места действия.

Побег удался – площадь по-приятельски хлопнула по подошвам, и подвернувшаяся нога была ничтожной расплатой за обретённую свободу. Я выдохнул остатки фиалкового дурмана и направился к себе – хромота, увязавшаяся за мной без спроса, удачно мешала неприличной спешке, и херувимы с оперного фасада щурились мне вслед с ухмылкой.

Меня тронула предупредительность, с которой г-н Монро наутро выслушал мой рассказ. Его лицо выдало великолепный набор сочувствующих гримас, простейшая из которых ни за что не удалась бы мне, случись нам поменяться ролями, причём в этом мимическом пиршестве не было ни тени подделки.

Что приключилось с вашей ногой, воскликнул г-н Монро и приготовился слушать. Моя растущая привязанность к г-ну Монро питалась его умением слушать так полезно, что через пару минут сбивчивого пролога, в ходе которого г-н Монро приспосабливал мимику к собеседнику, я летел над событиями, следуя точнейшим указаниям мимического флюгера, и эти указания предваряли тайные повороты, каких г-н Монро не мог знать, но угадывал, и почти достоверный рассказ катил вперёд без подвохов забывчивой памяти.

Объясняя внезапную хромоту, я промямлил с десяток скомканных слов, единственно разборчивым среди которых было слово конфуз, от смущения прозвучавшее с безупречным прононсом.

Смутившись окончательно, я стал говорить о деньгах, и блеснул неожиданной афористичной краткостью.

Кошелёк калеки не наследует увечья, сказал я, и г-н Монро ответил сытой улыбкой законного выгодоприобретателя.

Это не ваш конфуз, сказал г-н Монро, уловив развилку моего рассказа, после которой его достоверность теряла девственность, неудачи предопределены игрой. Дело тут в неверно выбранной эмоции – ничего удивительного, что вы допустили опечатку, поддавшись жалости и поддельной пылкости. Следует помнить, что большинство порывов сердца внесены в общедоступный перечень – но ловкость, с какой вы ускользнули в последний момент, не понеся трат, полностью вас оправдывает.

Клянусь, я поверил, что ускользнул без потерь. Избегнув соблазна соврать, я повёл рассказ к пропасти, где сорванные покровы перемешивались с обрывками силой вырванных у меня обещаний, но г-н Монро не дал мне разоткровенничаться.

Позвольте называть вещи своими именами, сказал он вкрадчиво, заранее усмиряя моё самолюбие, ведь попытка овладеть чем-то без предварительной оплаты есть обычная кража.

Г-н Монро тут же сообщил мне, что не является закоренелым противником воровства, но настаивает, что ремесло это требует навыков, какие трудно приобрести, не набив шишек.

Сперва придётся овладеть мастерством, сказал г-н Монро, и я обнаружил, что ему не чуждо мелкое тщеславие – не сомневаюсь, что лучистые морщинки, покрывшие его улыбающееся лицо, проистекали от тонкого каламбура, зародыш которого вертелся в окрестностях слова овладеть.

Есть неуместные порывы, безобидные с виду – вот вам кинематографическая история, с концом куда более неприятным, чем тот, что вы пережили, сказал г-н Монро, и я приготовился слушать, намереваясь развлечься ловлей коммерческих вставок, заманивающих ротозеев в дальний угол лавки, где старомодная медная касса с шикарным лязгом скрепляла сделки.

История, рассказанная г-ном Монро, тронула меня – я помню, как сжималось моё доброе сердце от раскатов адского хохота, рвущегося из-за занавеса полной темноты. Темнота, выдаваемая за аллегорию, обернулась натуральной слепотой, с медицинской дотошностью представленной в рассказе, и роль этого окончательного, без единого проблеска, мрака с блеском исполнила пола чёрного сюртука, взлетевшая перед моими глазами так страшно, что я зажмурился, и смех в темноте, неистово скачущий по октавам, пронзил меня силой несомненного сценического дара г-на Монро.

Грациозность, с какой г-н Монро изображал жертву похоти, крадущуюся вдоль кресел зрительного зала, отвлекла меня и заставила улыбнуться.

Но история не была окончательно смешной – говорилось о благополучном господине, желающем найти удовлетворение в одной разбитной особе, оказавшейся, в конце концов, ему не по зубам.

