Loe raamatut: «Contione – встреча»

Font:

* * *

Посвящается всем, кто отчаялся и сомневается.
Всем, кто решился начать сначала и снова ищет свой путь…

От автора

Странное ощущение испытываешь, когда все уже случилось. Все, чего ты так ждал. Не мог спать от переполняющих эмоций, просыпался в три часа ночи, уткнувшись пустыми глазами в потолок, пытаясь заснуть в ожидании долгожданного отпуска. Потому что устал. И обвисшие, как плети, воспоминания тянулись к безмятежности зеленых пальм и монотонному, но не раздражающему шуму моря. Когда мысли летят легко и смело и ты не ждешь ничего и ни к чему не стремишься, просто фотографируешь на пленку памяти этот момент, понимая, что никто никому не принадлежит, и ты – тоже. И это только твое ощущение счастья, которое ты поймал, пусть даже на короткое время, вместе с этим повторяющимся шумом ускользающей волны.

Но отпуск подошел к концу, и по-детски грустно, что все закончилось так быстро, первое свидание утратило прелесть новизны, превратившись в очередную скучную рутину сменяющихся ролей, о которых ты и не подозревал. И то, чего ты так ждал, не оправдало надежд и снова погрузило в привычную пустоту и бесформенность.

Но когда ты утрачиваешь последнюю надежду и скорбь о себе навязчиво занимает место рядом в душном купе дневного экспресса, когда ты так стиснут, что страшно вытянуть ноги, потому что мало места, совершенно неожиданно первый весенний солнечный луч, нежный и девственный, вдруг падает на твое лицо, и весна приходит как спасение и дарит будоражащее желание жить, возвращая забытые эмоции и ощущения.

Жить, несмотря ни на что.

Я шла по бульвару Бон-Нувель, пропитанному нескромным запахом распустившейся сирени, я шла по Парижу. Весна входила в свои права, пробуждая интерес к красоте и жизни, а запах сирени обволакивал и дурманил одновременно. Я глубоко вдыхала этот ошеломляющий аромат и удивлялась ощущению радости от него и от свежести вечернего Парижа после легкого дождя. Попадавшиеся мне навстречу прохожие, обычно так раздражавшие меня, словно только я одна имела право ходить по улицам, забавляли и радовали, совсем не мешая. Я всматривалась в их лица, освещенные закатными лучами, пытаясь угадать и додумать их судьбы. Я шла, пока не почувствовала усталость и приятную ломоту в ногах. Мне захотелось присесть в небольшом кафе, название которого я уже и не вспомню. Легкая, как балерина, официантка с ярко очерченными губами предложила мне меню и пропела bonsoir. Народу в кафе было немного. Играла приятная мелодия в стиле французских шансонье. Я заказала домашний лимонад и обратила внимание на флаер на столе. Это была реклама выставки русского художника Марка Лозинского, имени которого я раньше не слышала. Женщина с утонченным лицом и раскосыми глазами внимательно и игриво смотрела на меня с маленькой репродукции картины. La primavera, прочла я и удивилась тому впечатлению, которое она произвела на меня. Это не было копией боттичеллиевской «Весны», в ней был свой стиль, свои оттенки и невероятная жизнеутверждающая сила, как будто неподвластная времени. Выставка открывалась на следующий день в модной галерее современного искусства «Жаклин».

Балерина-официантка принесла лимонад, и я сделала освежающий глоток.

Выдумать весну, несмотря ни на что!

Я удивленно посмотрела на флаер, пораженная то ли этой мыслью, то ли тем впечатлением, которое произвела на меня эта маленькая репродукция. Мастера эпохи Возрождения искали безупречной красоты и совершенства, которые меняют мир к лучшему, – разве приходит это в голову современному человеку? Я еще раз внимательно посмотрела на портрет незнакомки, пытаясь додумать детали, потерявшиеся из-за качества печати. «Иногда весна раскрывается в нас самым необычным образом», – продолжила я свой внутренний монолог, уже точно зная, что завтра пойду в галерею «Жаклин» на выставку «La primavera» – открывать свою весну.

Глава 1

Музыка дождя – лучший концерт в жизни.
Тонино Гуэрра

Санкт-Петербург,

наше время

Дождь настойчиво барабанил в окно, бесконечный и монотонный, не отпускающий ни на миг.

Звук падающих капель давал свои легкие такты, как Сати, заканчивал мелодию и начинал снова, завершал свой причудливый витиеватый узор, восхвалял и выписывал бисером грусть, заставлял почувствовать себя покинутым, но избранным, ведь ты уже практически научился обходиться без всех и стал единственным наблюдателем и слушателем музыки мира – самым лучшим! Дождь успокаивал.

