Дара

Глава 20. Свобода

Проснулась я от грохота. Лежанку подо мной резко тряхнуло, и еще не придя в себя окончательно, подумала, что Хаэль слишком жарко натопил печь. Дышать было нечем.

Слишком мягко, жарко, казалось, что меня завернули в шкуру. Открыв глаза, я поняла, что так оно и есть. И быстро села, оглядываясь.

Вокруг колыхались стенки шатра. Снаружи дико блеяли коза с козленком. Поскрипывали колья, на которых Хаэль закрепил ткань. На мне была вчерашние штаны с жилеткой. Рядом лежал бурдюк с водой, несколько кусков солонины и длинный шарф отшельника, который он наматывал на манер тюрбана, когда уходил в пустыню

В панике я вскочила, отдергивая полог.

Пустыня раскрасилась первыми утренними красками. От земли поднимались клочья тумана. Рядом со входом испуганно блеяли коза с козленком.

Обернувшись, обходя шатер, чтобы посмотреть на убежище, я в ужасе закрыла рот ладонью.

Горел рассветом край неба над горами. Вставало солнце. На расстоянии двадцати-тридцати шагов, прямо передо мной, от места, где должны были быть ворота и до самого подножия горы, глубоко вниз уходил разлом, с краев которого, внутрь сыпался песок.

Земля еще раз дрогнула, и я не ожидавшая такого сильного толчка, упала. Края разлома сомкнулись. Пыль взметнулась вверх.

– Нет! – закричала я, ударяя кулаком по песку и давясь всхлипом,

– Нет! – мой крик переходил в вой,

– Ты же обещал! – и вспомнила слова Хаэля, – “Это случится не сегодня”.

Захлебываясь слезами, я полезла в шатер и упала на шкуру, прижимая к груди шарф. Он дал мне всего лишь один день, а я не поняла этого.

Когда устав рыдать, осипшая от собственного криков, я осознала, что изменить уже ничего нельзя, то просто заснула, обессиленная.

 Мне снился ручей, стекающий с горы. И его журчащий звук, совершенно лишний в этой голой пустыне, вытянул меня из сна, мешая где-то на самой границе восприятия.

Вздохнув и окончательно проснувшись, я попила воды, замотала голову шарфом, так как это делал Хаэль, и решилась выйти, чтобы найти эту настойчиво звучащую капель, так мешавшую мне горевать.

Обойдя шатер, я в отупении смотрела прямо перед собой. Пыль осела и снова стали видны ступени, как и раньше уходившие вертикально вверх по склону горы. Мне ни разу не пришлось подняться по ним, хотя и очень хотелось. Сейчас это стало окончательно невозможно.

Откуда-то сверху, накапливаясь и проливаясь по капле вниз, по выдолбленной в горе лестнице, струился ручей, падая в оставшуюся после разлома расщелину, размером в пару шагов, тянущуюся вдоль подножия горы.

Я заглянула туда, – дна видно не было. Из глубины не доносилось ни звука. Дотянуться до воды не представлялось возможным.

Глядя в полном шоке на ручей, падающий в пропасть, я пыталась собраться с мыслями. Что мне теперь делать? Приедут ли за мной? И как быстро? Наверняка, этот случай был оговорен с отшельником, и он смог как-то известить отца. А если не успел?  Если отец получил весточку, то я была уверена, что он уже кого-то послал за мной, но от стана сюда путь не близкий. С другой стороны, двигаться самостоятельно, не имея лошади и серьезных запасов воды, – бессмысленно. Да и в какую сторону?

Я решила остаться. Еды мне хватит на несколько дней. Одета я тепло. Если закончится вода в бурдюке, можно попробовать как-то дотянуться до ручья.

Все слезы были выплаканы. Есть не хотелось. Внутри беспокойно толкалась малышка. На шкуре обнаружилась книга, которую я уселась читать, расположившись на входе в шатер.

