Loe raamatut: «Семь смертей майора Казанцева»

Пролог

Извержение супервулкана в Америке. Крупный астероид-убийца, подбирающийся к Земле и намеревающийся безжалостно смести с ее поверхности все человечество, как в свое время дальний его родственник поставил крест на динозаврах. Мировая война и террористические атаки. Крах финансовой системы и исчерпание нефти. Страшный вирус, не знающий милосердия.

Да, несть числа бедам, которые призывают на голову человечества безумные кликуши, предприимчивые деятели культуры и истеричные представители средств массовой информации.

Реки крови на фоне апокалипсических картин. Красивый фейерверк, после которого малым никому не покажется. Все громко и ярко. Катастрофы на загляденье! Мечта современников! Давно ожидаемый, будоражащий кровь простого обывателя глобальный ужас!

Но только так не бывает. Это всего лишь лубочная картинка для масс, которые ничего не знают и совершенно не понимают суть вещей.

Ведь по-настоящему страшные Катастрофы происходят совсем иначе. Они приходят интеллигентно, тихо и незаметно.

Просто однажды мой Поиск дает сбой. И очень важный Предмет оказывается не в тех руках.

И в этот момент ад перестает быть мифологическим понятием. Он переходит в разряд безысходной привычной обыденности…

Глава 1

Я точно помнил, что умер. Мне вогнали бритвенно-острый тесак в живот. И это было то немногое, что сохранила моя память. Еще мне смутно вспоминалось, что перед этим был бой – полноценный, с взрывами и стрельбой.

Ну а всякие мелочи, типа, кто я, зачем и почему? Все это осталось лежать под пластом обрушившейся на мой разум горной породы, такой неподъемной базальтовой массы. И пробиться сквозь нее в моем плачевном состоянии пока не представлялось возможным. Мое сознание и так едва состыковывалось с нынешней реальностью. А мысли закручивались совсем уж в причудливые узоры.

Постепенно в голове стали всплывать другие картинки. Величественные негостеприимные горы со снежными пиками и хроническим недостатком кислорода. Опасные тропы, на которых срываются вниз вьючные лошади. Ночевки под усыпанным яркими звездами небом, укутанным одеялом Млечного пути. Развалины культовых строений и серые древние камни. Гладкая, как зеркало, скала. Что это? Наверное, это мой роковой путь.

Где это было? Зачем? И кто, черт возьми, я сам?!

Глаза мои были закрыты. Шевелиться я не мог. Руки-ноги как чужие. Разлепить веки и визуально сойтись с этим миром я тоже был не в силах.

Вместе с тем постепенно я осознал, что лежу в кровати под плотным одеялом. Справа едва слышно раздавались щелчки и механическое гудение.

Итак, я жив. И, наверняка, болен. Вот только самой боли почти не было. Лишь слегка покалывало в груди, да еще нервировало неприятное зудящее беспокойство в предплечье.

Но в целом состояние у меня было воздушное. Мягкая кровать, будто сотканная из потоков воздуха. Прозрачная легкость эфира вокруг, в течениях которого зависло мое тело. И время струится мимо.

Сколько прошло с того момента, как я вынырнул из вязкой тьмы? Минута? Час? Сутки?..

Я судорожно вздохнул. Толчок воли поднялся из солнечного сплетения. Пальцы на правой руке сжались в кулак. Казалось, мои колоссальные усилия могут сдвинуть горы. Но горы мне без надобности. Мне нужно всего лишь поднять веки.

И мне это удалось! В глаза ударил болезненный дневной свет.

Еще минута-другая. И я понял, что снова принадлежу себе. Как будто завел давно ржавевшую в гараже машину. Пусть пока владею я своим телом и не слишком хорошо, но уже ощущаю, что оно мое. И что оно подчиняется моей воле.

Я скосил глаза и увидел хищное щупальце капельницы, тянущееся из раздувшегося, как насосавшийся комар, ярко красного пузыря.

В голове крутились смутные нечеткие понятия, быстро очищаясь и трансформируясь в слова. Капельница, иголка, вена. Понятия знакомые. Они без труда укладывались в голове и сводились к одному емкому названию – больница.

