Loe raamatut: «Восвояси»

Пролог

Испокон веков по приглашению великих князей в Русском государстве селились выходцы из Европы. В основном это были немцы, гонимые из отчих мест нищетой, безземельем и притеснениями в вероисповедании. Самый обильный поток переселенцев хлынул в Россию во времена правления царицы Екатерины Второй. Великодержавный указ гарантировал мигрантам всевозможные льготы, освобождение от воинской повинности, самоуправление и свободу вероисповедания.

Из-за охлаждения русско-германских отношений в конце XIX века иммиграция немцев в Россию практически прекратилась. Российское правительство впервые приняло законы о принудительном отчуждении земель у выходцев из Германии, отменило предоставленное им освобождение от воинской повинности. В те годы огромное количество российских немцев эмигрировало из страны, зачастую не в Германию, а главным образом в США.

В начале Первой мировой войны решением сената российские немцы лишились судебной защиты; закрылись немецкие школы и газеты; немцы подлежали высылке из местностей, объявленных на военном положении. Одновременно во многих городах России, и в первую очередь в Москве, произошли немецкие погромы. Спешно был принят указ об обязательном увольнении всех немцев из московских предприятий и прекращении деятельности в городе немецких фирм. Правительство подготовило декрет о выселении немецкого населения Поволжья в Сибирь. Высылку планировалось начать в 1917 году.

Этим планам помешала социалистическая революция. Большевики пропагандировали право народов на самоопределение. На карте России появилась Автономная Советская Социалистическая Республика немцев Поволжья.

Пик трагедии советских немцев выпал на время Второй мировой войны. Сталинский режим огульно обвинил в предательстве и насильственно поголовно изгнал советских немцев в Сибирь и Казахстан. На законодательном уровне им было запрещено возвращаться в родные места.

Советский Союз распался, и практически в каждой бывшей советской республике немцы оказались чужими. Большинству из них пришлось эмигрировать в Германию.

Жаворонок Ёся (вместо предисловия)

И сердце в тайной радости тоскует,

Что жизнь, как степь, пуста и велика.

Бунин Иван Алексеевич

Узкие, длинные и остроконечные крылья легко и быстро подняли крохотную пичугу на невероятную высоту. Неистовые порывы ледяного ветра стратосферы почему-то не касались птахи. Чудом обтекали ее мягкие перья. Не шевельнулась ни одна пушинка.

Непревзойденная акробатка зависла в воздухе, презентуя себя вселенной: коричнево-желтую, с пестрыми вкраплениями спинку; довольно широкую для изящной птички белого цвета грудь; аккуратную и утонченную, украшенную небольшим хохолком мордаху, с коротким клювом и крупными глазами, которые окаймляют светлые брови.

– Чр-р-ик! – раздалось скромное начало, и моментально все необъятное небесное пространство затрепетало в такт долгой звонкой трели.

Пел жаворонок. В разгар знойного летнего дня. Над бескрайней и практически безжизненной степью. Безжалостные лучи ржаного солнца, в поисках всего живого, добирались и рылись в доньях глубоких трещин иссохшей и выжженной дотла земли просторной равнины. Остатки жухлой полыни, покрытые известковой пылью, издавали горький аромат.

Сделав полной грудью вдох, жаворонок почувствовал, нет, скорее даже увидел собственную смерть. Ему уже не повиновались крылья и вскоре вообще перестали трепетать. Он вяло опустился на раскаленную почву. Тушка птицы не свалилась на бок. Вначале осталась стоять, а потом нерешительно двинулась идти. Труп почему-то продолжал все слышать и чувствовать. Например, он ясно улавливал сухой хруст врезавшихся в его кожу и ломающихся при этом острых верблюжьих колючек, отчетливо воспринимал то, как песок и мелкие камешки обжигают его особо крепкие ноги. Идти было трудно и больно.

В какой-то момент жаворонок решил умереть окончательно и бесповоротно: упасть и никогда больше не подниматься. Но ему не позволили это сделать. Чьи-то руки подхватили его. От неожиданности птичка замерла. В широко раскрытых агатовых глазах вспыхнуло недоумение, быстро перерастающее в страх. Странно! Ведь мертвым, вроде, нечего бояться!