 Подняв в очередной раз голову от страницы, вглядываясь в пустыню в свете полуденного солнца, я увидела вдали небольшое облако пыли. Или мне это кажется?

Было жарко. Жилетку я давно скинула и сидела лишь в штанах, рубашке и тюрбане, и мягких кожаных чунях, которые практически не снимала с ног с тех самых пор, как мне их сшил Хаэль.

Через несколько минут я поняла, что не ошиблась. Ко мне приближалась черная точка, медленно увеличиваясь в размерах. Неужели всадник?

Я вскочила на ноги, держа в руке забытую книгу, до слез вглядываясь вдаль. Кого послал отец? Наверняка, кого-то из братьев.

Рассмотреть мешало солнце, но я поняла, что лошадь мне незнакома. Почему он весь в черном?

– Лохем, это ты? – крикнула я, в этот же миг осознавая свою ошибку. Всадник, приблизившись на расстояние броска, выдернул из ножен кинжал и метнул его в меня.

У меня была лишь доля секунды, и я неосознанно загородилась книгой, выставив руки впереди себя.

Колдун поставил лошадь на дыбы, дико хохоча.

– О, Тьма! Какой маскарад! Я шел по кровной нити, до последнего думая, что ошибаюсь. Мужской костюм кочевников! Где ты пряталась все это время, маленькая княгиня? – он остановил лошадь и спешился.

Я выдернула застрявший кинжал, – На этом ноже моя кровь?

Он оскалился, – Вспомнила его?

– И кровь князя?

Колдун издевательски рассмеялся, – И кровь твоей подружки, – мужчина достал скрученный кнут и взмахнул им, щелкая по земле почти у самых моих ног.

– В этой проклятой пустыне нет ни одной тени! – мужчина сделал еще один шаг ко мне, протягивая руку за кинжалом,

– Отдай мне его. Он мне очень нужен

В моём сердце вспыхнула ярость.

– Мне тоже, – и зафиксировала руку перед замахом, вспоминая все уроки Рама, понимая, что второго шанса не будет.

– Смешная! – Колдун замахнулся, – Этот нож не может ослушаться своего хозяина! – и стегнул кнутом со всей силы, рассчитывая удар так, чтобы сбить меня с ног.

Уже понимая, что не успеваю, я резко выбросила вперед руку, посылая в сердце колдуна вместе с ножом всю свою ненависть, страх и боль, накопленные за долгие месяцы.

Боль обожгла щиколотку, и я упала, захлестнутая петлей кнута, ударившись головой о камень.

Глава 21. Возвращение

 Лохем подгонял коня. Время близилось к полудню, солнце пекло нещадно. Несмотря на то, что была зима, – за месяц не пролилось ни капли дождя. Казалось, что небо, обрушив летом потоп, закрыло доступ воды на землю.

Хорошо, что Дарин сунул ему два бурдюка с водой. Во время короткой остановки, воин смог напоить коня и попить сам.

Если бы не медальон, данный ему отцом, Лохем бы не поверил, что едет в правильную сторону. Пустыня казалась совершенно незнакомой. Все вокруг было выжжено беспощадным солнцем.

Кроме этого, грудь выжигал ледяной холод жетона, который воин с недавних пор носил на шнурке, по температуре определяя близость колдуна.

Сейчас казалось, что колдун находится совсем рядом от него на одном и том же неизменном расстоянии, где-то впереди.

– Что за чудеса? – спросил себя Лохем уже в который раз, дотронувшись до жетона,

– Как может Колдун быть все-время впереди меня? Не может же он тоже ехать к убежищу? Он никак не определит его расположение.

И вдруг его осенило, – О, Милосердный! – закричал воин и пустил коня в галоп,-

– Нет больше никакого убежища! Он идет по следу Дары.

Вскоре воин стоял у небольшого цветного шатра.

На земле лежало два неподвижных тела, – его сестра, с ногой, захлестнутой петлей кнутовища, и Колдун, в сердце которого торчал кинжал.