Что у нас еще рядом? Тумбочка с медицинской аппаратурой. В матово-белом металлическом ящике что-то пиликало, мигало. Все, как в голливудских фильмах.

Голливуд. Что это такое?.. Точно! Кинофабрика одной дряхлеющей сверхдержавы, пытающейся киношными фантомами придать иллюзию смысла своему существованию. Ту страну, как помню, я искренне ненавижу. Почему? Она – враг. Кому? Моей стране. Мне лично. Чем заслужила такую честь? Не помню. Но чем-то немалым.

Моя воля тем временем осваивалась в этом мире. Мне хотелось действовать. Память подкидывала все новые картинки. Хотя при этом забывала сообщить, кто же я сам. Но это неважно. Главное, я есть.

«Аз есмь». Это откуда?

Я пошевелился, приподнялся на локте и огляделся. На удивление быстро все-таки возвращался контакт с окружающей действительностью и с телом.

Я был в бездушно-белой комнате. Белые стены, белый потолок, металлическая, но тоже белая мебель. А вот под потолком глубоко темнел, как провал Черной Дыры, экран здоровенного телевизора. Шторы, конечно, тоже белые, закрывали окно. Но через них просачивались колючие лучи утреннего Солнца.

Кроме меня в комнате никого. Я ощутил себя жутко одиноким и стиснутым этими стенами. И лишним. Мое место не здесь. А где?..

Я дернулся. Резко присел в кровати. Выдрал иглы капельницы из руки. Сорвал датчики с груди.

Голова тут же пошла ходуном. Мир расфокусировался, поплыл, как изображение на теряющем сигнал телевизоре, а затем снова обрел четкие очертания.

Запиликала аппаратура на столике. Взвыл сигнал тревоги. Послышались шаги. Мое кристально чистое и прозрачное одиночество было в миг разбито, как соприкоснувшаяся с чугунной гирей хрустальная ваза.

Накатила волна слабости. Эх, рано я начал шевелиться. Оставалось снова распластаться на постели и прикрыть веки.

Послышались возбужденные и изумленные женские голоса:

– Он пришел в себя!

Началось мельтешение и столпотворение.

Мне стало хуже. Но я находил силы время от времени приоткрывать глаза. И тогда видел силуэты в белых халатах. Под халатами проглядывало зеленое сукно. Зеленое – это форма, вроде бы, военная.

Мне приоткрыли веко. Мигнули в зрачок фонариком, проверяя реакцию. Кольнули иголкой в ладонь, от чего я непроизвольно дернулся. Послышался мужской бас, изрекший короткое и емкое ругательство.

Снова шум и женское чириканье. Которое перекрыл все тот же густой бас, призвавший всех немедленно заткнуться. Когда галдеж утих, мужчина стал кому-то докладывать по телефону:

– Да, он вышел из комы… Да, в контакте. Да…

Да, да, да.

Я вдруг немотивированно разозлился и вновь попытался встать. Задело меня слово «кома», ставшее вдруг донельзя личным и пугающим. Получилось у меня неважно. Сильные руки аккуратно вдавили меня в постель.

Шприц. Укол. Беспамятство…

Очнулся я уже при электрическом свете. Место то же самое. И кровать та же. За окном разлилась тьма.

У постели на стуле возвышалась грузная фигура, сперва показавшаяся мне нечеткой, сотканной из клубов дыма.

Но так уж получалось у меня сегодня – все ирреальное обретало реальность и очертания. Передо мной нарисовался грузный мужчина лет сорока. Его старила седая густая шевелюра, похожая на песцовую шапку. Черты лица крупные, приятные. Лик в целом располагающий – такой донельзя русский. Глаза были прищурены по-доброму, как у дедушки Ленина.

«Ленин – вождь мирового пролетариата», – подсказал мне мой трудно контролируемый, но весьма полезный внутренний голос. Да и ладно, пролетариата так пролетариата.

– Здравствуй, – улыбнувшись, произнес посетитель. – Пришел поинтересоваться, как это оно, выйти из комы.