Пичуга медленно оглянулась. За ней длинным шлейфом тянулась вереница человеческих душ.

Впереди гордо вышагивал загорелый мужчина средних лет. На нем была рубинового цвета атласная римская тога. Голову украшал золотой лавровый венец.

К понтифику пристроился капитан корабля. Тулью его фуражки украшала кокарда с изображением на ней черепа и скрещенных двух костей. На белом околыше виднелась обрамленная снизу золотистым рантом черная надпись Titanic. Кровавого цвета козырек покрывал ледяной слой изморози.

Следом понуро брел ефрейтор в коричневого цвета униформе. Похоже, что его аккуратно подстриженные квадратом черные усики служили пьедесталом разрушенной сифилисом переносицы.

С ним под ручку поспешала блондинка в белом миди-платье. Несмотря на безветрие, какая-то сила постоянно задирала ей подол. Женщина кокетливо пыталась его придержать.

Ей вслед, пыхтя своей табачной трубкой, ковылял маленького роста генералиссимус.

Своим танцем в смешанном стиле из фанка и поппинга нарушал строй светлокожий юноша с африканской прической. Над колонной то и дело взвивалась его рука в белой, усыпанной стразами перчатке.

Ему пытался подтанцовывать явно пьяный мужчина. Кисть его левой руки, на которой отсутствовали два пальца, двигалась так, как будто он дирижирует невидимым оркестром.

Его пытался урезонить круглолицый тип, меченый на полулысой голове красным родимым пятном, по виду напоминающим кляксу…

В хвосте колонны двигался огромный дуб. У деревянного исполина вместо густых ветвей топорщились цепи из огромных чугунных колец. Крону дерева украшал сияющий на солнце цинковый гроб.

Жаворонок вновь сильно испугался и хотел было закричать. Но он не смог выдавить из себя и звука. Из открытого клюва полупрозрачной дымкой, преломляя поток света, исходило лишь раскаленное дыхание.

Птичка попыталась собрать во рту достаточное количество слюны, чтобы смочить пересохшую гортань. Когда-то у нее это получилось, и она человеческим голосом хрипло произнесла:

– Слишком много знаменитостей в одном месте. Плохая примета. Быть хаосу и беде.

– Тезка, а тебе-то чего бояться? – с грузинским акцентом, протяжно, удлиняя гласные и опуская согласные звуки, спросил генералиссимус. – Увидеть собственную смерть или смерть близкого тебе человека – это только к долголетию и радостной жизни…

– Ёся, – позвал из ниоткуда чей-то голос, и невидимая рука погладила чуб конопатого мальчишки. – Передай всем, что нас покинул золотой души и большого доброго сердца человек…

Я встрепенулся и осмотрелся: никого не было рядом. Меня окружали только переполненные книжные шкафы. Получается, что это был всего лишь сон. На самом деле никакой я не жаворонок и давно уже не мальчик, а зрелый московский журналист, задремавший за письменным столом штутгартского архива землячества немцев из России…

Скромные похороны золотой души человека

На ярком голубом небе медленно плыла одинокая тучка, размазывая серую кляксу своей тени по глинистой поверхности бескрайней степи. Им обоим не за что было зацепиться: ни тучке в пустом поднебесье, ни ее тени на выжженной летним солнцем земле.

Даже наоборот. К потеряному облаку привязался гордо паривший над ним беркут. Скорее всего, от скуки царь птиц вцепился своим зорким взглядом в одиноко летящего спутника.

Орел упустил момент, когда под ними сплошную желтоватую равнину вдруг разорвала зеленая витиеватая трещина.

Это была низина берущей в этом краю свое начало реки Илек. Живительная влага из многочисленных родников текла по естественному руслу с отвесными берегами, меняя свою ширину от пары метров в верхнем до ста пятидесяти метров в среднем течении. То там, то здесь высвечивались белоснежные известняковые кручи. А вот песчаные обрывы, наоборот, практически сливались с остатками жухлой травы бескрайних пастбищ.