Мстительная судьба в обмен на краткое и редкое удовольствие лишила несчастного любовника немалого состояния, способности видеть мир и также любви и уважения родственников, включая малолетнюю дочь, умершую по воле рассказчика особенно слезливо.

Г-н Монро печально смотрел на меня глазами умирающего дитя, словно я был виновником порочной страсти – здесь не обошлось без его коммерческой предусмотрительности.

В довершение злоключений слепец, неудовлетворённый в физиологическом смысле и беспомощный в быту, слышал глумливый хохоток удачливого конкурента – и всякий раз, когда г-н Монро упоминал об этом смешке, ему изменяло чувство меры, и пресловутый смешок, задуманный как небольшой довесок к череде несчастий, превращался в раскатистый, самодовольный визг судьбы, празднующей победу над незадачливым простаком, рискнувшим обойти единственный закон игры, которому, по мнению г-на Монро, стоило следовать неукоснительно.

Платите полную цену, почти закричал г-н Монро, и я с благодарностью к судьбе вспомнил о моей врождённой манере сочетать бережливость с аккуратностью в расчетах.

По мнению г-на Монро, лирический герой заплатил недостаточно, и в укоризненном приговоре, вынесенном слепому простаку, проявились протяжные жреческие интонации, рассеивающие возможную путаницу в том, кто тут знаток таинственной меры.

То, что в конце истории слепому герою удалось проявить смекалку, и чуть ли не поквитаться, выглядело ненатурально, и г-н Монро, чувствуя фальшь компромисса, скомкал концовку истории до размеров носового платка, которым и стёр капли актёрского пота.

Я удержался от аплодисментов, т. к. не чувствовал себя с г-ном Монро на равных – я опасался, что фамильярность будет принята за намёк на неопределённый во времени кредит.

Представьте, скольких мучений удалось бы избежать герою, будь его пассия куклой, обученной трюкам и человеколюбию, вскричал г-н Монро, заплатить сполна – вот единственный путь к спасению!

Память возразила – я вспомнил подзабытый роман, прочитанный мимоходом. Герой, праздный мечтатель, взял привычку ходить то ли с тростью, то ли с плетью – и без колебаний пускал орудие в ход при малейших сентиментальных вибрациях непрочного сердца. Я подзабыл, был ли находчивый господин счастлив – но уверен, что чтение немецких философов не прошло зря.

Есть и другие спасительные способы, сказал я.

Назовите хотя бы один, заносчиво сказал г-н Монро, вставая в позу.

Идешь к женщине, не забудь плеть – память выдала цитату в кратком переводе, но я промолчал, т. к. не был уверен, что поклонник философии с тростью закончил хорошо.

Я подумал, что господин с тростью играл в собственную игру – и не было смысла приглашать его в кукольную лавку г-на Монро. При всей подвижности моего воображения я не мог представить себя, избивающим плетью куклу – не будем забывать, что все тайное проявляется в конце игры.

Впрочем, сдаюсь, сказал я, можете считать это комплиментом вашей ловкости в диспуте, или вашей опытности, на выбор.

Г-н Монро отступил и склонил голову. Лесть удалась, но лучшим комплиментом для торговца счастьем было бы содержимое моего кошелька, и я, разгоняя сомнения, сказал, что решился купить куклу.

И какого чёрта вы увязались за первой встречной в то время, как вам доставляли свежую куклу на пробу, спросил г-н Монро с бравой развязностью брандмейстера, гасящего пламя обоюдных сомнений в зародыше.

Представьте, я бережлив, ответил я с весёлостью кающегося грешника, принявшего во внимание пожарный шеврон, но я такой скряга, который решился на растрату, и нужен последний пинок, чтобы смириться окончательно – мой отец держал аптеку, и приучил меня смешивать снадобья и яды без спешки.

Г-н Монро воспринял упоминания ядов серьёзно, т. к. владел искусством видеть покупателей насквозь – я уверен, он расслышал упакованное в аптечные аллюзии предупреждение об опасности плутовства, какое допускают разбалованные публикой торговцы, пряча никчемность товара за ширмой ласкового обращения.