– Нормально, – через силу просипел я.

Действительно, было почти нормально. Я даже смог приподняться и прислониться спиной к спинке кровати.

– Тогда скажи, кто ты? – потребовал посетитель.

– Я… Я… Я это Я. С большой буквы, – усмехнулся я.

– Резонно. Тогда кто перед тобой?

– Звеньевой, – губы будто сами прошептали это слово.

– Уже хорошо.… Ну а как тебя зовут? Вспоминай! – хлестко прикрикнул гость, будто влепил мне пощечину.

– А я? Я…

– Ну же!

– Старьевщик. Просто Старьевщик.

Слово это стало камешком, вызвавшим обвал в горах. За него зацепилось еще одно слово, показавшееся мне очень важным – «Фрактал». А потом голова пошла ходуном. И меня понесло вперед, в шторм, как парусное судно, подхваченное шквалом воспоминаний, обрушившимся со всей стихийной жестокостью.

Я вспомнил все до мельчайших деталей.

Началась эта история совсем недавно. В Москве. В самом начале чудовищно душного и дождливого июня…

Глава 2

Старьевщик. Что-то пренебрежительное слышится в этом слове. Почти что мусорщик. Человек, собирающий мусор прошлого, живущий настоящим и не стремящийся в будущее. Так? Не совсем. Ведь я сам предложил этот оперативный псевдоним. Он меня вполне устраивал и ни в коей мере не казался постыдным. Ибо я и был старьевщиком.

Восемнадцать лет я искал старые и, как будто, никому не нужные вещи. Но однажды любая вещь может стать ключевой. Смотря, кто ищет и для чего. Впрочем, эти самые КТО оставались для меня величиной неопределенной и малопонятной. А для чего – вообще тайна, покрытая непроглядным мраком. Но если звезды зажигают, значит это кому-то нужно. А если вещь ищут с такими усилиями и бешеными издержками, значит, она кому-то жизненно необходима.

Кем я был до того, как стал Старьевщиком? Предыдущая жизнь прошла как сон. В ней тянул лямку капитан РВСН, после одного инцидента комиссованный по здоровью на нищенскую пенсию. А затем я нашел не то, чтобы новую работу. Я нашел себя.

И вот в итоге лежу на госпитальной кровати. Не в первый и, скорее всего, не в последний раз. Кстати, это ложе обладает рядом полезных значений. Прежде всего, оно означает, что если ты на нем, то, значит, еще жив. А выжить бывает порой совсем нелегко. Настолько нелегко, что это проходит даже не по разряду везения, а по категории чудес. Чудес, которых, якобы, не бывает, но они мне встречаются с неизменным постоянством.

Итак, как я оказался здесь, в госпитале Министерства обороны в Ближнем Подмосковье, известным тем, что здесь проверяли здоровье первых космонавтов? Конечно же, в результате выполнения специфических служебных обязанностей. И началось все со встречи со Звеньевым. Все мои неприятности и победы всегда начинались со встреч с ним.

Конспирация – каким количеством возможностей она обладает в наше высокотехнологичное время. Интернет, радиозакладки, засекреченная связь. Можно всю жизнь прожить и не увидеть своего куратора по спецслужбистским делам, а только бесконтактно получать задания, деньги и документы. Но Звеньевой предпочитал встречаться лично. Ему зачем-то обязательно необходим был разговор с глазу на глаз. Это правило выполнялось неукоснительно.

Хотя было на моей памяти одно исключение, но на то оно и исключение, что бывает в исключительных случаях. Тогда мне передали по кодированному каналу задание, которое я успешно и без напряжения исполнил. А через несколько дней после этого встретился со Звеньевым на Невском проспекте в Ленинграде. И понял, что для отказа в предыдущей встрече у него были очень серьезные основания. Это была тень от былого человека. Исхудавший, с ввалившимися глазами и забинтованной шеей. Ему было плохо, но он нашел в себе силы пересечься со мной. Вновь понадобились услуги Старьевщика в поисках еще одной, непонятно зачем нужной вещи.