– Лихо! – только и промолвил воин. И порадовался, что его сестра не увидит того, что произойдет дальше.

Он осмотрел Дару, и не найдя никаких повреждений, кроме огромной шишки на голове, поднял девушку на руки, и занес в шатер. Сестра дышала. Слабо, едва заметно, но ровно. Казалось, что она стала еще тоньше, прозрачнее. Лохем безрезультатно похлопал ее по щекам, вглядываясь в изменившееся лицо. Кожа загорела почти до черноты. Губы обветрились, скулы заострились. Лишь ее длинные волосы, – гордость всей семьи, – казалось остались прежними.  Живот, раздутый шаром, смотрелся неуместно. Мужчина положил на него руку, не веря своим глаза, не принимая того, что он видит разумом. Внутри толкнулся ребенок. Ощущение было странным, невозможным, и почувствовав это неожиданное движение изнутри, Лохем сначала отдернул руку. Но потом, отругав себя, вновь положил ее на живот сестры.

– Все будет хорошо, малыш. Потерпи, – воин встал и вышел из шатра.

Схватив тело колдуна за ноги, он потащил его к видневшейся невдалеке расщелине. Положил у самого обрыва, головой вниз.  Вытащил нож из груди. Резанул по яремной вене. Кровь потекла темная, почти черная, капая куда-то в невозможную глубину.

 Лохем встал на колени, достал жетон, макнул его в кровь,

– О Милосердный! Прими мою боль и эту кровь в искупление справедливости! И пусть никого не запишут в убийцы на небесах, кроме меня! Кровь к крови!  Душа да поднимется для нового кругооборота!

 Он столкнул тело в расщелину. Туда же швырнул жетон. Встал на ноги, зачерпнув горсть песка, и отходя от края, проговорил, развеивая его по ветру,

– Тела наши прах и пепел. Прости нас, о Неназываемый! И не суди по Справедливости! Лишь по Милосердию!

Раздался грохот. Земля задрожала. С горы посыпались камни. Сначала мелкие, потом более крупные, сметающие все на своем пути. Лохем бросился к шатру. Расщелина сомкнулась.

Обернувшись, мужчина понял, что валуны, катясь с горы, обошли лестницу, со стекающим по ней ручейком, место, где раньше было убежище, и шатер, находящийся на продолжении этой линии, рядом с которым стояла сейчас Дара, зажав ладонью рот, давя собственный крик, и глядя на происходящее огромными глазами. Это было удивительно и невозможно.

Запоздалый ужас накрыл, и воин упал на колени, благодаря Милосердного за их спасенные жизни, давая обет благодарности и обещая уйти на обучение к одному из старцев. Он знал, что подарки Милосердного это всегда аванс. И подарки эти не делаются просто так. Закончив, он встал и отправился приводить сестру в нормальное состояние.

 В путь они отправились лишь на следующее утро.

Лохем хотел убедиться, что с Дарой все в порядке, еще раз смазал её синяки и шишки лечебной мазью, разбудив на рассвете с первыми лучами солнца. Нужно было еще успеть собрать ее шатер и кое-какой небольшой скарб.

– Ты, погляжу, научилась путешествовать налегке, – зубоскалил он, когда на его просьбу, взять лишь самое необходимое.

Дара обмотала шарф вокруг головы и подхватила книгу, с узнаваемой дырой посередине.

Воин нахмурился, показывая на дыру, – Это то, о чём я думаю?

– Да, – ответила просто женщина, – И отдай мне нож, пожалуйста. Он теперь мой.

Ни слова не говоря, мужчина протянул ей кинжал.

– Не порежься. Может возьмешь его, когда приедем домой? Я подарю тебе ножны.

Дара подумала, и убрала нож в книгу.

– Так надежнее.

Через час они тронулись в путь. Лохем после недолгих раздумий взял с собой также шкуры. Неизвестно еще, как сложится путь.

Двигались они медленно. Огромный черный конь легко нес поклажу.  Дара ехала верхом, воин шел рядом. К вечеру остановилось на ночлег.