Так это бережливость толкнула вас в объятия муленружа, воскликнул г-н Монро, ребячливо радуясь глупому объяснению, и вы надеялись вовсе избежать трат! Спросили бы меня – под гнётом конкуренции я изучил расценки местного кордебалета насквозь. И знайте, за парижскую парфюмерию требуют приплатить!

Я надеялся избежать непоправимого, о чём мог бы сожалеть в старости, возразил я, и г-н Монро рассмеялся заразительным, искренним смехом, и я не удержался, и присоединился к веселью – мы оба посмеялись над неуклюжей изворотливостью, с какой я призвал в защитники далекую старость.

Можете не сомневаться, сказал г-н Монро, насмеявшись вдоволь, что моих кукол вы будете вспоминать в благословенной старости, как самое стоящее приключение вашей жизни, и те несколько сотен, что вы оставите в кассе, никогда не вызовут горечи сожаления, каким бы гобсеком вы ни были на самом деле.

Насмешка, которой г-н Монро подверг меня по-отечески, сработала благотворно, и я решился выдать cause de honte⁴ от начала до конца – в нём не было ничего достоверно постыдного.

Я взялся за описание с окраины приключения, т. е. стал говорить о чувстве свободы, испытанном мною после бегства из бордовых объятий.

Свобода, друг мой, есть физиологическое отражение рая – подобно стрекозе, вы можете лететь на все четыре стороны, сказал я, и г-н Монро недоуменно уставился на меня, пытаясь понять скрытый за репликой смысл.

Кое-что, разумеется, скрывалось.

Я скрыл обстоятельства, выставляющие меня в невыгодном свете – мне было трудно объяснить малодушие в короткой физиологической сценке, какую я назвал бы коллективной оргией, будь умирающая надежда или новорожденное отчаяние признаны за участников.

Мне не хотелось видеть в г-не Монро психоаналитического присяжного, фальшиво сочувствующего нарушителю закона, но выносящего бесчувственный вердикт – дружба была бы утеряна навсегда.

Кстати, о свободе – в удовольствиях, даже украденных, не следует спешить, осторожно сказал г-н Монро, т. к. спешка не даёт страсти созреть – не забывайте, что всякое удовольствие есть плод химических превращений, которые требуют строго отмеренного времени.

Я не нашел в суждениях г-на Монро следов строгой и прозрачной стройности, к которой стремилось всякое истинно химическое событие – скорее, его убеждённость отдавала алхимией, и меня накрыло предчувствие тупика, в котором я окажусь в конце кукольной игры.

Но и зная о будущем разочаровании, я не отказался бы пощекотать чувствительность пёрышком механической эротики – я не первый из простаков, что берутся приручать химеру с помощью подачек.

Возможно, моё лицо отразило предполагаемый тупик особенно грустно, и г-н Монро, опасаясь припадка меланхолии, поспешил вернуться к упаковке с одолженной куклой.

Истории, которыми мы обменялись, сошли за предисловие, и г-н Монро спросил меня, распробовал ли я присланную куклу как следует. Мне некуда было деться от его проницательного взгляда, от его экзаменаторских интонаций и от его фехтовальных жестов, и я правдиво рассказал, как было дело.

Я не собирался говорить всю правду – в немой прелюдии было больше откровения, чем в моём откровенном рассказе. Всей правды и не требовалось – опытный г-н Монро имел увеличительное стекло, через какое уцелевшие осколки истины выглядели пригодными для выявления правдоподобной копии исследуемого фиаско.

Владелец линзы рассчитывал поймать в фокус стыдный отчет о первом опыте с куклой, но я был начеку – игра только начиналась.

Теперь, пользуясь многослойностью кладовой прошлого, я смешиваю с гастрономической осторожностью и событие, и давний отчёт о нём, выданный г-ну Монро, и сегодняшние письменные воспоминания – я хочу говорить с откровенностью проигравшегося игрока, терзаемого лунными ночами страстью к обманувшей игре, и с болезненной дотошностью выпытывающего у пленной памяти, как оно было на самом деле.

Итак, выпрыгнув из окна на театральной площади, я направился к себе. Я спешил, срезая путь проходными дворами, и находился в победном настроении, несмотря на перенесённую трёпку в оперном эпизоде.

Избавление, отдававшее снизу хромотой, выглядело наградой моей ловкости, а сам эпизод был списан на исследовательский зуд новичка, приценивающегося к игре.