Казахстанскому Илеку предстояло преодолеть более шестисот километров сквозь невысокие каменные гряды Мугоджарского массива, оставляя на своем пути пойму, изобилующую многочисленными протоками и озерами, прежде чем он, как самый крупный приток, сольется с великим Уралом.

К середине лета палящее солнце до последней травинки выжгло степь. А долина реки Илек продолжала зеленеть оазисом жизни: готовая утолить жажду, подарить прохладу и накормить как людей, так и их многочисленные караваны верблюдов, табуны лошадей, стада коров и отары овец.

У истока реки, на крутой извилине, напротив длинных и порой высоких белых известняковых склонов, раскинулось село Ақкемер¹.

Его название легко объяснимо. В старину пригнавшие на это место из степи свой скот на водопой кочевники, глядя из-под ладони на череду круч, до боли в глазах сияющих на солнце своей белизной, восхищенно твердили:

– Ақ кемер! – что в переводе с тюркского означает «белый пояс» …

***

Вот уже которые сутки подряд стояло безветрие и воздух был раскален невыносимым жаром. Спозаранку, не успев еще толком проснуться, босоногие сельские ребятишки убегали на речку. Благо, там сплошь и рядом из-под земли бьют ледяной воды родники.

Обычная для этих мест и этого времени года погода задолго до полудня загнала жаждущих тени и прохлады немногочисленных сельчан в самые укромные уголки жилищ. Были даже и такие, кто прятался от жары в глубоких погребах.

Придавленный зноем Ақкемер обезлюдел и сейчас напоминал знакомое нам по вестерн-фильмам, заброшенное и опустевшее поселение. От малейшего движения воздуха по улицам испуганно разбегались сухие клубки перекати-поле.

Лавируя между этими шарами, почти сливаясь по цвету с утрамбованным песком и глиной грунтовой поселковой дороги, тенью промелькнула рыжая кошка. Она спешила в сторону одиноко стоящего на пустыре, выложенного из силикатного кирпича, дома. Слева от нее осталось здание железнодорожного вокзала и прилегающий к нему круглой формы сад. Справа располагался древний зират² мусульман. Высокие, небесного цвета купола надгробий, многочисленные каменные ствольные стелы и мемориальные ограды виднелись издалека.

В надежде уловить свежий бриз, двери дома стояли нараспашку. Но своевольная кошка забралась внутрь через открытую форточку.

Рыжим пятном она застыла на широком, окрашенном голубой краской, деревянном подоконнике. Боком прислонившись к ржавой жестяной банке, из которой торчал полузасохший бледно-зеленый столетник, кошка навострила уши.

Из глубины комнаты доносились тяжкие человеческие стоны. Домашнее животное жалобно мяукнуло в ответ.

Застоявшийся воздух пропах смесью карболки и корвалола. В правом углу помещения, под висящим на стене гобеленом с изображением пятерых оленей у водопоя, на железной кровати, тяжело и в болях умирала пожилая женщина. Длинные, смолистого цвета волосы веером разбросало по белоснежной наволочке подушки. На сморщенном лбу умирающей выступали крупные капли пота. Часть их, как только лицо страдалицы в судорогах передергивалось от очередного приступа боли, ручьем стекала в глубокие коричнево-лиловые впадины ее глаз, а потом дальше – на темную поверхность впавших щек. Загорелая кожа казашки по контуру скул казалась вылинявшей. Истощенная и сухая, почти прозрачная, она была не в состоянии скрывать цвет выпирающих костей.

При всем при этом зримая печать кончины не могла полностью омрачить доброе выражение лица с открытым, чистым взглядом выцветших от многих лет глаз.

У изголовья, на табуретке, осторожно придерживая руку больной в своей, сгорбившись, сидела старушка лет восьмидесяти с лишним. Она периодически обтирала вафельным полотенцем вспотевшие лоб и лицо лежащей в кровати.

– Потерпи, родная, потерпи, – полушепотом, как заклинание, твердила сиделка, свободной рукой сгоняя надоедливых мух с лица больной. – Бог милостив. Он не дозволит тебе долго мучиться.