В отличие от тревожного солнца, столь редкого и неестественного в Петербурге, когда нужно вдруг соответствовать ярким краскам и неожиданному теплу. Тепла постепенно перестаешь ждать и так и не успеваешь надеть новые легкие туфли и воздушный шелковый сарафан. И его нежный шелк так и висит в шкафу, забытый до следующего лета.

Солнечные блики обнаруживают излишнюю бледность лица и едва заметные фиолетовые тени под глазами, поэтому Лиза не любила яркого солнца, предпочитая дождь. Особенно весной, с ее одинокими печальными вечерами, когда совсем не обязательно быть счастливым и никто от тебя этого не требует. Грусть так гармонично и естественно вписывается в унылый пейзаж налетевших низких и серых облаков петербургского неба, что даже такие слова, как «мне страшно одиноко», звучат совсем не страшно.

Мне страшно одиноко. Лиза встала, неторопливо подошла к окну. Мне страшно одиноко… Капли дождя нервно царапают стекло.

Это то, о чем она не может сказать друзьям, потому что друзьям нечем ей помочь. Мы одиночки, мы мчимся на огоньки друг друга, а при встрече не знаем, что сказать. «Я знаю; ты знаешь; мне больно; тебе больно; тебе уже не больно? Мне пока не больно. Послушай, это то, о чем я не могу и не умею говорить вслух, а правда так проста».

Мне страшно одиноко. Как воздух, нужна любовь.

Это то, о чем говорят подругам за чашкой чая. Это то, о чем она уже не говорит никому, потому что это выглядит смешно и надуманно. Господи, как же она устала и привыкла к этому повторяющемуся диалогу с самой собой, ведь только себе, как в тактах Сати, ты можешь до бесконечности говорить одно и то же, правду, без насмешек и осуждений, без всяких оценок, просто то, что хочешь сказать, пока сам не начнешь укутывать ее в коконы ожиданий и туманы надежд.

Лиза села на деревянный стул с выцветшей обивкой в своей небольшой комнате в коммуналке, которая ей досталась от бабушки. Сюда она убегала из просторной родительской квартиры на Московском проспекте, чтобы поймать свою музыку и настроение, полелеять грусть, побыть с ней наедине, как с лучшей подругой.

Фасад дома, отделанный барельефами женских профилей с красиво убранными в низкую строгую прическу волосами на фронтоне, гордо смотрел большими окнами на Мойку. Ее суровость и непреклонность совсем не сочеталась с его внутренним миром, который придавал особый лирический настрой и смысл всему, что здесь происходило, всплывало густой пеной сомнений, разочарований и реже побед.

Усталый, но цепкий взгляд подмечал здесь запустение, ощущение безысходности. У всего была своя партия, своя нота в создании диссонанса: дверь, так и не дождавшаяся, чтобы ее поменяли, парадная с широкой лестницей и обшарпанными перилами с отваливающийся штукатуркой, извергающая сотни запахов, ни один из которых не имеет отношения к «Молекуле», и выпускающая ту совокупность непристойностей, которыми пропитаны многие парадные в Петербурге.

Лизе нравились эта неровность и шероховатость, эти запахи жизни, а не пудры и ванили. Она любила это место и чувствовала свою неделимость с ним, ощущая только здесь так необходимое ей тихое счастье. Бесконечный коридор со всевозможным хламом, открывающий внутренние миры тех, кто скрылся за дверями своих комнат: несколько допотопных велосипедов, на которых никто не катался, но так и не набрался храбрости их выбросить, корыта, одиноко висевшие на ядовито-желтых стенах, покрытые ржавчиной и видавшие самые великие стирки, которые в наше время уже и не представить, комод с пожелтевшими страницами книг и еще какими-то старыми блюдами и вазами. Это тоже была часть жизни этих людей, с которой они как ни пытались, но не могли расстаться, как с дорогими воспоминаниями своей молодости.

Время непрерывно отсчитывает ровный ритм событий, создавая сложные узоры судьбы, с которой мы пытаемся идти рука об руку не ссорясь, надеясь на ее любовь и умение совершить за нас все самые важные и сложные повороты, оправдываем свой страх ее настойчивостью. За каждой дверью в коммуналке скрывалась своя история, своя жизнь.