Я собирался смыть глотком приличного вина привкус адского напитка, поданного мне посланцем преисподней в трико, но волочащаяся сзади нога мешала спуститься в первый встреченный винный погребок – гигиеническую процедуру пришлось отложить.

Я вспомнил о кукле перед самым домом, не найдя ключей, и пару мгновений, ушедших на выворачивание карманов, передо мной маячил крадущийся в темноте силач с воровской отмычкой в предвкушающей расправу руке.

Ему не суждено было заглянуть в замочную скважину моей спальни – я вспомнил манящую ладонь г-на Монро, в которую сунул ключ, и неудобоваримая смесь из оперных французских панталон, боли в потревоженной ноге и страха навечно застрять перед запертой дверью смыла истерическую весёлость удачливого беглеца – я тяжело поднялся по лестнице, пересчитывая ступени изувеченной ногой, и нос к носу столкнулся с приказчиком, больно ткнувшим меня острым краем рваной коробки.

А мы заждались, сказал вышедший следом г-н Монро, а в лавке, знаете ли, дела.

Г-н Моро позвенел ключами на манер колокольчика, и деликатно уронил их в наполовину вывернутый карман моего пиджака.

Всё готово, сказал г-н Монро, можно начинать.

Самодельный колокольчик известил начало следующего акта игры, и уныние, сопровождавшее меня на лестнице, сменилось упрямством актёра, рвущегося на главные роли. Я расправил плечи и зачем-то прокашлялся, с трудом подавив порыв раскланяться в спину исчезающего в пролёте г-на Монро.

Я вошёл в квартиру с осторожностью взломщика, и замер, прислушиваясь к шуму улицы, отраженному от интерьерных теней – я хотел насладиться тайной присутствия куклы до того, как оригинал вызовет моё разочарование.

Нерастраченный на бордовую шляпку любовный пыл подталкивал меня к спальне – я был уверен в опытности г-на Монро, знавшего, что победу над натуральной философией следует праздновать в будуаре.

Оставалось два десятка шагов до двери в спальню, и я отправился к ложу предполагаемой любви крадущейся поступью расхитителя гробниц – спальня виделась мне усыпальницей главного мифа прошлого.

Я говорю о мифе божественного происхождения человеческой любви и обслуживающих её объятиях всех мастей. Полумрак коридора в сговоре с моей чувствительностью произвёл пару отчётливых миражей. Антропология в обнимку с бородатой религией крались навстречу с кинжалом морали под плащом доступного образования – одним, разумеется, на двоих.

Дверь была приоткрыта, и я заглянул в спальню с деликатностью начинающего вуайериста – кукла в детском цветастом платье сидела на золотом покрывале с равнодушным манекенным лицом, и её глаза смотрели на обрывки упаковки у края восточного ковра.

Я прошёл в спальню и встал у кровати – страх первого прикосновения родился и деликатно упорхнул, и я положил руку на кукольное плечо с фамильярностью давнего любовника.

Кукла подняла глаза, и тончайший оптический сюрприз, упрятанный в фиолетовый зрачок, обдал меня волной искусственной страсти, снесшей биологические преграды с лёгкостью образцового цунами, и в воздухе возникло предусмотренное создателем куклы видение – косматый сатир, хищно скалясь в объектив, протащил к зарослям упитанную голую пейзанку, чуть не пнувшую меня в лицо лицемерно дрыгающейся ногой.

Страстная волна спала, но оптический сатир задержался в спальне на правах суфлёра – я поднял куклу и поставил на ковёр. Она покачнулась, и мне пришлось приобнять скромницу, и свободная рука без спроса потянула подол игривого платья. Руки куклы поднялись, и кукла оказалась голой – не считая скромного белья откровенно бытового покроя.

Разочарование от нарочитой детскости кукольного платья пришлось кстати – не пришлось искать оправдания для обнажения беспомощной куклы, и я мог оголить неподвижную куклу с будуарной естественностью, какая предполагалась игрой.

Кукла, стоящая с ленивым лицом, встрепенулась от ловкости разоблачения, и обнаружила склонность к флирту – я говорю о руках, вскинутых вслед за улетающим платьем, и плавно, согласно точному расчёту изготовителя, опустившихся к почти голому телу, и в этом взмахе кукольных рук, которым я мог безнаказанно наслаждаться вечность, смешивались плавность смазанного механизма и расплывчатость аллегории покорности, обязательной в любовной игре.

