Loe raamatut: «Из глубины. Избранные стихотворения»
В оформлении обложки использована картина «Из глубины», художник Виктория Билоган (Австралия)
Иное имя. О стихах Ильи Рейдермана
Ю.А. Кувалдин
Чтобы остаться, нужно писать. Тело бренно, Слово вечно. Чтобы встать на полку вечности рядом с Данте и Мандельштамом, нужно писать на таком же высочайшем уровне, не заботясь о признании современников. Доводить себя до постижения непостижимых сутей. Так работает Илья Рейдерман – светоч высочайшей поэзии, хотя не пренебрегает «низкой» лексикой, сталкивая её с высокой, высекая искры новых невероятных смыслов, когда душа читателя зажигается. К чему дышать, когда рядом клубятся удавы стихослагателей?
Забыв о сущности вещей, внедрять себя в горнило духа. Вот назначение поэта. Рейдерман создал свою вселенную разъятия понятий текущих правил. О, сила слова:
Изменяются даты, ну а времена
лишь прикидываются иными.
Но беспамятства чашу – выпей до дна,
заодно – позабудь своё имя.
Он долго шёл к таким стихам. Но возраста нет у поэта. Он сам себе время, эпоха и храм. Великая песня пропета. Илья Рейдерман сочленяет слова бесстрашно, как это делал в прозе Андрей Платонов, написавший: «Кладбище было укрыто умершими листьями, по их покою всякие ноги сразу затихали и ступали мирно». Совершенно невероятная метафора – люди как листья. Отработало тело и стало листвой. Лишь поэты не умирают. Душа Рейдермана находится в Слове.
Физиономии, лица, рожи.
Но отчего же – мороз по коже?
Слишком знакомы – и времени злоба,
и единение масс у гроба.
Рейдерман пронзительно чувствует, что весь Фридрих Ницше лежит в корне зла Зигмунда Фрейда, что битва идет между словами. Македонию нужно переименовать в Дономакию. Франц Кафка слабоват для понимания этого дела. Слова правят миром, открывают и закрывают страны и народы, уничтожают целые нации и фамилии. Чтобы нам жилось счастливо, нужно слово «Россия» заменить словом «Соряис» (видимо, Станислав Лем шифровал под Солярисом непознаваемую Россию). И будет людям счастье! Счастье на века! Гений Ильи Рейдермана узрел это, поэтому выдохнул:
Все стихи Мандельштама – написаны мной.
Я – безумец, ещё недобитый,
что стоит перед той же китайской стеной,
и терзается той же обидой.
Весь корень удач и неудач, весь мир сидит в тебе. Не оглядывайся по сторонам, не ищи виноватых. Виноват только ты.
В одном из писем ко мне, Рейдерман вспомнил поучительное:
«Как гордо писал Мандельштам Пастернаку из Воронежа, кажется – когда ни о каком напечатании его стихотворений уже не могло идти и речи – что он «наплывает» на русскую поэзию и знает, что останется в ней».
Юрий Александрович Кувалдин
писатель
«Лучшая из эстафет…»
Р.С. Спивак
Читаю стихи – и не без удивления вижу, что перед нами позднеромантический поэт, наследник «серебряного века», обладатель редкого в наши дни высокого поэтического слова. Он странным образом существует где-то между символизмом и акмеизмом, пожалуй, ближе других ему Мандельштам, о чём свидетельствует беспримерное количество стихотворений, посвящённых ему или написанных под его эпиграфами. Одну из своих книг он демонстративно назвал «Вместе», вся она состоит из стихотворений под эпиграфами. И в ней он пишет:
Пирую с вами посреди чумы!
Борис и Анна, Осип и Марина
(как мне по именам окликнуть всех?)
Ввиду объявленного карантина
поговорить мы можем без помех.
И впрямую говорит о наследстве, которое получил, и которое его обязывает продолжать разговор, «длить серебряную нить».
И тут я понимаю значение его встречи с Анной Ахматовой в её последний приезд в Москву, непосредственным свидетелем которой я была, пойдя по указанному адресу вместе с ним. Поэт читал раскалённые стихи о любви (адресат их был мне известен). Стихи были скорее в духе Цветаевой – но Анна Андреевна великодушно улыбалась и коротко сказала: «Пишите». Поэту нужна была эта символическая встреча – он осознал себя участником «лучшей из эстафет» – как писал в стихотворении.