Раньше в этом доме, сохранившем все атрибуты классического особняка с увесистыми колоннами с лаконичным завершением капители в дорическом стиле, жила графская семья и занимала его целиком. С самого начала, от задумки архитектора – гармонично соединить экстерьер с интерьером, – дом привык ощущать людскую заботу и внимание и долгое время хранил великолепие и имперское величие, как врожденное внутреннее достоинство, которое невозможно унизить даже самыми большими несчастьями. Все изменилось с приходом большевиков и их отношением к собственности: владение стало коллективным и, по сути, ничьим. Трудно представить, что убогие коммуналки, унизительные и бесполые, наполняют и по сей день эту внешнюю безупречную парадность.

Бабушка Лизы была коренной петербурженкой. Кроме внучки, у нее никого не осталось, и вся ее жизнь превратилась в череду воспоминаний, которые порой казались мнимыми и уже не ранили так сильно, а просто вспоминались без слез. Бабушка никогда не жаловалась и не сетовала на судьбу, с любовью мысленно просматривая те самые мнимые события своей жизни.

В ее трудовой книжке была одна-единственная запись: «Школа номер 102, учитель младших классов». Многие приписывают учителям то, о чем они сами и не догадываются: несостоятельность и нереализованность, загубленную и невозвратную молодость. Но бывают счастливые истории, когда человек выбирает специальность по своему призванию и зову души, просто потому, что ему нравится делиться открытиями с теми, кто сидит за партой и ждет знаний, чтобы слепить свой мир и свою жизнь, поверив в себя. Вот тогда жизнь учителя наполняется радостью и каждое утро становится частью чего-то очень важного. Маргарита Семеновна любила своих учеников, не считала их балбесами, а пыталась научить, как она говорила, мыслить. К каждому первому сентября она обязательно шила два строгих костюма – темно-синего и серого цветов. Ей казалось, что серый цвет подчеркивает достоинства женщины, позволяя добавлять любые оттенки. В этой строгости и простоте отображались, словно в венецианском зеркале, невероятная элегантность и женственность. Муж Маргариты Семеновны, единственный мужчина в ее жизни, ушел из жизни, когда ему было всего лишь пятьдесят. Это не был несчастный случай или внезапная болезнь, у него просто однажды остановилось сердце, как и у многих мужчин в его возрасте. Просто остановилось, как и жизнь бабушки Лизы.

Невозможно отлистать жизнь назад, вернуться в прошлое, задать вопрос, получить на него ответ – почему? Почему все произошло именно так?

Когда Елизавета вспоминала бабушку, она черпала из этих воспоминаний силы для нового дня. На книжных полках особое место занимал альбом с картинами итальянского художника Сандро Боттичелли. Это был подарок дедушки. В те далекие годы, когда выезд за границу был чем-то экстраординарным и почти нереальным, его включили в делегацию, как подающего надежды архитектора, на семинар, связанный с темой «Классическая архитектура и современность». Возвратившись из Флоренции, дедушка привез бабушке настоящие французский духи и альбом живописи Сандро Боттичелли. Часто вместе они листали его, и бабушка рассказывала Лизе о галерее Уффици и великих Медичи, о Флоренции, и сыне кожевника Алессандро Филипеппи, которого в народе прозвали Боттичелли. Лиза слушала эти рассказы как сказку и мечтала побывать в Италии. В альбоме были мадонны с нежными ликами, святой Себастьян и ее любимая Богиня с развевающимися волосами цвета меди и улыбкой недосказанности. Но больше всего Лизе нравилась картина под названием «Весна» – сочетание невероятных сказочных фигур, сплетенных неведомой нитью событий и судьбы, благословляемой легким движением руки Венеры, дающей добро на все происходящее. Она была загадочной, и Лиза часто рассматривала цветы на платье Флоры. Их было так много, и она пыталась разглядеть каждый лепесток этих сказочных растений. В картинах Боттичелли было столько силы, а главное, итальянский художник опередил Достоевского, провозгласив каждым движением кисти и сплетением светотеней, что красота спасет мир, – во всяком случае, он сам искренне в это верил, создавая совершенные пропорции и формы, словно слагая гимн утонченности и гармонии. «Ну, если красота и не может спасти мир, – думала Лиза, рассматривая репродукции, – то разве не может она спасти человека? Отчаявшегося, потерянного в этом сумасшедшем мире? А что, если может?» Венера спокойно и загадочно смотрела на нее, не умея или не желая давать ответы на вопросы. «Сама поймешь», – словно говорил весь ее облик.