Обманутый механической грацией, я прошептал комплимент – обладатель немой роли помнит реплики наизусть. Галантный шепот не убедил куклу раздеться окончательно, и я, постояв неподвижно, взялся за дело сам.

Сцена, в какой я стаскивал с куклы белье, вышла суетливой – не сомневаюсь, что она отпечаталась в истории игры назидательной иллюстрацией дурного вкуса.

Под треск разрываемой ткани в спальне проявилась моя предстоящая любовница – голая кукла из сонной механической игрушки превратилась в пригодную для объятий вещь, и её руки, подтверждая функциональность замысла, обвили меня с цепкой уверенностью гранд-кокет.

Даже отрепетированная порнографическая сцена не выдержит испытания летающими по спальне мужскими штанами. Кукла принялась мне мешать – она цеплялась за лацканы, издавала преждевременные стоны и подгибала колени в притворном бессилии, и то, что в конце разоблачительной сцены мы очутились на постели во взаимных объятиях, было сценическим подвигом для дебютанта кукольной игры.

Я был смущён абсурдностью обнаженной композиции – но правила игры не предусматривают дополнительных драпировок.

Я не смог сходу принудить себя к положенным ласкам, и от растерянности погладил куклу по волосам – она посмотрела с подозрением, и от обиды во мне проснулся сильно урезанный в смысле страстности двойник того сатира, что уже растворился в полумраке спальни.

Я закрыл глаза, и притаившийся сатир, ободрённый подаренной темнотой, принялся нашёптывать сочные детали предстоящей оргии – его знания о пределах гибкости куклы подкреплялись льстивыми предположениями о моей прыти в постельных делах.

Почувствовав готовность к любовному акту, я взялся за дело, не открывая глаз – я боялся спугнуть моего мифического ассистента, при случае вполне способного выступить очевидцем.

Даже руководствуясь инструкциями суфлёра, я испытал затруднения – признаюсь, что достоверно вступить в права любовника мне удалось с третьей, самой упорной попытки.

Клубок нервных переживаний содержал некоторое количество опасений, простительных неофиту – но ожидать от куклы натуралистических подробностей девственности я не мог.

Развратный инженерный гений изготовителя привел к невероятному – раздался отчетливый хлопок, и кукла надрывно вскрикнула, распугивая остатки моего здравомыслия.

Преодоление сопротивления кукольных внутренностей оглушило меня – завершать любовное пиршество мне пришлось без подсказок сатира, и кукла, следовавшая заложенной на фабрике партитуре, отчётливо не попадала в такт.

С последним стоном куклы я рухнул в пропасть, на дне которой силач в трико разыгрывал партию в японского дурака с вездесущим сатиром – я так долго летел к ним на смятом покрывале, что наизусть выучил порядок карт, и вывел, что в дураках останется пожилой силач.

Валет хлопнул десятку, и я проснулся. Мне с неизбежностью предстояло открыть глаза, и я протянул блаженство неведения несколько минут, выискивая в тишине спальни хихиканье сатира или плач куклы – к счастью, я расслышал только мерное кукольное дыхание и трамвайный звон за окном.

Я открыл глаза, и обнаружил куклу спящей – рука под растрёпанной головой, картинно разведённые бёдра и оттиск моей ладони на смятой груди.

Я испугался свидетельств страсти, и захотел одеть куклу – надорванное бельё валялось у кровати с наглядностью косвенной улики, и я вспомнил о сложностях преодоления неудобств, мгновенно разросшихся до размеров пригодного для суда насилия.

Здравый смысл, ссылаясь на смутные правила обращения с домашними питомцами и внятные робототехнические инструкции, приступил к защите владельца.

Я успокоил себя отсутствием свидетелей и недоказуемостью умысла – в конце концов, кукольная девственность была подсунута мне помимо моей воли. Готовя защитную речь, я сослался на риски, которым подвергался внутри куклы, и через два-три софизма уверил себя, что сам могу быть истцом обвинения куклы в предумышленном членовредительстве.

Преступление становилось размытым, и я решил заглянуть внутрь куклы – вольно раскинутые ноги подогревали криминальное любопытство. Я наклонился к месту преступления и присмотрелся к кукольной анатомии – к счастью, никаких повреждений не было.