Из Перми кружными путями попал он в свою «провинцию у моря», издав множество тоненьких книжечек мизерными тиражами и не завоевав известности, престижных литературных премий. Сказать ли, что судьба не сложилась? Сложилась Книга.
Может быть, проживи он другую жизнь, в тесном кругу столичных литераторов, – таких стихов он бы не написал. Конечно, иногда в его голосе слышится раздражение, порой он срывается в публицистику, а то и в открытую нравоучительность. И всё же в большинстве его стихотворений есть редкое качество – гармония! Он настоящий поэт-философ – что тоже редкость. В стихах он напряжённо размышляет, что порой не способствует ни лёгкости строки, ни лёгкости восприятия. У него есть своя устойчивая система образов, самобытная философия природы. Есть у него и подлинно трагическая лирика.
Мне интереснее всего и ближе его философская поэзия. Она – о мудрости, которая помогает понять истинные ценности жизни, о внутренней силе личности, дающей возможность пройти через испытание трагедией и укрепить свою связь с высшими инстанциями бытия. Его философская поэзия не собственно религиозного характера, но ее питают библейские образы и смыслы, как и его собственный опыт личной непростой судьбы, она требует достаточно высокого уровня культуры и мышления. Его стихи обязывают к духовному и душевному напряжению, но они не просто эмоциональны – в них бьется страсть мысли и чувства.
Я хочу процитировать стихотворение, которое поэт сам для себя считает программным. Книгу избранного он назвал «Из глубины». Это и начало известного псалма. Но это и указание на своё, так сказать, «местоположение» среди других поэтов. Он уподобляет себя рыбе, ушедшей на предельную глубину. «Я не молчу. Я говорю, как рыба/ Сквозь толщу вод кричу! Напрасный труд.» – пишет поэт.
И продолжает:
…плыть в этом – без конца и края – море,
вопросы множа и ища ответ.
Ты очутился на таком просторе! —
беда, коль путеводных истин нет…
Поторопись, – пока на полувздохе
не замолчал, судьбу свою кляня.
Так трудно в переходной жить эпохе
(она перешагнёт через меня!)
Тут и боль поэта: не слышат! Но и позиция «гордого человека», знающего цену своего слова: уйти от суеты, шума, чтобы мысль додумать, чтобы тихий шёпот рождающейся строки услышать. И несомненно – это слово Поэта.
Рита Соломоновна Спивак
доктор филологических наук, профессор
Пермского государственного университета.
Философ и поэт
В.Н. Порус
(выступление на поэтическом вечере И.И. Рейдемана, организованного в рамках культурной программы VI Всероссийской научно-практической конференции по экзистенциальной психологии, психологический факультет МГУ, Москва, 2016 г.)
Я философ, и хотел бы сказать несколько слов об интимном родстве между философией и поэзией. К тому подвигает меня поэзия Ильи Исааковича. Он сам признался, что он поэт, потому что философ и, возможно, философ, потому что поэт. И это, конечно, не случайно.
Несколько слов о том, что такое поэзия, как я её себе представляю. Поэт всегда находится в поле напряжения. Экзистенциальный поэт – в поле перенапряжения. Напряжение это возникает между тайной и истиной. Между тайной и истиной – напряженное пространство. Иногда оно стягивается в точку. Эта точка – поэт. Поэт, который подвинется от тайны к истине, скорее всего, превратится в пророка или исследователя, ученого.
Поэт, который подвинется от истины к тайне – должен замолчать. Потому что тайну лучше и прочнее всего хранит молчание. Правда, он может захотеть что-то сказать о тайне. Но тогда он попадет в ту самую ситуацию, о которой когда-то сказал Ф. И. Тютчев: «Мысль изреченная есть ложь». Это обнаружение тайны, которая пытается рассказать о себе словами – трагично, это такая трагедия, которую трудно вынести. И тогда напряжение может погубить того, кто пытается сделать то, чего он пытаться не может, оставаясь поэтом.
Поэт обречен, судьба у него такая, жить между тайной и истиной. Илье Рейдерману это удается. И всё, что скажет поэт, а пуще того – что он не скажет, а что умный читатель, или слушатель услышит и увидит в том, что он сказал – в этом и состоит его призвание.