– Тяжело пришлось? – спросил я его тогда сочувственно.

– Бывало и хуже. К делу не относится. А дело – мне нужны вот эти часы, – он протянул мне фотографию золотых карманных часов на цепочке. – Фирма «Бланкпайн», начало двадцатого века. Культурной и исторической ценностью не обладают.

– А какой обладают?

– Определенной. За это не беспокойся…

Нашел я эти часы. А потом отыскал фолиант шестнадцатого века на староанглийском языке с корявыми пометками на полях. И еще много чего. Я всегда все находил.

Встречи Звеньевой назначал обычно в экзотических местах. На сей раз местом рандеву был избран павильон «Космос» на Выставке достижений народного хозяйства.

Недавно реставраторы привели ВДНХ в состояние, в котором она пребывала в начале пятидесятых годов двадцатого века. Вернули ей изначальную антично-коммунистическую эстетику. Величественные творения сталинских архитекторов являлись зримой констатацией классической культурной традиции, возрождавшейся при социализме и, как мне кажется, являвшейся довольно позитивной. Особенно в сравнении с примитивным топорным конструктивизмом, победившим у нас позже – и в культуре, и в науке, и в жизни.

Мы неторопливо прогуливались по просторному павильону, где под гигантским стеклянным куполом висела ярко-зеленая модель космической военной орбитальной станции «Алмаз» в полную величину. Был такой значительный, но фатально невезучий проект холодной войны.

Я всегда испытывал тягу к аэрокосмическим музеям и экспозициям. Мой дух органично совместим с энергией космической экспансии, взбурлившей в пятидесятые годы во всем мире и ушедший в пустой хлопок в наше меркантильное время.

Звеньевого тоже воодушевлял вид космической техники времен первопроходчества в Великую Пустоту.

– Я рос, когда в слове космонавт слышалось нечто божественное, – пояснил он. – Тогда нам все казалось просто. Я был свято убежден, что двухтысячный год встречу в экспедиции на Марсе. Что нас ждет звездное будущее. На дворе двадцатые годы двадцать первого века. И где базы на других планетах?

– Не срослось, – развел я руками.

– Знаешь, мы уперлись в барьер. Сдвинь чуть в сторону физические и социальные константы – и мы бы устремились к звездам. Но физические законы приковали нас к поверхности. А законы общественные не дают возможностей кардинального технологического прорыва. В результате… В результате мы с тобой безнадежно прикованы к организации, которая не брезгует ничем, лишь бы сдержать накатывающийся распад.

Что-то он разоткровенничался и вроде даже в каких-то сомнениях. Что происходит, если куратор вдруг демонстрирует минутную слабость? Да еще говорит куда больше положенного, хотя за язык его не тянут!

– Тебе новое задание, – Звеньевой нацепил на лицо обычную маску отстраненности от мирских дел.

– Предмет? –уточнил я.

– Он самый. Пятый Свиток Тамаха Ан Тира.

– Что это? Откуда? Где искать? Есть информация?

– Ничего нет. Только название. И уверенность, что это не фантазия, а реальная вещь.

– Где вы только берете настолько сырую информацию? – скривился я недовольно.

Вот так всегда. Название. Иногда фотография. Совсем редко – наводка, где и как искать, и тогда вообще никаких проблем, кроме как прийти и забрать. Притом способы изъятия не важны. Кража, грабеж, налет, даже убийства – все позволялось. Все списывалось. За мной стояло прикрытие, ставящее меня над законом. Но над законом стояли и многие из хранителей этих вещей. Тяжело приходилось порой. Я не раз балансировал на тонком канате над бездонной пропастью погибели и совершал поступки, о которых лучше не вспоминать.

– Анатолий, учти, это очень важно, – эти слова куратора будто ударили меня. Никогда он себе такого не позволял. Задание и задание – одно из многих. Ан нет.

– Даже так, – протянул я.

– Это, пожалуй, самое важное зерно нелокальности из тех, что тебе приходилось видеть.

– Зерно нелокальности? – это название я слышал от него впервые.