Умирающую звали Алтын. В переводе с казахского это имя означает «золото». Пятьдесят восемь лет назад дедушка Баймухамбет предрек своей внучке благородный, как этот металл, характер. О другой ценности золота он тогда и не помышлял. Прошли времена, когда их очень богатый род Шукеновых владел необозримыми пастбищами по правую и левую сторону протекающей здесь реки, в те далекие времена еще называвшейся по-казахски – Елеком. Территория Ақкемера в ту пору тоже еще принадлежала им. Столыпинские реформы царской России и советская коллективизация полностью лишили Шукеновых всех этих земель. Старика Баймухамбета отныне заботило более важное.

– Будь доброй сердцем и щедрой душой! – напутствовал Баймухамбет новорожденную внучку с золотым именем.

За половину столетия род Шукеновых обеднел и в плане потомков. У трех сыновей бая родились всего два ребенка. У старшего, Мурата, – сын Саркен, а у среднего, Кадырбека, – дочь Алтын. Младший, Данда, вообще остался бездетным.

Алтын вышла замуж за военнопленного обер-фельдфебеля Якова Шмидта, который после войны добровольно отказался возвращаться по репатриации назад в Германию. У них родился лишь один сын Виктор.

У хромого с рождения Саркена было три дочери: Каракат, Азель и Айнау, которые вышли замуж соответственно за русского, молдаванина и украинца и сразу же после свадьбы поменяли Казахстан на очень далекий, славящийся в Советском Союзе длинным рублем, Сахалин. Они даже на похороны отца не смогли вовремя прилететь.

Вдова Саркена, депортированная в Казахстан немка Поволжья Амалия, сейчас дежурила у смертного одра своей золовки.

– Алтын, ты слышишь меня? – спросила Амалия и успокаивающе погладила иссохшую руку больной. – Я должна тебе все рассказать. Про меня и нашего Хабхабыча. Ну и кличку же ты ему придумала! Вот не знаю, во всем ли муж тебе признался или нет. Давид тоже хорош, бросил тебя одну. Умчался в эту проклятую Германию. Ну да ладно. Не об этом сейчас речь. Вы так сами порешили.

Умирающая с трудом приподняла веки, скользнула взглядом по белому потолку, повернула глаза и посмотрела на сгорбленную сиделку.

– Мне… – с большим усилием шевеля посиневшими губами, хрипло прошептала Алтын. – он Яков.

– Да ладно уж теперь скрывать. Хабхабыч, Яков и Давид один и тот же человек.

– Мне надо причаститься.

– Не лезь вперед бабушки! Я старше тебя, и мне первой положено причащаться, – иронизировала Амалия. Подобие улыбки скользнуло по ее лицу. – Ты зря тут не болтай. Побереги силы. Лежи и слушай.

– Так я же умираю.

– Мне тоже недолго осталось. Так что не мешай. Ты знаешь, мы ж никогда с тобой не были подругами. Хотя могли ими быть. И вроде родственники, и жили по соседству последние годы. А самое главное, у нас ведь общий мужчина был. Как я уже сказала, я не знаю, что именно тебе поведал твой супруг. Так что теперь послушай, как я понимаю случившееся. Мы с Давидом родом из одного села. Звалось оно Мюллер. В немецкой колонии на Волге. Давид был порядком моложе меня и очень маленького роста. Я никогда не собиралась выходить за него замуж. Но он оказался настырным и обиходным ухажером. Я забеременела. Мы не успели официально расписаться, потому что началась война. Давида забрали на фронт. А через два месяца нашу автономную республику немцев Поволжья свои же, советская власть, за двадцать четыре часа уничтожили. Меня тогда, ты знаешь, арестовали и выслали к вам в Казахстан. В трудармии, на зоне, за колючей оградой заставили уголь в Шубаркудуке добывать.