Я сказал о кровном родстве философии и поэзии. Философ находится там же, где поэт. Он – в том же поле напряжения. Чем он там занимается? Он, вообще говоря, должен выразить условия, при которых тайна может себя раскрыть, а истина – сохранить в себе тайну. Вот это и есть призвание философа. Он не устраняет поле напряжения, в котором живет поэзия, а пытается подняться над ним, понять, отчего оно напряжено. Он не может стать поэтом, потому что тогда он может перестать быть философом. Но, оставаясь философом, он должен ощутить в себе главный вопрос, то главное страдание, что должно стать предметом его ума и чувства. И это, может быть, является главной проблемой, как для философии, так и для поэзии.
Мы знаем, что М. Хайдеггер в конце жизни пришел к тому, что философия исчерпала себя и должна уступить место поэзии. Возможно, в этой хайдеггеровской мысли заключены и тайна, и истина. Возможно, поэзия воспримет философию в себя так же, как философия воспринимает в себя поэзию. И они станут одним и тем же. Сейчас этому многое мешает: посторонние влияния, различие языков, традиций, культур. Но, всё это возможно, и, мне так хочется надеяться, когда-то осуществится. Ведь, вспомним, так все и начиналось когда-то. Философы были поэты, поэты были философы. Отсюда традиция: Державин, Баратынский, Тютчев, Бродский, Рейдерман…
Закончу шуткой: Илья Исаакович нелециприятно прошелся по современным средствам общения, которые став электронными, потеряли тепло пишущей руки и слезу, капавшую на написанные слова. Да, все так. Но познакомились мы с Ильей Исааковичем благодаря Фейсбуку.
Владимир Натанович Порус
доктор философских наук,
профессор НИУ ВШЭ
И судьба получает объём
Комната
Вхожу. Сажусь к окну, сосредоточен.
Стекло. С аквариумом схож мой куб,
в котором, отгороженный от ночи,
как рыба, бьюсь, пока сорвётся с губ
пузыриком взлетающее слово.
…Оно уходит – неподвластно мне,
беспечное (ни стен ему, ни крова!),
забыв меня – безмолвного – на дне.
1964 г.
«Поднимается небо всё выше…»
Поднимается небо всё выше —
и меня поднимает.
Словно бы я внутри воздушного шара,
детского, голубого шара,
только очень большого..
Весна.
«Он был не человек – бродячий цирк…»
А.Ч.
Он был не человек – бродячий цирк,
собрание чудес, чудин, чудачеств.
Он случай оседлал, как мотоцикл,
и – вверх по стенке – догонять удачу!
Вертел своих фантазий колесо.
Жонглировал словами вдохновенно.
…А в перерыве – закрывал лицо.
Ведь занавеса лишена арена.
1963 г.
Зеркало
1.
Зеркало – обезьянка —
мой повторяешь жест!
Зеркало – ты изнанка
горестей и блаженств.
Люди и годы – мимо.
Но, как всегда, – в глаза
сморит неумолимо
бледная полоса.
2.
Рассекает пространство полоска
посеребренного стекла.
Всё так просто – и слишком уж плоско.
А ведь целая жизнь протекла!
Может быть, отраженье лживо?
Зеркала научились лгать?
Всё бесплотно. А было бы живо,
если б время застыло, как гладь
стекленеющая. Чтоб память
стала домом, а не тропой.
Чтоб как зеркало, жизнь обрамить
и поставить перед собой.
Но мгновенье, жизнью согрето,
улетает путями света.
Отраженья, как льдинки, тают.
Не простившись со мной, пропадают.
1964 г.
3.
Это – я? Не подать и виду
что узнал. Но встречаю взгляд.
Вот, что в зеркале было скрыто:
тот, кем был полвека назад.
Ты, выходит, уже мой предок?
Ну а я со временем бьюсь.
Жил как мог – но тебя не предал,
новой встречи с тобой не боюсь.
И зеркальная эта полоска —
зыбкий времени водоём.
Это я там дымлю папироской.
И судьба получает объём.
3.05.15.
Мост
Скрипят ступеньки деревом и снегом,
и над мостом, как светофор, звезда,
и, паром занавешивая небо,
проносятся ночные поезда.