– Предмет. Зерно. Неважно… Работай, Старьевщик. И проникнись…

Я проникся. Потому что непробиваемый Звеньевой пугал неожиданно пробившейся через сталь его характера растерянностью…

Глава 3

Когда не знаешь дорогу, надо ее спросить – есть такое старое правило. Слава Богу, за долгие годы и бесконечные акции у меня набрался длинный список людей, готовых квалифицированно ответить на мои самые каверзные и сложные вопросы.

С этой целью я отправился к своему старому знакомому – заместителю директора Института археологии Академии наук России Николаю Одоевскому.

Это был настоящий, можно сказать, хрестоматийный археолог. Чуток чудаковат, сильно бородат и совершенно фанатичен. А еще он слыл крупным специалистом по древним рукописям.

Лето было страшно душным, давящим, будто выказывающим свое недовольство человеку. Уже который день подряд над головой висели низкие тучи и с завидной периодичностью моросил мерзкий и противный дождь. Не было у меня радости от лета, которое будто предрекало грядущую немилость окружающего мира. И от этого чувства я не мог никак отделаться.

Я махнул удостоверением, как волшебный ключик открывающим большинство дверей. Охранник в черной форме ЧОПа, напоминавшей комбез нацистского танкиста времен Великой Отечественной войны, кивнул и поднял шлагбаум. Мой «Опель-звезда» проехал в густо поросший деревьями дворик Института археологи, обустроившегося на улице Дмитрия Ульянова в кирпичном и невзрачном здании шестидесятых годов прошлого века.

Стоянка была плотно заставлена машинами, в том числе весьма дорогими. Хорошо живут археологи. А вон и свободное место, где можно припарковаться…

Кабинет Одоевского на четвертом, последнем, этаже недавно отремонтировали в стандартном офисном стиле – с жалюзи, металлической мебелью, навесными потолками и прочими радостями современного дизайна. Однако он уже приобрел вид склада. Берестяные грамоты, черепки, наконечники копий валялись на столах, столиках, стульях и даже на полу. И еще везде лежали груды папок с рукописями, фотографиями раскопок.

Этот рабочий беспорядок у профессора был вечен. Нет такой силы, что способна из этого хаоса сотворить что-то упорядоченное. Хотя для Одоевского это был, несомненно, порядок. Просто это его личный порядок во враждебном для него мире прямолинейно-перпендикулярного хаоса, почему-то именуемого упорядоченностью.

– Кофе и твой жуткий табак – не лучшее сочетание для сердца, – назидательно произнес я, перекладывая со стула запечатанную картонную коробку, внутри которой что-то позвякивало.

Кабинет весь насквозь пропах табаком. Профессор курил трубку, при этом где-то находил настолько ядреный самосад, что у окружающих начинали слезиться глаза. Поэтому чаще он дымил в одиночестве. Крепких напитков не принимал принципиально, если, конечно, таковыми не считать крепкое кофе. Очень крепкое. Он вообще любил во всем крайности – чтобы до предела, до черты, до последних усилий.

– Сердце, сердце, – Одоевский, седовласый статный мужчина пятидесяти девяти лет, потер грудь. – Вроде мой пламенный мотор пока работает. На наш век хватит.

– Мне искренне хочется, чтобы твой век продлился подольше. Иначе у кого я буду консультироваться.

– Ты прагматик, Толенька. Нам, романтикам, с вами тяжело. Нет, чтобы сказать, как я тебе ценен в метафизическом плане. А ты – консультация. Упырь ты чекистский, – хмыкнул он.

– Ну да, ГУЛАГ Архипелаг. Сильно вас, интеллигентов, тряхнуло тогда.

– Я историк. Для меня все эти репрессии вполне вписываются в базовые теории власти и государства. Так что я не заламываю руки и к кровавому НКВД отношусь ровно. А тебя так вообще люблю как сына… Ну, так что надо-то?

– Пятый Ситок Тамаха Ан Тира. Говорит это тебе что-нибудь?