– Милая, сможешь организовать нам воду? Маэр целый день не пил. Да и нам бы помыться.

Девушка грустно покачала головой,

– Нет, Лохем. Воды не будет.

Он неверяще всматривался ей в лицо,

– Так это была правда?

Дара достала кинжал из книги, стала вертеть его за рукоятку, воткнув острие в обложку.

– Все изменилось, правда?

– Да, – кивнул воин, – Вон отец Дарину посох отдать хочет.

Девушка подняла на него усталые глаза,

– Хочет, значит отдаст. Но не сейчас. Рано еще. Зависти много.

– Что это значит?

– Потом поймешь. Давай спать. Я устала, – и она свернулась на шкуре, зажав в руке рукоять кинжала.

– Дара, – шепнул ей воин, – Зачем тебе кинжал? Я рядом. Я буду защищать тебя!

– От этого не защитишь, – прошептала девушка, засыпая. А он еще долго сидел у костра, пытаясь понять, как получилось, что в его простой и ясной жизни вдруг все так запуталось.

В племя они вернулись к полудню следующего дня.

Хаварт встретил их у входа в стан, помог Даре слезть с лошади, пожал руку Лохему, и повел дочь к ней в шатер.

– Отдохни, девочка, – сказал он, распахивая убранное для нее жилище. Сегодня вечером устроим праздник в честь твоего возвращения.

Дара опустилась на циновку под навесом, не входя в шатер, посмотрела вдаль.

– Как ты? – отец стоял рядом, всматриваясь в ее родные, но такие забытые черты лица, – заострившиеся скулы, повзрослевший взгляд, и черное-белое облако Тьмы над головой, как будто сцепившееся своими противоположностями. Внутри этого облака мерцала темная аура ребенка.

– Как она это выдерживает? – подумал он.

 Дочь подняла глаза, улыбнулась вымученно,

– Не думаю, что это хорошая идея, отец!

– Какая именно?

– Праздник.

– Почему? Твои братья уже два дня на охоте. Должны были вернуться еще вчера вечером.

– Дарин с ними?

– Да, он очень хотел поймать к твоему возвращению дикую козу. Ты же любишь козлятину.

– Козлятину… – слезы побежали по ее щекам, – Коза, наверное, будет. Хорошо, что не та, которую я отпустила…Коза будет. А праздник вряд ли.

 Отец, наклонившись, провел пальцем по ее щеке, стирая влагу,

– Ну, что за глупости? Это твое состояние на тебя так действует. Твоя мама во время беременности тоже всегда была очень чувствительной, – голос его прервался.

Дара схватила его за руку, прижалась к ней щекой,

– Я так скучала, отец!

По его щекам покатились безмолвные слезы; он застыл, прижимая к себе ее голову.

– Я так хотел, чтобы у тебя все было хорошо, моя Йошевет!

Она улыбнулась сквозь пелену,

– Это и было хорошо, отец. Но как ты можешь? Ты, признающий идеальность строения всего мира! Как ты можешь не принимать то, что уготовано мне?

 Вождь стоял не двигаясь, гладя её по волосам,

– Я всего лишь человек, Йошевет. Всего лишь человек.

Глава 22. Роды

 Я лежала в шатре, вновь и вновь прокручивая в голове события последних месяцев. Как много всего произошло! И как мне к этому относиться? Иногда я снимала браслет князя, проводя пальцем по меткам на руке. Черная полоса не потускнела, не закрылась белой. Казалось, они все больше и больше переплетались, образуя равномерный узор. И я знала, что это значит.

 Шкуры, выделанные Хаэлем, которые Лохем свалил на циновку под навесом, я занесла внутрь, и теперь валялась на них бездумно вертя в руках кинжал, что уже входило у меня в привычку, то доставая его из ножен, то снова пряча. Ножны эти, сделанные Краем, походили на небольшой изящный мешочек, изогнутый с одной стороны, точно по форме ножа, в который был вставлен осколок солнечного камня. Мне их принес Лохем, подвесив на небольшой кожаный пояс.  Внезапно, привлеченная шумом, я села. Что бы это могло быть? Встала, прицепила кинжал к поясу, отодвинула полог.