Простые доски тянутся в пространстве,
покрыты льдом, как схваченный поток,
и говорят о страсти дальних странствий
под стук колес и бег скользящих ног.
И мост качается, почти взлетает,
и над мостом, как светофор, звезда.
И в дымном ветре километры тают.
…Проносятся ночные поезда.
(Середина 1950-х)
Бедный Йорик
Над человеком времена – шутили.
И он шутил, пытаясь разобраться.
Скажи, не тесно ли тебе в могиле,
которую б теперь назвали братской?
Осуществить призвание – хоть вчерне!
А то ведь будущих веков историк,
глядишь, поднимет твой беззубый череп,
и грустно улыбнётся: бедный Йорик!
1964 г.
Монолог поэта
Осталась боль – хоть затянулась рана.
Кого винить? Виновны поезда.
Поэт неточен – или слишком рано,
а чаще – безнадёжно опоздал.
Глазей в окно, пока за поворотом
не скрылось всё, а дальше – напрямик.
О, рельсы строк – я предан им, я продан.
Попарно рельсы строк по шпалам книг.
И не продешевил ли я, всю жизнь
сменяв, не зная, на клочок бумажный —
билет сквозь время? С рифмою свяжись —
и уведёт от простоты домашней.
И свяжет руки – чтоб ни дать, ни взять.
И свяжет мысли в узел небывалый.
Мир твой до малости – а жить нельзя…
По шпалам, о – за истиной – по шпалам!
И если не смогу всю боль и нежность
вместить меж двух рифмующихся строк,
я оглянусь, тебя я вспомню – прежней.
И снова повторю весь монолог.
1963 г.
Нисходящая мелодия
«КАК Я ЛЮБИЛ ЕЁ!» Вы подглядели,
будьте свидетелями, фонари.
Как я бродил до зари…(В самом деле —
под фонарями бродил до зари?)
«КАК Я ЛЮБИЛ!» Тротуар, обнови же
воспоминаний истоптанный путь.
Суть была в том, что я шёл к ней всё ближе,
а становился всё дальше – вот суть…
«КАК Я ЛЮ…» Был на Урале июль —
с жаркими днями, ночною прохладой.
Памятью благоразумной верну ль
эти контрасты любви и проклятий?
«КАК Я…» Не вспомнить. И слёз не пролить
Чем возмещается сердца растрата?
Но когда нечем уж, кажется, жить —
жизнь поворачивает. Без возврата.
«КАК…» И смещенье в себе ощутив,
встав пред загадкою обновленья,
всё ещё ловим из отдаленья
этот затверженный старый мотив.
«КАК Я ЛЮБИЛ ЕЁ» «КАК Я ЛЮБИЛ!»
«КАК Я ЛЮ…» «КАК?»
…Нисходя по ступеням,
падая полувопросом без сил
в ту тишину, что зовётся забвеньем.
1965 г.
Из книги «Миг», «Картя молдовняскэ» Кишинёв, 1975
«Кто-то скачет на коне…»
Кто-то скачет на коне.
Кто-то за конём – бежит.
Жизнь уходит, а на дне
строчка грустная лежит.
По дороге молодцом
кто-то скачет – пыль в глаза.
С запрокинутым лицом
кто-то смотрит в небеса.
Кто-то скачет – конь горяч!
…Не ловить бы мне удач.
Просто – жить под небесами.
Хочешь – смейся. Хочешь – плачь.
Сон
И каждому был дан свой час.
Свой трезвый час средь дня иль ночи.
И странно открывались очи,
и свет, и тьму сосредоточив
в себе. И мир был без прикрас.
Всё – словно в первый день творенья,
без глянца. Разворот работ.
И совесть строгий счёт ведёт
приметам едким запустенья.
Счёт недоделок и пустот.
Как бы вращались жернова
из очень твёрдого металла,
и оправданий не хватало,
и обращались в прах слова,
и суть от формы отлетала.
Всё было неприкрыто, голо,
всё беспощадно, как во сне.
Ты всё, душа, перемолола?
И правда грубого помола —
лишь горсть одна – на самом дне…
«Открыть себя – как в мир открыть окно…»
Открыть себя – как в мир открыть окно.
И это в детстве было: не уменье,
а первый дар – быть с жизнью заодно
и повторять в себе её движенье.