– Ничего не говорит, – подумав, покачал головой Одоевский. – Вообще никаких ассоциаций не вызывает. Не похоже ни на библейскую традицию, ни на мусульманскую или индуистскую. Скорее всего, выдумка фантастов. Ты же знаешь, с каким остервенением они окучивают историческую ниву, выдавая свои болезненные фантазии за науку.

Произнес он это с некоторой ноткой неуверенности, будто пытаясь поймать за хвост какую-то мысль.

– Николай Вениаминович, тебя что-то смущает? – напрямую спросил я.

– Что-то смущает, – согласился профессор. – Но что именно?

Я кивнул на турку для кофе – старую, медную, стоящую на электрической плитке:

– Чашку стимулятора?

Кофе настраивает профессора на нужный лад. И активизирует его бездонную память.

– Уговорил, чертяка, – Одоевский занялся приготовлением кофе – это дело он не доверял никому.

Кофе он готовил отличный. Со всего мира его преданные ученики и признательные коллеги присылали ему кофейные зерна. Варил он божественный напиток с какими-то хитрыми добавками.

Я с удовольствием отпил обжигающий кофе. А Одоевский отхлебнул глоток рассеянно. Мысли его явно витали где-то далеко. И это хороший знак.

Внезапно лицо профессора прояснилось. Он вскочил с кресла и подошел к книжному шкафу, занимавшему всю стену до потолка. Обычно этот предмет мебели в начальственном кабинете рассчитан на то, что в нем будут стоять красивыми рядами тяжелые книги с золотым тиснением, которые никто не раскрывает веками, но своим видом они внушают уважение и благоговение. У Одоевского книжный шкаф был завален в беспорядке грудами газетных подшивок и различных печатных изданий – начиная от брошюр и кончая старинными фолиантами.

Пыхтя, он стал копаться в этих завалах. Извлек с задворок толстый том во фривольно-яркой обложке – с драконами, иномирными существами и мордой голливудского археолога Индианы Джонса в центре этого безобразия.

– Во! Серия «Загадки Вселенной». Название – «Опасные рукописи Востока». Подарок главного хранителя Музея Востока Сартакова.

– Как-то не сильно похоже на научный труд, – заметил я.

– Беллетристика. Доктор наук Сартаков очень вовремя приспособился рубить денежки на вспыхнувшем как пожар интересе наших соотечественников к сказочному Востоку. Ну, знаешь, было время, когда миллионными тиражами печатались мемуары всяких тибетских лам, которые и на Тибете никогда не были, а безвылазно прожили в Лондоне или Запорожье.

– Эта книга такого же толка?

– Написано бойко. В детективном ключе. Но в целом объективно. Вот, например, – Одоевский, пролистнув страницы, нашел искомую. – Раздел про «Некроманикон», книгу, выдуманную американским писателем Лафткрафтом. Шизофреники и оккультисты всех мастей почему-то считают ее реальной и тщательно сокрытой от посторонних глаз. Надо отметить, что Сартаков так и пишет – мистификация… Так, дальше… Вот она!

Одоевский аж подпрыгнул от радости, что оказался прав, и его феноменальная память, схватившая эту строчку давно и мельком, не подвела. И процитировал с выражением:

– «Свиток Тамаха Ан Тира» упоминается в монастырских рукописях Индии в начале пятнадцатого века в привычной для Востока многозначительной стилистике – тот, кто освоит скрытые в нем знания, будет наделен силой передвигать звезды». Все…

– Диагноз ясен. Сказки про меняющие мир рукописи. Которые, как говорил Булгаков, не горят. Врал, конечно.

– Брат мой чекист. Ты плохо представляешь силу рукописей. Они – воплощенное слово. Именно обретший слово дух создал мир. Так почему слово не может изменить мир?

– Ты серьезно?

– Еще как серьезно…

– Не замечал в тебе склонности к мистике.

– А зря. Понимаешь, когда углубляешься в любую науку достаточно глубоко – хоть в археологию, хоть в химию, хоть в ботанику, понимаешь – за каким-то пределом наше рациональное осмысление не то, чтобы буксует. Оно просто перестает работать. И есть смыслы гораздо выше, чем наша логика.

– Может быть, – рассеянно кивнул я.

– Ну что, помог тебе?