Считай, что в пути у меня родился сын. Мой несчастный ангел Коленька. Ему с рождения не везло. В детском саду его покалечили. Все говорили, что это нянечка виновата. Ей тогда с фронта похоронка на мужа пришла. Вот, получается, она и отомстила. Пусть и ребенку, но немцу. Я ее не проклинаю. Все мы люди. Всем тогда было тяжело. Это война во всем виновата. Если б не она, то ничего бы этого не случилось. Мы бы с Давидом поженились, и Коля родился бы в нормальных условиях. Под моим присмотром его бы, гляди, и не угробили. Но не нами судьбы пишутся. Так порешили небеса.

Твой двоюродный брат Саркен мне тогда очень помог. Ваш дядька Мурат, а потом и тетя Жамиля были председателями сельсовета. Печать и бланки хранились у них дома. Так вот, Саркен нас поженил. За полчаса подделал свидетельство о браке. Это чтобы меня и ребенка-калеку из амбулатории опять на зону не забрали. Начальник охраны нам пистолетом угрожал. Фельдшер пыталась урезонить офицера, но все без толку. А вот перед бумажкой с печатью энкавэдэшник сдался. Оставил нас на попечение мужа.

Я в тот момент действительно не в состоянии была здраво мыслить и сопротивляться. Скорее всего, от страха. Но, клянусь богом, я вышла замуж за твоего брата не из-за благодарности. Он мне как человек был симпатичен. С первой минуты нашего знакомства. Ну а потом и чувства появились. Очень скоро я его по-настоящему полюбила. Всем сердцем и душой. И наши трое дочек – тому доказательство.

Так вот, а Давид в сорок первом году под Москвой попал в немецкий плен. Волей или неволей, но там он стал работать на врага. Служил в роте технического обеспечения вермахта. Познакомился и подружился в те годы со своим начальником, обер-фельдфебелем Яковом Шмидтом. Однофамилец. Давид ведь тоже по фамилии Шмидт. Это обстоятельство и спасло нашего Хабхабыча. Когда весной 1945 года под Данцигом они попали в советское окружение, Яков Шмидт погиб. А Давид тяжело раненным, без сознания, с вещами своего командира в руках оказался в плену Красной Армии.

Я уверена, если бы тогда узнали, что он Давид Шмидт, урожденный немец Поволжья, ефрейтор Красной армии, и что он работал на фашистов, то его бы сразу же, без суда и следствия, пристрелили. Но пока Давид приходил в сознание, его уже по документам записали Яковом. То есть германским военнопленным. К ним совсем другое отношение было.

Так Давид стал Яковом, и его сослали в лагерь под Свердловском. Через четыре года всех военнопленных отпустили назад, в Германию. Но Якову там нечего было искать. Ведь он на самом деле был нашенский. Да и я с сыном тоже были по эту сторону кордона. Яков попросил оставить его в СССР. Твой дядя Данда тогда служил в лагере капитаном НКВД. Он и организовал Якову спецпоселение на станции Аккемир.

Ну а дальше ты должна помнить. На обратном пути из областной больницы мы с Саркеном заехали к вам. Тут я и столкнулась с моим Давидом. У него был страшный шрам на пол-лица. Узнала его только по голосу. В это было трудно поверить. Я себя едва сдержала, чтобы не броситься любимому на шею. Он тогда впервые увидел своего сына. Горбатого Коленьку. В первый же день Давид, теперь уже Яков, предложил мне официально расписаться и нам втроем уехать в Германию. Но я была замужем. У нас с Саркеном родилась Каракат и двойняшки были на подходе. А самое главное, мне Саркен стал дороже, чем Давид.

– Их хабс, их хабс, – могло показаться, что Алтын в забытье бредит.

– Да, именно это всегда выдавало в Якове моего Давида. Он же с юных лет постоянно и всюду мешал в русскую речь немецкий глагол haben. «Я хабе сегодня видел». «Ты хаст купила?» У немцев это означает «иметь» и обязательный глагол в прошедшем времени. Это же ты тогда сама прозвала его Хабхабычем. Влюбилась ты по самые уши в экзотичного военнопленного. А ему это как раз и на руку было: он вроде как остался рядом со мной и мог как-то участвовать в жизни своего сына.