Но как же уберечь нам этот дар
от взрослой недоверчивости нашей?
Кто детство потерял – тот слишком стар.
Его душа содержится под стражей.
Не может он – рассудку вопреки —
летать во сне и наяву решиться
вдруг уподобить крыльям две руки,
чтоб к небесам, как птица, причаститься…
Но человек касается небес
ладонью, от земных работ шершавой,
и все не верит мысли слишком здравой.
И всё шумит, шумит в нём детства лес…
Эхо света
Как тонкой нити звука нет конца —
есть эхо, отзвук и преображенье,
так солнца луч, коснувшийся лица,
во мне самом отыщет продолженье.
Ты, эхо света, помысел ли, звук
нечаянно сорвавшегося слова?
Ты – тайны и признания испуг
перед определённостью земного
существованья. Бродишь в глубине
под оболочкой каждого предмета,
глухим волненьем отзовясь во мне,
как жажда продолженья, эхо света!
Трудись, душа, стремясь соединить
всё то, что жизнь дала и обещала,
держа в руках существованья нить,
тот лучик без конца и без начала.
«Мне этот город преподал урок…»
Мне этот город преподал урок.
Самим собой быть – вовсе не заслуга!
Сам по себе небесный свод глубок
и солнце – ярко, и листва упруга.
Сама собою южная весна
вошла в деревья, переулки, лица…
В ее щедротах мне не заблудиться.
Она – и небо, и земля – она.
Как разобрать мне этот росчерк в небе
ветвей, летящих смело в вышину?
Как суть понять? Я сам – зеленый стебель,
вдруг ощутивший тяжесть и длину.
И как весна, как этот город жаркий,
– пишу себя, порвав черновики.
Правдиво. Безоглядно. Без помарки.
Еще не зная будущей строки.
«Весна еще гадает – снег ли, дождик…»
Весна еще гадает – снег ли, дождик
наслать, иль солнцем подсветить слегка.
Она еще в раздумье – как художник
перед холстом, не начатым пока.
Неверный март. Невнятно, зыбко, странно…
Какой-то шорох, шепот, тайный сдвиг.
И всё же – чудо, как весна нежданно!
Того ли ждал? Опять врасплох застиг
взмах этой шири, рвущейся из плена,
(сверх наших мер, над нашей прозой – взмах!)
Переворот, внезапно и мгновенно
свершенный в небесах, сердцах, умах.
И взгляд уже уносят облака,
а между ними – синие провалы.
Такая синь, какой и не бывало
до сей поры, – безмерно глубока…
«И, наконец, увидеть этот сад…»
И, наконец, увидеть этот сад,
усыпанный, как снегом, лепестками.
Мы с ним одни. Наощупь, наугад
идет неслышный разговор меж нами.
Прожилки листьев, полдень и лазурь,
и белизна цветов, и зелень, зелень…
Прими меня к себе и образумь,
и опусти, как лепесток, на землю.
И не от мудрости – от простоты
своей – пойму высокое молчанье.
И сгусток тишины возьму, а ты
махни легонько веткой на прощанье…
«Спокойно как!.. Ни дел, ни мыслей нет…»
Спокойно как!.. Ни дел, ни мыслей нет.
Всё схлынуло, а будущее – где-то
за горизонтом. И струится свет
безмерного, медлительного лета.
И я уже включен в круговорот
природы – как травинка или капля
дождя… Как будто скрепы дней ослабли
и выпал я… Куда меня несет?
«Дождь кончился, но не ушел еще…»
Дождь кончился, но не ушел еще.
Он – в сумраке над крышами и садом.
Он, близостью недавнею смущен,
еще неловко бродит где-то рядом.
Он к телеграфному столбу припал
всем облаком, без молний и без грома.
…Прощанья молчаливый ритуал.
Как мне все это самому знакомо.
«Мне больно видеть это южный снег…»
Мне больно видеть это южный снег.
Какая жалость – он сейчас растает!
Зачем он в этом воздухе блуждает?
Зачем бесцельно коротает век?
Снег – для того, чтоб землю обновить,
чтобы внезапно – завтра наступило.
Припорошит всё то, что прежде было —
и заново, как в детстве, можно жить.
Но беспощадна юга благодать.
И на лице – как бы слезинок влага.