– С высшими смыслами – да. А вот с рукописью не шибко. Съезжу к этому Сартакову. Может, с него толку больше будет.

– Ох, с него-то обязательно толк будет. Это мы серые подвальные мыши. А он… – Одоевский ехидно улыбнулся. – Он ого-го!

– Спасибо, Николай Вениаминович. Куда бы я без тебя… И телефончик Сартакова черкани.

– Бери, – Одоевский выдвинул верхний ящик письменного стола и протянул мне изящную, с золотым тиснением, визитную карточку. Там плотным текстом перечислялись регалии и заслуги телефоновладельца. Плюс к отпечатанным на визитке номерам был приписан авторучкой еще один – как я понял для особо-доверенных.

– Он в Москве? Не завис в экспедиции или на конференции? – поинтересовался я.

– Вчера с ним разговаривал. На работе он. И завтра в девять будет в своем кабинете. Большой педант.

– Сошлюсь на твои рекомендации?

– Конечно. Сегодня вечером ему звякну и попрошу просветить молодого человека в тонкостях истории. Ну, представим тебя моим аспирантом.

– Не смеши. С моей необъятной широтой познаний при их ничтожной глубине… Скажи, что придет журналист «Комсомолки», который пишет бульварщину про загадки истории.

– Да, бульварщина – это тебе ближе, – ехидно поддакнул Одоевский…

Внизу, пройдя мимо охранника, я остановился в дверях, боясь шагнуть вперед. И я был не один такой. Там уже столпились люди, которым, как и мне, страшно не хотелось выходить наружу.

Пока я выведывал у Одоевского нужную мне как воздух информацию, как-то неестественно резко похолодало. Градусов на десять. Душная жара уступила место промозглой зябкости, вошедшей в сговор с резкими порывами ветра, дабы доставить двуногим, считающим себя хозяевами мира, как можно больше дискомфорта.

Дождь стоял стеной, по асфальту текли потоки мутной кипящей воды. Я замер, всматриваясь в этот поток, и он как будто уносил мое сознание куда-то вдаль. В тревоги будущего.

Прошло минуты три. Дождь и не думал стихать. Поэтому я отважно решился промокнуть, как котенок, но добраться до машины, застывшей метрах в ста от входа.

– На погружение! – отчаянно крикнул я всем, ждущим хорошей погоды. На меня посмотрели с уважением – мол, безумству храбрых поем мы песню. А я ринулся под потоки дождя.

Бегом добрался до машины, промокнув до нитки. Заскочил в салон. Включил печку, чтобы просохнуть.

Переведя дыхание, попытался прикинуть ближайшие планы. Сегодня вроде дел больше нет. Так что можно и на базу – именно так именовал я свое временное пристанище. А постоянных у меня не бывает.

Сартаков с немецкой пунктуальностью будет на работе в девять утра. Вот в десять его и навестим.

Но опять что-то нехорошо кольнуло меня в области груди. Время и события будто сужались, я ощущал это физически.

Встряхнув головой, сбросил наваждение. Включил дворники, попытавшиеся разгрести стену дождя. И тронул машину с места…

Глава 4

Мы шли по безлюдным просторным залам Музея Востока. Сегодня там был санитарный день. Пространство освободилось от равнодушных праздных посетителей и фанатичных любителей древностей.

Музей располагался в узком арбатском переулке в солидном здании начала двадцатого века, с фасадом модного в те времена изящного стиля «модерн». Сам переулок выходил на Калининский проспект, предмет глухой ненависти старых москвичей. Многоэтажные бетонно-стеклянные клыки этого архитектурного монстра в свое время хищно и с хрустом перекусили напополам так милый сердцу туземцев старый добрый Арбат.

Музейные стены были плотно увешаны картинами, в глубине которых на фоне голубых гор скакали золотые всадники, несли мудрость фиолетовые Махатмы. И рвался с холстов, норовя схватить тебя за горло, таинственный эфемерный Восток.

– Рерих, – с долей иронии и сарказма произнес сопровождавший меня по музею благообразный, уверенный в себе и благородно седовласый, крепкого телосложения Сартаков. – Потрясающая фигура.