К шатру отца, где под навесом сидели мужчины, приближались Гарон с Рамом, в окружении ребятишек. Между мужчинами, привязанная к шесту за ноги, болталась туша козы.  В руках Рам нес тряпку.

Я опрометью выскочила из шатра, бросаясь им наперерез, нарушая все правила, крикнула раньше, чем отец успел открыть рот,

– Где Дарин?

– И тебе здравствуй, сестра, – мужчины остановились, уставившись на мой живот,

 -Ты беременна? – Гарон почесал нос

– Значит Дарин не обманул? – Рам выглядел растерянным.

– Где он?

Мужчины опустили свою ношу на землю, подошли к шатру вождя.

 Гарон нахмурился, – Не нужно было брать его с собой. Не охотник он. Мы оставили его сторожить припасы. А когда вернулись, – нашли лишь кусок его рубахи, – брат протянул отцу окровавленную тряпку.

– Возможно горный лев утащил его, – Рам стоял, опустив голову.

 Ноги мои подкосились, и я осела на землю рядом с тушей козы. Слезы хлынули из глаз.

Лохем подскочил ко мне, поднимая меня на ноги,

– Нет, нет! Ни в коем случае! Не волнуйся! Он найдется! Обязательно найдется! – и повел меня в шатер.

Я забилась в его руках, закричала дико, разворачиваясь к братьям, – Вы злодеи! Вы всегда ему завидовали! Как вы посмели поднять руку на брата?

Вождь поднялся на ноги, – Уведи ее отсюда Лохем, – она не в себе.

Я вывернулась, бросилась перед ним на колени,

– Открой глаза, Вождь! – и закричала, показывая на тушу козы,

–С проси их, когда убита эта коза, и почему у нее стреножены ноги?

Отец стал чернее тучи. Потом рявкнул, – Лохем! Я сказал, – убери ее отсюда!

Воин подхватил меня рыдающую на руки, понес к моему шатру,

– Успокойся, милая! Он найдется!

Я прижалась к нему, обхватив за шею, рыдая, уткнувшись лбом в его могучее плечо,

– Он не найдется! Не найдется!

И вдруг закричала, выгибаясь у него на руках, от безумной, рвущей меня пополам боли.

Лохем изменился в лице, развернулся к шатру отца,

– Зовите повитуху, быстро!

И опустил меня на циновку у входа,

– Йошевет! Смотри на меня! Успокойся! Ты сильная! Все будет хорошо!

 Я тяжело дышала, пытаясь успокоить истерику, чувствуя, как нарастает внутри меня очередной спазм. Внутри, в такой же истерике, билась малышка.

Меня перенесли в шатер повитухи. Бабушка суетилась вокруг меня, не переставая приговаривать и нашептывать. приготовила какой-то отвар, заставила меня его выпить. Посидела немного рядом, ощупывая и поглаживая мой живот,

–Т ы сильная девочка, Йошевет! И гораздо сильнее той боли, которую нужно перенести. Рожать тебе еще рано. Но чему суждено быть, – от того не отвертеться.

Повитуха поставила на огонь большой чан, крикнула помощниц, чтобы натаскали ей воды, потом начала готовить чистые тряпки, какие-то инструменты, вернулась вновь ко мне, услышав, как я вскрикнула от очередной схватки.

– Послушай, моя хорошая! – бабушка опустилась рядом, взяла меня за руку, – Роды начались слишком рано и идут слишком быстро. Постарайся успокоиться. Твоей малышке нужна помощь. А ты пугаешь ее.

– Хорошо, – я облизала пересохшие губы, – я постараюсь.

Бабушка улыбнулась, – Вот и ладненько! – и протянула мне кружку, – Попей, милая, мы постараемся все сделать быстро.