Получается, что я и Давид оба нашли в вашей семье, в роде Шукеновых, свое счастье. С тобой мы дважды породненные. А подругами так и не стали. Видимо, где-то чуть-чуть ревность осталась. Ну а теперь нам суждено вместе век доживать. Без нашего Хабхабыча. Ты же его с сыном Виктором и снохой Татьяной в Германию отпустила. А зря. Дуреха, почему ты ему про свою неизлечимую болезнь не сказала? Не по-людски это.

– Телеграмму не шли. Не смей их там тревожить, – была последняя воля прикованной к постели Алтын. На исходе дня она предстала…

Краем простыни Амалия осторожно накрыла лицо умершей. Придерживая табуретку, чтобы та вдруг не сдвинулась и не заскрипела, старушка с опаской поднялась и беззвучно, на цыпочках, медленно отошла от кровати. Амалия была уверена, что первые часы после смерти нельзя почем зря тревожить мертвое тело. Считала, что от излишнего шума и ненужных прикосновений усопший может воскреснуть, а потом опять, в страшных муках, второй раз будет умирать.

Рыжая кошка полдня неподвижно просидела на подоконнике. Фартуком в руках Амалия молча прогнала свою питомицу, следующую за ней везде по пятам. Домашнее животное по кличке Царапа с возмущенным «мяу» покинуло помещение. И опять-таки через форточку, которую хозяйка поспешила тут же закрыть.

За свою долгую жизнь немке довелось часто и много хоронить. В годы гражданской войны (ей было тогда неполных десять лет) изнасиловали и зарезали ее маму. Их отец не выдержал этой потери, сломался и наложил на себя руки. С голоду померли три сестренки. Восемнадцатилетним юношей забрал к себе ее единственного сына Николая злой дух Карачун.

Амалия слыла знатоком библии и святых писаний. Во всей округе ее звали к одру умирающих практически все: и православные, и баптисты, и католики, и лютеране.

Не первый раз немка переживала и смертный час мусульман. Она была рядом, когда издали свой последний вздох свекор Мурат, свекровь Жамиля и супруг Саркен. Вот только омывать тела усопших казахов ей до сих пор не приходилось. Алтын будет первой.

Закрывая форточку, Амалия не преминула придавить пару бьющихся об оконное стекло мух и достала из широкого кармана своего василькового цвета халата серебряный флакон с красной крышкой. Хорошенько встряхнув баллончик дихлофоса и прикрыв фартуком нос и рот, она щедро распылила аэрозоль. Спешно покинула комнату, плотно прикрыв за собой дверь.

Солнце клонилось к горизонту, но по-прежнему стояла жара. Вечер не приносил такой желанной прохлады.

– Хорошо, что я заранее скупила в магазине все запасы льда, – вслух похвалила себя Амалия и продолжила размышлять: – Но на три дня его точно не хватит. Пока запах не пошел, придется уже завтра ее похоронить. Обойдемся без поминок. Близких родственников все равно в поселке не осталось, а чужих нечем угощать. Забью последних кур. Приготовлю плов. Попрошу братьев Шук выкопать могилу. Кто бы прочитал суры из Корана?

Амалия чувствовала, как тоска и печаль пытаются овладеть ею. Но с годами выработанное понимание ответственности, постоянная необходимость заботиться о других и принимать решения не позволили ей расслабиться. В эти минуты не мог ее умиротворить ни ошеломляюще красивый приближающийся закат, ни по-летнему прогретый воздух, ни полный пряных ароматов растущий у входа в дом Хабхабыча куст переспелой смородины. Под его ветвями, вытянув свою лапу на запад, туда, где алело опускающееся солнце, безмятежно умывалась кошка. Теплый свет вечерней зари розовыми лучами проникал между волосками пушистой шерсти животного, а умеренно густой подшерсток в бликах заката казался увенчанным золотой короной. Кошка намывала в дом гостей.

В это время со стороны железнодорожного переезда приблизился небольшой гурт домашней скотины. Верхом на коне молодой пастух громко подгонял пару истощенных коров и десяток коз с баранами. Его крики были явно излишни. Обозримое количество изнуренных за день в голодной степи, проголодавшихся и жаждущих животных само спешило в родные хлева. Скотина знала, что там их ожидает вода и кормежка.

