Тут дел всхлипнул, но не заплакал. На пол текла коричневая жижа, с запахом псины, и тухлой редьки. Этот запах сразу въелся в слизь в моем горле, и я чувствовал, чувствовал его. Это был гной, я очень хорошо знаю, как он выглядит, и чем пахнет, я видел литры его. Гной тек на пол, дед всхлипывал и дышал. А я слушал. Дед , отплевываясь гноем, говорил несвязно.
-Мы все делали вместе, хорошо вместе гуляли. Там лежали все, кто где умер, ведь кушать нечего. Мы с мамой глядь, валенки, себе берем, радостные. Потом у нас карточки украли, на хлебушек – пропищал дед. Так мама обо мне переживала, я просыпаюсь, мамочка с кирпичом стоит надо мной, охраняет.
Гной снова потек на пол, он струился между швами плитки, он залез мне в сандалии. Но все, кто шли мимо нас, не замечали его. Не замечала его и беззубая старуха, одетая в зелёное платье с поясом, всё в бурых пятнах. Она слушала, улыбалась, и кивала. От нее пахло приторной гнилью. Я знаю этот запах. Я сидел между ними, слушал, вдыхал. Что то было на своем месте. Все проходили мимо, и ничего не видели. -Вот а я прихожу, было лето, а мама злая была, а на столе что то черненькое. Мама кричит, продукты пропали. Говорит, жри что дают, у клея много. Я кушал, кушать хотелось.
Старуха гладила маленького мальчика по голове, гной делал ее платье все больше и больше бурым, страшным. А я чувствовал, в горле что-то высвобождается, слизь подходила все ближе и ближе к глотке, и вот она уже на языке, возле зубов. И вот я выплевываю ее в дедову лужу, которая наполнялась, стекая с платья ее мамы. Я – мучительная свобода. Я могу дышать сегодня. Мне осталось выдохнуть и выйти за железную дверь во дворик.
Болезнь дает мне возможность ценить секунды нормальной жизни – без встреч с теми,с кем живые не должны встречаться, без слизи в горле и тяжёлого взгляда в затылок. Но сейчас я жил свои секунды жизни счастливо, и с болезнью. Это была часть меня, и мы с ней часть одного целого. И позади строя мотострелков, медленно гордо и неспешно, шла старуха в буром платье с мешком, запачканным кровью и землей. За ней, не успевая, держась за мешок семенил худой мальчик лет трех в рваной рубашке. Теперь все было на месте. И никто не забыт, ничего не забыто.