Loe raamatut: «Одинокий фонарь. Сборник рассказов»
Дисклеймер: все персонажи являются вымышленными и любое совпадение с реально живущими или когда-либо жившими людьми случайно
О йоге, пожирателе душ Амате и фонаре за окном
У Вас есть внутренняя опора? Что-то метафизическое, тонкое, но прочное, и в то же время гибкое, достаточное для того, чтобы держать Ваш психический и эмоциональный мир в равновесии, не дать ему рухнуть под натиском обстоятельств? Знаете, как будто там ещё есть такое пространство, куда вот это «всё» может рухнуть. Такая Бездна с большой буквы «Б».
Примерно к двадцати семи я понял, что у меня такой опоры нет. Я тогда отходил от неразделённой любви, вдобавок у меня диагностировали варикозное расширение вен. И это в моём-то возрасте!
– У вас плохая наследственность, – объяснил врач и прописал резиновые чулки. До конца жизни, ибо не лечится.
С работой тоже не всё было гладко. Мало кто мечтает работать менеджером по продажам на перегретом рынке правовой поддержки. Иными словами, опереться было не на что. А ещё я был замкнутым, никому не доверял, не мог поговорить по душам. Да и друзей у меня не было тоже.
Помню, листал я ленту ВКонтакте, и попалась на глаза картинка с текстом: «Если вам 25, то это не четверть жизни, это её треть, при условии, что всё у вас будет хорошо». Это на меня подействовало. В самом деле, подумал я тогда, а у меня «всё хорошо»? И словно какая-то пелена спала с глаз: работу я не любил, здоровье подорвал, жил с родителями, семьи и отношений нет.
И тут бы самое время впасть в депрессию. Но я не стал. Вместо этого съехал. Помню себя в этой мрачной, но по своему уютной однокомнатной квартирке на окраине Москвы. Со всех сторон на меня оценивающе смотрят потёртые и заляпанные жирными пальцами коричневые советские шкафы с оторванными ручками. За окном идёт холодный октябрьский дождь. И там же, прямо напротив моего окна, сияя приветливым оранжевым светом, глядит одиноко стоящий во дворе сутулый фонарь. Занавески тогда не было. Её не будет ещё очень долго. Я повешу её весной, когда восход начнёт будить меня по утрам слишком рано. А тогда этот оранжевый свет от фонаря отчетливо давал понять, сколько грязи на полу в комнате.
Я сел на диван. Кругом лежали неразобранные вещи в мусорных пакетах. Вымыть пол? Принять душ? Просто лечь спать? Немного помедлив, я расстелил свой коврик для йоги. Так началась моя новая жизнь в новом месте.
Это был антиварикозный комплекс упражнений, который я нашёл в интернете. После тяжёлого рабочего дня моим ногам становилось гораздо легче. Я приходил с работы, принимал душ, расстилал коврик и растворялся в практике. Если на работе был день рождения или другой праздник, я пил апельсиновый сок. Знал, что на дома меня ждёт нечто несравнимо большее, чем удовольствие от алкоголя. Я стал спокойнее и увереннее в себе. Крепло ощущение, что впервые я делаю что-то важное. Я понял, что слышу, наконец, своё тело и помогаю ему. Впервые моя жизнь не проходила мимо – практика удивительным образом стала её центром. Мне стало не важно, какая погода за окном или какая атмосфера у нас в отделе на работе. Я понял, что такое внутренняя опора. Та самая, что позволяет держать мой личный мир над Бездной обстоятельств и страхов.
И если бы в этот момент закончилась моя жизнь, я был бы спокоен. Ну, знаете, как это обычно бывает: метеорит, ударная волна… или злые инопланетяне решили вдруг распылить землю. Я прямо и твёрдо стоял бы перед создателем всех миров и он, она, они или оно, соединив в себе все любимые мной образы, от кастанедовского Орла до многорукого Шивы, найдя моё имя в бесконечном списке погибших, спросил бы: «Вечерин?». Тем самым голосом, которым наша учительница по химии называла фамилии, ведя ручкой в журнале, нарочито растягивая слова: «К дооооскееее пойдёёёёт… о, Вечерин» с ударением сразу на две «е» по очереди. Странное дело, я не помню ее имени, но помню голос… И вслед за этими словами из тьмы Бездны уже покажет свою крокодилью морду голодное египетское чудовище Амат, пожиратель душ.
Вот он высовывает язык и дышит, как собака, причмокивая и обтекая слюной в предвкушении хрустящих косточек моего тела. Божество гладит его по голове, треплет за ушком, а потом обращается ко мне:
– Итак, что достойного ты сделал в своей жизни, Илья?
И бесы-зрители толпятся вокруг, сверкая огненными глазками в предвкушении кровавого зрелища.
– Ничего особенного толком не успел, – отвечаю я смело, прямо глядя в Невыразимое.
– Так и есть, – поддакивают бесы. – Не успел… Не успел…
– Но я практиковал хатха-йогу, – помедлив, добавляю я.
И бесы в ужасе замирают и переглядываются, а некоторые даже отступают во тьму, недовольно бубня. И Амат, крокодил-гиппопотам, от неожиданности кусает свой толстый язык и скулит, а сутулый фонарь, тот самый одинокий свидетель моей практики, уже яростно намигивает азбукой Морзе своё оранжевое послание в ночную мглу. О том, как всё было, ведь фонари не умеют лгать.
И в этот самый момент, когда страх ожидания приговора должен быть максимальным, я вдруг понимаю, что его нет. Он кончился, как кинолента в старом проекторе, развязался, как шнурки на кроссовках.