Амалия помнила времена, когда возвращающееся с пастбища стадо домашних животных, тогда еще многотысячного поселка, поднятой пылью затмевало закат солнца. Это было всего лишь год-другой назад. Но развал страны Советов и бесчинство захвативших власть националистически настроенных молодчиков из трех казахских семей – народ дал им прозвище «братья Исины» – в кратчайшее время свели на нет численность жителей села и поголовье содержащегося ими скота. Обезлюдевший Ақкемер погрузился в угрюмую дремоту.

Амалия поспешила навстречу пастуху. Мальчик лет десяти, верхом на пегом мерине, еще издали приветствовал старушку:

– Здрасте, баб Маль.

– О боже, Уральчик, это кто ж тебя в чабаны записал?

– Мой первый день, – гордо ответил худощавый подросток, вытирая сопли грязным рукавом, и по-взрослому добавил: – На жизнь зарабатываю.

Месяц назад, ночью, мотоцикл его родителей столкнулся на трассе с грузовиком. Оба транспортных средства двигались без света. Отец и мать Урала погибли на месте. Сильно пострадала, но все же осталась в живых только сестра, сидевшая теперь в коляске. Бедолагу до сих пор пытаются поставить на ноги в областной больнице.

– Ты хоть ел сегодня?

– У меня сухари и курт³ в рюкзаке.

– Зайдешь потом, я тебя жареной картошкой накормлю.

– Спасибо, баб Маль.

– Урал, а у нас ведь горе! – вдруг слезно запричитала Амалия, обеими руками ударяя в подол платья. – Алтын тәте қайтыс болды деп, ел-жұртқа хабарла⁴.

Не переспрашивая, пастух пришпорил своего мерина, который с места галопом помчался по грунтовой улице поселка. Мальчик надрывно периодически громко выкрикивал:

– Алтын қайтыс болды.

Вырываясь из-под копыт животного, клубы пыли взвивались над крышами низких саманок.

Амалия взглянула на свою мазанку. В ее окнах сейчас отражались розовые и лиловые отблески угасающей вечерней зари.

«Красивый закат, – подумала старушка. – Умерший в этот день человек, должно быть, имел такую же жизнь».

В темно-синем небе начали вспыхивать звезды…

***

– О великий Аллах, будь свидетелем! – понизив голос, медитативно произнесла Амалия, стоя с раскинутыми в обе стороны руками над телом умершей Алтын. В одной старушка держала кувшин, в другой – белое вафельное полотенце. – Позволь мне совершить омовение усопшей.

За восемьдесят два года своей жизни немка впервые напрямую обращалась к чужому богу:

– Я человек иной веры, но единственная и самая близкая душа усопшей мусульманки. Постараюсь сделать этот ритуал по вашим правилам. Будь снисходителен, о великий Аллах, ко мне, необученной и грешной.

Тело Алтын покоилось посреди комнаты на паре широких неструганных горбылей, лежащих на двух табуретках. Амалии пришлось вырвать эти доски из высокого забора дома Хабхабыча.

Тонкой струей воды из кувшина старушка аккуратно полила бездыханное тело от кончиков волос на лбу до самого длинного второго пальца правой ступни умершей. Перейдя на левую сторону, повторила процесс в обратном направлении. Смочив новое белоснежное полотенце и слегка посыпав его солью, старушка без брезгливости обтерла все части человеческой плоти. Она усвоила, что мыло и шампунь при омовении мусульман недопустимы. Под ложем умершей по деревянному полу глухо забарабанили капли воды – сначала редкие, а потом все чаще, громче, сильнее…

Завершив ритуал, Амалия облачила умершую в не по-росту длинную и широкую белоснежную сорочку. Вообще-то она берегла эту пошивку для собственных похорон.

Подумав, Амалия решительно подошла и сняла висящий на стене гобелен с изображением пятерых оленей у водопоя.

– Не пойму. Куда подевались из дома все ковры? – вслух недоумевала старушка, заворачивая покойника. – У Хабхабыча с Алтын их с десяток было. Считай, на каждой стене по одному висело.