Ах, южный снег, к чему твоя отвага,
тебе страницей белою – не стать.
Лети с небес, хоть краток жизни миг.
Снег, будущее – на ладони таешь.
И всем, что есть в тебе, напоминаешь
о новизне, что скрыта в нас самих.
Немота
1.
Я онемел. Так стань моим,
язык огня, язык заката!
Сгорим, а там туман и дым
как тени уплывут куда-то.
Но как хорош костёр земной!
Но как велик костёр небесный!
Как жарко говорит со мной
язык огня над темной бездной!
Бросаю в топку свой словарь.
Слова как бабочки сгорают.
…Гудит огонь и повторяет
обрывки их, как пономарь.
2.
Пророки нынче устарели.
Что нам истлевших слов зола?
Нас на железной карусели
кружат насущные дела.
Но что-то высказаться хочет.
И человек, узнав судьбу,
хоть перед смертью, но пророчит,
и складка ярости на лбу.
Что не сбылось? Что не вместилось
в событий оголтелый бег?
Теперь он примет, словно милость,
последний дождь и первый снег.
О, мысль, пронзающая тело!
Но мёртв несбывшийся пророк,
кто знал лишь бессловесность дела,
и Слова высказать не мог.
«И опять облетает листва…»
И опять облетает листва,
будто падает с мира завеса.
Загляни в глубину естества
поднебесного голого леса.
Эти ветви корявы, стволы,
будто их обожгло, почернели.
Пламя дремлет внутри, в колыбели,
– тайный жар среди ветра и мглы.
Безответная жизнь – муравья
терпеливей, – а так бушевала,
щебетала, шумела, играла,
лепетала, сама не своя…
Небо – низко. Земля – под листвой.
И в просветах – простор обозначен.
Лес молчит, нежилой, но живой,
– будто за руку временем схвачен.
Что там между ветвей – между строк?
Чем пространство недвижное живо?
Лес молчит – онемевший пророк.
Жизнь – вот слово. Сказать бы – не лживо…
Уроки геометрии
1
Круглится жизнь. Как будто бы отлита
надолго. Как ни поверни – кругла!
Вот циферблата круг – моя орбита,
свернешь с нее – и в миг сгоришь дотла.
Вот круг работ, и круг забот, и мыслей…
И жизнь идет под кругленький мотив.
Качнутся день и ночь на коромысле,
дугой тяжелой плечи обхватив.
Лишь зачерпнешь – и время вновь сомкнется.
Ах, не пролить бы, выпить всё до дна…
Жизнь как вода во глубине колодца,
круглится… Малость в ней отражена:
частица неба. Вечности клочок
в оправе предначертанного круга.
И для чего же тетивою лука
душа напряжена? Какой в ней прок?
2.
Упряма прямота. Она – струна
натянутая. Но не в том ли чудо:
заденешь – и рождается волна,
улыбка, мысль, живой изгиб прелюда.
Как музыку бы – жизнь понять. Вся суть,
быть может, в том: не доверяй заботам,
отважься с колеи прямой свернуть.
Не истина ли там, за поворотом?
Спрямляют телеграфные столбы
и провода движенье мысли пленной.
Но знаю: кривизна моей судьбы —
изгиб волны, летящей во вселенной.
Упряма прямота. Но суть не в ней.
И судорогой нам тела ломает
живая боль рождений и смертей.
И страсть нас гнет и к небу поднимает.
Лишь оттяни струну усильем рук —
хоть суждено ей снова распрямиться,
но вылетит, освободится звук,
улыбка, мысль, души твоей частица…
3.
Весной слышнее первозданный зов
пространств, что жаждут с нами породниться.
И, откликаясь, мы начнём с азов,
поймём стремленье ввысь ростка и птицы.
Мы кланялись, сутулились, грустили,
расчерчивали жизнь от сих до сих,
но всё не гасло, как звезда, усилье
понять ту высоту, что в нас самих.
Пугают нас небес пустые дали,
мы в быт зарылись, как в окоп, по грудь.
Что ж поднимает нас по вертикали,
как жар болезни поднимает ртуть?
Быть человеком – трудная задача.
Расти, самим собою становясь.
Но, может быть, живём мы, что-то знача,
когда сквозь нас земли и неба связь.