Кукла была сделана подробно, с соблюдением пропорций потайных мест, но с заметной игривостью замысла – я почувствовал оживление, и решил разбудить куклу, подчиняясь эстетическому порыву и практичному желанию получить сполна.

Я приблизил губы к чуть подрагивающей кукольной плоти, и поцеловал искусственную кожу деликатнейшим исследовательским поцелуем, не разбудившем бы и спящей стрекозы – кукла вздрогнула во сне, издала легкое симпатичное мычание, и продолжила спать с безмятежностью выключенного механизма.

Равнодушие куклы толкнуло меня в трясину бытовой философии, и я задумался о превратностях либидо и его беззащитности против коммерческих манипуляций. Некоторое время я чувствовал себя отвергнутым – мысли о мести закономерно привели к прозрению.

Я вспомнил, что рядом со мной в постели лежала механическая игрушка, просто кукла, несколько преувеличенная в размерах для удобства использования.

К удивлению, жажда мести не прошла полностью, и некоторые ее обрывки еще долго подбивали меня сделать выбор между немедленным удушением и длительным равнодушием.

В конце концов, я решил разорвать отношения с куклой – искренность моей досады усиливалась поддельностью провинившейся любовницы.

Я представил, как выставляю бессердечную куклу из спальни, не слушая вопли запоздалого раскаяния куклы. Я даже задумал вернуть её в лавку г-на Монро непременно в небрежной, плохо подогнанной упаковке – голая кукольная нога, торчащая из свёртка, совершенно успокоила мою мстительность.

Я поклялся, что не позволю г-ну Монро всучить мне устаревшую сонную модель – я понял, что в выборе механической любовницы можно полагаться только на себя.

Ближе к вечеру обида на куклу прошла – не забывайте, что пробная кукла была всего лишь рекламным трюком. Я одиноко провёл ночь в корабельной спальне, и утром не стал навещать куклу – возможно, я почти забыл о ней.

Я отправился в кукольную лавку, и по пути размышлял о деньгах – выходило, что обеспечить разнообразие кукол стоило бы недешево. Пробная кукла преподала урок моей бережливости, и я дал себе слово быть осторожным и привередливым при выборе куклы, за которую придется платить.

Я вошёл в лавку г-на Монро со словами благодарности и лёгкой игривостью в голосе – так и должен выглядеть наутро удачливый любовник.

Г-н Монро приветствовал меня по-приятельски, и стало ясно, что от подробного доклада не отвертеться. Если бы г-н Монро слушал меня не так почтительно, я мог бы быть откровеннее, не опасаясь насмешки в тех местах рассказа, где за романтической ширмой пряталась робость неофита.

Простейшей из гримас г-на Монро, от которых он не хотел или не умел воздерживаться, хватало, чтобы сбить любого рассказчика.

Пересказывать слова г-на Монро легко – он говорил чистым языком, и знал предмет, т.ч. моя услужливая память передает его рассуждения без изъятий, не считая, может быть, обязательных мимических дивертисментов, которые не поддаются цитированию, но которые сам г-н Монро считал непременной приправой к монологам.

Когда я пытаюсь воспроизвести манеру г-на Монро слушать рассказчика, то теряюсь от неопределённости впечатления – его несомненное умение слышать и направлять собеседника бывало сильно подпорчено ядовитым стилетом его реплик.

Яд г-на Монро разил наповал – его ремарки проникали в беседу с вкрадчивостью кобры, и могли быть выданы за поддакивание, но после, через отведённое время, яд начинал действовать, и мысли рассказчика путались безвозвратно, и он начинал говорить словами г-на Монро.

Например, пытаясь по памяти воссоздать наряды кукол, я теряю дар речи, и вместо критических впечатлений мне вспоминаются какие-то цитаты из рекламных брошюр, которыми г-н Монро пользовался так уверенно, словно отпечатал их собственноручно.

Я хотел дружески, но твёрдо указать г-ну Монро, что платье присланной куклы подобрано бестолково – двусмысленная лёгкость наводила на мысли о постыдном беззаконии, какое предлагалось покупателю без консультации с адвокатом.