Быстро не получилось. Схватки продолжались всю ночь и почти весь следующий день, увеличиваясь по продолжительности и силе, сводя меня с ума, но больше ничего н происходило. Боль сводила меня с ума. Воды так и не отошли.

Повитуха начала поить меня обезболивающим настоем, пытаясь периодически развернуть ребенка,

– Она не сможет выйти, Йошевет, если мы ей не поможем.

Бабушка в очередной раз ощупывала мой живот, – Девочка лежит неправильно, ее время еще не пришло. Ты понимаешь, милая? Без тебя у меня ничего не получится, – она внимательно смотрела мне в глаза.

Давай ее еще слегка повернем, – повитуха в очередной раз заставила меня встать, замереть, опираясь ей на плечи,

– Дыши, милая! Расслабься и просто дыши, – и начала, слегка встряхивая мои бедра, как бы подкручивая их, разговаривать с малышкой. Голос ее, мерный и тихий, обволакивал меня, одуревшую от боли, вселяя уверенность, которую я давно уже не чувствовала.

Умница! – повитуха обрадовано улыбнулась, когда я, давно осипшая от собственных криков, уставшая от раздирающих меня схваток, вдруг завыла каким-то низким, утробным воем, чувствуя, что ребенок внутри меня вдруг развернулся головой вниз и рванулся наружу, разрывая меня изнутри. По ногам моим хлынула вода.

Дальнейшее я помнила плохо, подчиняясь лишь гипнотическому голосу повитухи, живя на этом волоске своими остатками сознания, пытаясь не уйти в забытье.

Раздался детский крик. И хотя он был слабым и больше напоминал мяуканье котенка, я поняла, что все закончилось.

– Ах какая чудная девочка пришла к нам на закате! – повитуха подняла над головой что-то мокрое, красное, сморщенное, измазанное чем-то бело-зеленым. От ребенка ко мне тянулась, пуповина, похожая на толстую веревку.

– Я поздравляю тебя с дочерью, Йошевет! Дай ей молока!  – повитуха обтерла девочку, завернула её в ткань и положила к моей груди.

 Я выплыла из тумана, глядя на черноволосую малышку, лежащую рядом со мной,

– У меня же нет молока, – прошелестела сухими губами,

– И не будет, если ребенок не начнет сосать грудь, – повитуха приподняла ребенку подбородок, помогая найти сосок.

Девочка была совсем крохотная, багрово-синяя, сморщенная, и смотрела на меня очень осмысленно, огромными голубыми глазами.

– Какая ты красавица! – прошептала я, заливаясь слезами счастья и облегчения, – Ты самая-самая красивая на свете! – шептала я, целуя ее в лоб и не подозревая, что когда-то такими же словами встречали в этом мире меня. Малышка нащупала губами сосок и сладко причмокнув несколько раз, – заснула.

Повинуясь внезапному порыву, я сняла дрожащими пальцами с шеи медальон с черным камнем и надела на малышку.

– Тебя будут звать Данали! – прошептала я,

– Ты соединишь в себе Свет и Тьму, научишь этот мир терпимости, и будешь самая красивая на свете! – я молилась той первобытной женской молитвой, которую говорят все роженицы, когда Милосердный дает спуститься в мир душе, – молитвой благодарности за эту крохотную жизнь и готовности перенести любые мучения за счастье держать на руках собственного ребенка.

Все расплывалось перед глазами.

Звон в ушах нарастал, мне казалось, что мир наполняется светом, и я поднимаюсь к нему все выше и выше, глядя сверху вниз на саму себя, лежащую на низкой широкой лежанке, на малышку, прижатую ко мне, на повитуху, вдруг заголосившую что-то в полный голос, хватающую тряпки и начинающую их подсовывать под мои бедра, на вбежавших в шатер помощниц, начавших суетиться вокруг лежанки,

– Странно, почему так много крови? – подумала я, растворяясь в этом ярком, теплом все заполняющим собой свете.