– Үйде кiм бар? – нежданно снаружи раздался женский голос. Амалия посмотрела в окно. За калиткой забора виднелась лишь макушка белого тюрбана. Казашка интересовалась, есть ли кто в доме.

– Иә иә келе жатырмын, – поспешила на выход Амалия. – Иду. Уже иду. Батыр-ана⁵, ты мое спасение! Как же вовремя ты пришла.

«Богатырь мать» прозвал ее народ. Могло показаться, что это была насмешка. Ведь внешне хрупкая Дамежан была противоположностью могучего и сильного былинного великана: маленькая ростом, от силы пятьдесят килограммов веса. Но был у этого названия и простой перевод – мать-героиня. После смерти мужа вдове пришлось самой растить одного приемного и семерых своих детей.

Дамежан всегда одной из первых приходила односельчанам на помощь. За самоотверженность и справедливость люди не стеснялись ее и в лицо называть Батыр-ана.

Едва переступив порог, Дамежан обняла Амалию и на всю комнату громко произнесла:

– Артынын кайырын берсін, Алла алдынан жарылқасын, иманды болсын⁶!

Казашка обращалась к ней как самой настоящей и близкой родственнице умершей. У Амалии подступил комок к горлу. Слова соболезнования глубоко тронули ее, проникли в душу, и с ними пришло, как откровение, осознание действительной трагедии момента: она, лютеранка с немецкой фамилией Лейс, осталась чуть ли не единственной представительницей некогда великого и многочисленного карасайского рода Баймухамбета Шукенова. Чуть погодя немка смогла ответить:

– Рахмет! Пусть будет так! – и благоговейно добавила: – Алла разы болсын⁷!

Обойдя вокруг завернутого в гобелен тела усопшей, Батыр-ана напрямую спросила:

– Помощь нужна?

– Омовение я уже сделала. Теперь надо позаботиться, чтобы жара тут не навредила. Вот не знаю, можно ли лед сверху положить или все же по краям.

– Лучше под низ. Так больше толку будет.

– Все равно надо поспешить с похоронами. Нельзя затягивать. Погода не позволяет держать покойника положенные три дня. Братья Шук уже копают могилу. Ты бы нашла человека, кто суры из Корана читать будет. Поминки устраивать не будем. Резать нечего. У меня три курицы всего осталось. А у Алтын вообще пустой двор. Ты же знаешь, Исины угнали зимой весь скот Хабхабыча. Ты только не вздумай кого из этой братвы пригласить.

Амалия строго посмотрела в лицо Дамежан. Батыр-ана демонстративно вздернула брови, и недобрая улыбка коснулась ее губ.

– Так им и приглашения не надо, – развела руками казашка. – Согласно традиции они обязаны прийти. Запретить им никто не может.

На минуту-другую в комнате повисла тишина.

– Кстати, негоже будет Алтын нести на кладбище в этом покрывале, – поспешила сменить тему Дамежан, пальцем указывая на гобелен. – Она лучшего заслужила.

– Я знаю. Но куда-то пропали все ковры. Неужели братцы Исины покойную напоследок еще раз ограбили? Не должны. Я вроде часто тут бывала, ухаживала за ней. Но ничего подозрительного не заметила. И она мне не жаловалась.

– Что-нибудь придумаем. Курей своих тоже не режь. Оставь на лучшие времена, – сказала и скрылась восвояси Дамежан.

***

Вернулась Батыр-ана во главе небольшой группы мужчин. Ее сыновья Сержан и Ержан несли на плечах трубой свернутый ковер. Один из пожилых казахов за веревку, накрученную на крутые рога, вел козу. Двое других вместе несли тяжелую молочную флягу.

– Ковер не очень большой, – поравнявшись со стоящей у входа Амалией, на ходу пояснила Батыр-ана. – Но другого у нас нет. Хотя Алтын тоже невысокой была, должна поместиться. Без қонақасы⁸ нельзя. От одной козы мяса мало, но хватит для небольшого угощения. В первую очередь уважим аксакалов, тех, кто роет могилу и будет нести атағаш⁹. Женщин и детей угостим баурсаками¹⁰ да айраном¹¹.