Признаюсь, вы меня огорчили, сказал г-н Монро, и мне придётся кое-что растолковать прежде, чем вы наговорите глупостей. Помните, что ответственность за сомнительные ассоциации лежит на психиатре, и если вы предпочитаете тратить деньги в другом месте, то вас не держат – но я буду разочарован. Будь кукла одета по-другому, т. е. реалистично, это было бы не что иное, как вмешательство в частную жизнь – не забывайте, что вы покупаете мертвую куклу. Что ваше воображение сделает с ней, дело темное, и вас не принудят давать отчёт. Мне всё равно, кого вы представляете на месте куклы – не сомневаюсь, что комедия будет разыграна в рамках приличия. Но в том то и дело, что вы не обязаны соблюдать приличия – нет таких общественных правил, какие требуют приличного отношения к вещам!

Г-н Монро ошибался – я не беспокоился о приличиях. Откидывая занавес времени в компании его уцелевшего в памяти двойника, я могу представить на суд добровольных вуайеристов мизансцену, изготовленную напоказ, как если бы зрители были приглашены – голая кукла в зачаточном, едва обозначенном белье, стекающие по игрушечным бёдрам странно гибкие руки, властный обладатель, покрытый дрожью любовного нетерпения, и летящий прочь покров кукольного платья, какому и была уготована участь занавеса в ретроспективных просмотрах.

Созерцание, сказал г-н Монро, является занятием пустым, сравнимым по бесполезности с гимнастикой, о безнравственности которой упоминал Сенека – тело откликается на зрительные образы ненадёжно. Я выгнал из лавки немало любителей понаблюдать, и меньшее зло, на какое такой наблюдатель мог рассчитывать, это добротный пинок в зад, каким приказчик сопровождает вынужденное прощание с несостоявшимся покупателем. Я понимаю, что вдумчивому человеку требуется время, чтобы приглядеться, но могу отличить внимательного оценщика от праздного зеваки, что пачкает товар неоплаченным любопытством.

Г-н Монро, вопреки рекомендациям цитируемой философии, с нравственным подозрением именно созерцал меня, а подвижность его лица вполне сходила за мимическую гимнастику. Возможно, в нём зародилось коммерческое разочарование в готовом ускользнуть покупателе, и я посмотрел с надменным ответным разочарованием, вложив во взгляд, в качестве практичной начинки, презрение к торгашеским фокусам, какие могли бы прийти в голову г-ну Монро, заподозри он во мне простака.

Дело не в торговых приёмах, сказал г-н Монро примирительно, а в том, что порождение химических субстанций не связано с хвалёным воображением – точнее, произведённые воображением суррогаты тоже оказываются воображаемыми. Я не желаю принимать от вас претензии потому, что вы перепутали созерцание и действие – прошу простить за дидактику, но куклы не флиртуют и не перемигиваются, и не желают, чтобы на них пялились без оплаченного счета, положенного им по праву функциональной вещи.

Я легко согласился со словами г-на Монро, т. к. именно в действии заложен смысл всякой игры. Если мне доводилось впадать в продолжительную созерцательность, я чувствовал себя неловко, словно ученик, пойманный на отлынивании от важного опыта, какой не заменишь показным прилежанием.

Главная претензия, которую я мог бы предъявить созерцательным паузам, была во множественности возможных интерпретаций хода игры, которые доступны наблюдателю в вынужденном антракте. Коварное приглашение к соучастию в материализации будущих сцен способно довести до умопомешательства застрявшего внутри паузы созерцателя – известно, что и краткий опыт имеет большую психиатрическую целебность, чем самая долгоиграющая рефлексия.

В гладком вопросе, в котором мы совпадали с г-ном Монро, была юридическая шероховатость – я знал, что всякое право, ведущее происхождение из римских развалин, в качестве возможной вины рассматривает действие, или даже его отсутствие, но никогда не охотится на наблюдателей. В случаях, если склонность к наблюдениям признаётся болезнью, беглому пациенту не положено наказания – суд брезгливо воротит нос от нравственной проказы, но не решается осуждать.

Держась границ созерцания, я оставался в границах гарантированной римлянами безнаказанности, и упомянутая шероховатость складывалась в портативную китайскую ширму, какую удобно носить с собой и прятать за неё от проницательности закона случайные порывы и подготовленные умыслы, отложенные до счастливого случая.