– При чём тут вообще спасение? – спрашиваю я себя. – Откуда взялась эта странная идея? Ведь если про меня всё известно, бояться нечего.
Я подхожу к Амату. Он злобно рычит. Ему ещё не разрешили меня кушать. Медленно и осторожно касаюсь его львиной гривы. Делаю ещё шаг. Провожу рукой по его влажной голове. Треплю его за ушком. Наконец, помедлив, сую свою голову ему прямо в пасть. Раздаётся хлопок, словно я своей головой порвал бумажный пакет. И я понимаю, что этот «Хрюндик» как будто не настоящий. Словно тряпичная кукла, надетый кем-то на руку. Как и я сам… и весь этот сдувающийся на глазах мир. Будто я заглянул за декорации, а они с той стороны – не покрашены.
– Ты уже кое что понимаешь, – говорит Бог. – Честно говоря, неплохо было бы тебе ещё пожить. Может, что и успеешь…
И вот я нахожу себя в шавасане. Присниться же такое. Сегодня нужно лечь пораньше. Видимо, не высыпаюсь.
Текстильщики
Это случилось в детстве, поздним осенним вечером, когда мы всей семьей на электричке возвращались домой с бабушкиной дачи. Шёл дождь и за окнами вагона едва угадывались очертания происходящего. Вдруг поезд притормозил и остановился напротив огромного остеклённого здания какого-то офиса или торгового центра. Тусклые лампы под потолком вагона замигали и погасли. Кашляющий динамик неразборчиво предостерёг: «ТеК…стИль…щщщИки».
Сквозь запотевшее стекло я напряжённо всматривался во мрак дождливой ночи, как это делали дети Тим и Лекс, сидевшие в машине напротив загона с тиранозавром в фильме «Парк Юрского периода».
Мокрые стёкла торгового центра дрожали на ветру, будоража воображение…
Тогда я увидел их…
Огромные чёрные осьминоги сновали всюду, перебирая своими жуткими пупырчатыми щупальцами. Они полностью облепили мрачное здание. Страшные. Голодные. Злые.
Кажется, одна из тварей посмотрела в мою сторону, когда поезд, наконец, тронулся. Покачиваясь, он стал набирать скорость, унося меня прочь…
Вновь загорелся свет. Я повернулся к младшему брату и шёпотом сообщил ему:
– Кажется, я только что видел текстильщиков!
Война за территорию
Как-то в третьем классе меня с новеньким смуглым парнишкой посадили за первую парту, чтобы мы оба были на виду. Меня – за то, что болтал во время уроков с другом, а Тимур, так звали новенького, вроде успел уже с кем-то подраться.
– Ты чего на мою половину парты локтем залезаешь? – недовольно спросил Тимур, как только начался урок.
– Я на своей половине, – отозвался я недоверчиво.
– Давай тогда разделим? – предложил он и взял карандаш.
– Давай, – согласился я, не зная ещё, на что себя обрекаю.
Тимур прочертил толстую кривую линию серым грифелем и провозгласил:
– Это твоя половина, а это – моя.
– Ты неровно прочертил! – возмутился я, не понимая, как он сам этого не заметил.
– Всё ровно! – невозмутимо отрезал Тимур. – Смотри, – Он отмерил руками свою половину, затем поднял руки перед собой, как будто аккуратно нёс хрустальную вазу или таз с водой, и приложил их к моей половине. – Видишь? Совпадает.
– Ты неправильно меряешь! – сообщил я, хмуря брови. – Ты руки сужаешь. Вот так надо.
И только я хотел показать, «как надо», он схватил меня за руки и сказал тихо:
– Будешь возмущаться – лишишься и этого! Понял?
– В смысле, – спросил я, потому что как раз таки ничего не понял.
– Вот тебе за возмущение штраф, – объяснил он и прочертил новую линию, «отрезав» ещё кусочек парты от «моей» половины.
Я опешил. Такого в моей детской жизни ещё не было.
– Да у меня здесь даже учебники не поместятся! – начал объяснять я обиженно.
– Это меня не волнует, – пожал плечами Тимур. – Но если будешь себя хорошо вести, я, может быть, дам тебе завтра кусочек чуть больше.
Поняв, куда дело идёт и что обида не поможет, я потянулся за его карандашом.
– Дай сюда, – попросил я.
– Нет, – отозвался он, убирая руку. – Тебе опять положен штраф. Вот этот кусок теперь тоже мой.
И он прочертил ещё одну линию. Тогда я плюнул на руку и стал эти его дурацкие линии стирать, а он оттолкнул меня и начал чертить по парте ещё сильнее.
– Что у вас случилось опять, хулиганы? – спросила учительница, внимание которой мы привлекли своей возней.
– Он толкает меня и хочет отнять мой карандаш, – пожаловался Тимур.
– Илья, – обратилась ко мне учительница. – Если ты будешь мешать Тимуру, то я выгоню тебя в коридор. Там будешь учиться, понятно?
Как только она отвернулась, Тимур прошептал мне:
– Ты всё понял? Не возникай! А то вся парта будет моей. Вот тебе ещё один штраф, – и он «оставил мне» около двадцати процентов стола.
– Нет, – ответил я твёрдо и положил руки на стол, как положено ученику.
– Эй! – возмутился он, толкая меня. – Это моя половина!
Хитрости мне всегда недоставало, так что мы сцепились прямо во время урока на глазах учительницы, затем упали в проход между рядами, таская друг друга за свитеры, а потом оба получили замечания в дневник. В планы Тимура это не входило, да и в мои тоже, но на следующий день никаких линий на парте он больше не рисовал.