– Несомненно, – важно кивал я, демонстрируя осведомленность. – Гуру. Великий мистик и учитель.

– А мне кажется, великий прагматик. Он ведь достаточно средний художник. На фоне толп импрессионистов, авангардистов, классиков и имитаторов имел все шансы затеряться и остаться никому неизвестным. И тут он хватает за хвост удачу, – речь у главного хранителя Музея Востока была гладкая, размеренная и убедительная, он будто читал лекцию студентам. – Знаете главную основу коммерческого процветания?

– Смотря что вы имеете в виду.

– Бизнесмен с нуля может создать удачный бизнес только в той сфере, которая ранее не окучивалась. То есть придумать что-то совершенно новое. Гамбургер. Кока-Колу. Эйч-фон. То, что не делали ранее. И нужно успеть застолбить свое место, свою торговую марку, чтобы это ноу-хау соотносили именно с твоим именем. Бренды правят миром. Рерих стал брендом загадочного Востока. И весьма успешно его эксплуатировал.

– Так уж и брендом. Может, первооткрывателем для обывателя?

– Не без этого, – хмыкнул доктор исторических наук. – Представьте, как это было. Начало двадцатого века. Индия, Китай являлись пресечением геополитических интересов тогдашних сверхдержав – Англии, России. Восток манил неискушенного западного человека своими тайнами и кружил голову. Ведь там закрытый Тибет, куда не пускали чужих. Загадочная религия Бон. Теократии. Горные монастыри. Скрытые знания. Да еще мадам Блаватская подливала масла в огонь с ее нудными претенциозными фантастическими произведениями. Процветали теософские общества. Грех такой конъюнктурой не воспользоваться. Вот и появляется новый исследователь Востока, пишущий тысячи картин на этой почве. Николай Рерих!

– Удачливый исследователь, надо отметить.

– Это точно. Даже чересчур. К его экспедициям кто только не пытался примазаться. И ГПУ, и английская разведка, и немцы. Даже американцы, которые потом за какие-то непонятные заслуги перед США поставили ему памятник. В результате посредственный русский художник становится признанным гуру, значимой фигурой. Тут еще его экзальтированная жена подкинула уголька с ее «Агни Йогой». И понеслось. Знамя мира. Объединение культур Востока и Запада. А если посмотреть проще?

– Как именно?

– Художник приобрел всемирную известность. У него толпы почитателей, последователей и фанатиков, в глазах которых он поднялся до ранга сверхчеловека. Семья отлично пристроена. Дивиденды капают. И все это эксплуатация тайн Востока.

– А у Востока нет тайн? – я старательно играл роль туповатого, но полного энтузиазма журналиста «Комсомольской правды».

– Таких, которые проповедуют рерихнутые – конечно, нет. Все эти мистические откровения мудрецов не больше, чем набор древних религиозных представлений. Чуть выше обычного шаманства. Это лишь истоки постижения человеком мира вокруг, когда еще одушевлялись силы природы. Когда везде мерещились демоны.

– Понял. Тайн Востока нет.

– Как же нет? Есть, – снисходительной проговорил главный хранитель музея. – Взаимопроникновение цивилизаций. Разрушенные древние города, письменность которых мы не можем расшифровать. Происхождение орнаментов на гончарных изделиях. Просто это тайны, скучные для большинства людей.

– Вы же вполне успешно пишете о жгучих тайнах истории.

– Вы о той бульварной книге? Чего только не сотворишь с голодухи…

Мы прошли в комнату Главного хранителя. Небольшой кабинет. Все чисто прибрано, разложено по полочкам. Полная противоположность кабинету Одоевского.

Да и сам Сартаков производил впечатление конченого прагматика-аккуратиста. Такого ученого сухаря, не склонного к полету мысли и фантазиям. И любившего не только науку в себе, но и себя в науке. Выглядел весьма преуспевающе – дорогие часы, брендовый, с иголочки, костюм. Да, в брендах и прагматике он разбирался не только на словах. Но и свою профессию знал отлично.