Почему-то все всегда отталкиваются от настроения, словно это основная заслуга художника, а вовсе не умение передать форму, перспективу, сложность композиции. Наверное, все дело в цвете и легких, ритмичных мазках. Цвет придает энергию и задает настроение, которые мы улавливаем и вдруг ощущаем замысел творца, словно он нашептывает нам свои мысли. Красота, способная спасти мир, вытащить его из омута страданий, в который он погружался столетиями. Красота, заключённая в совершенной художественной технике и сочетании цветов. Простая, как будто даже банальная – и невозможная истина, уравнение, которое не имеет решения.

Еще над диваном висел букет полевых цветов в скромном багете, совсем не похожих на тщательно выписанные яркие цветы Брейгеля, когда часами можно рассматривать каждый лепесток и тени на изящных и сочных листьях, напоминающих идеальное сочетание, созданное флористами, которые изрядно потрудились над ним, обдумывая каждое растение. В японском языке есть понятие «ханами», означающее «смотреть на цветы и испытывать радость, наслаждение». Лиза чувствовала спокойствие и предвкушение чего-то чудесного, когда смотрела на эту картину. Это были простые, словно весенний утренний дождь, цветы без приторной яркости. Нежные, девственные незабудки и лиловые колокольчики стояли в простой стеклянной вазе и, казалось, издавали чуть слышный аромат. Они были настоящие, похожие на весну. Они и были самой весной. Эту картину для Маргариты Семеновны написал дедушка.

Несколько лет назад под старым плюшевым диваном Лиза нашла небольшую кожаную сумку, в которой аккуратной стопкой были сложены письма, написанные мелким, ровным почерком, как и положено почерку архитектора. Степан Ильич, так звали дедушку, делился своими мыслями, сменой настроений и всем важным с бабушкой Лизы, когда жизнь на какое-то время разлучала их. Все семьдесят писем, написанных им из армии, были сложены плотной стопкой и перевязаны красной атласной лентой. И во всех семидесяти было одно, сказанное разными словами: он скучал, а она ждала его со всей преданностью и чистотой первой любви.

«Марго, моя дорогая Златовласка. За исключением раннего подъема и того, что мне практически все время хочется спать, – кажется, я научился спать даже стоя, – в армии нет ничего плохого. Знаешь, я горжусь тем, что могу защищать тебя. Именно это должен делать настоящий мужчина. Защищать свою любимую. Обещаю тебе, что буду всю жизнь любить и беречь тебя.

Маргарита, Марго, как же я тоскую по нашим тихим и уютным беседам. В них – жизнь, в них – мое желание сказать что-то важное и поделиться новым только с тобой, не боясь насмешек и непонимания. Оказывается, человеку так важно быть понятым. Одиночество уже не так привлекательно, как казалось в юности. Только с тобой я могу быть самим собой, а разве может быть что-то более важное для мужчины?

Ты – моя весна, такая ощутимая и ускользающая.

Береги себя!

Твой Степан».

«Твой Степан», – тихо произнесла Лиза.

На полу лежал мягкий персидский ковер с повторяющемся аловером и маленькими разметками по бокам, окруженный листьями, напоминающими перья. Лиза тщательно чистила его, потому что ей было жаль выколачивать из него пыль. Казалось, что сильными ударами она выбивала из него историческую память. Поэтому она оттирала накопившуюся грязь небольшой щеткой – фрагмент за фрагментом. Любила устраиваться на ковре вечерами, уютно поджимая под себя ноги, словно японская гейша. Читала, заваривая себе крепкий чай с лимоном и малиновым вареньем, словно медитируя, впуская в себя чистую энергию.

Ей нравилось доставать письма дедушки, любоваться его мелким, убористым почерком, ровными буквами на потемневшей бумаге.

«Маргарита, ты одна понимаешь меня и чувствуешь мое отношение ко всему…»

«Маргарита», – тихо повторяла она. У нее осталась черно-белая фотография бабушки, но из строчек этих писем, словно из ярких мазков, она складывала ее образ – гораздо более отчетливый и живой, чем на той фотографии. Иногда дедушка Степан называл ее Венецианкой. Лиза думала, что это из-за волос, которые на черно-белой фотографии были рассыпаны густыми упругими локонами, уверенно спадающими на узкие плечи. У Лизы тоже были нежные плечи, но из-за излишней худобы ключицы неуклюже торчали, а сквозь белоснежную кожу тончайшего фарфора просвечивали тонкие девичьи вены.

Она любила эту комнату, где часто скрывалась от излишней суеты, и относилась к ней как к особой субстанции, волшебному невидимому кокону, охраняющему ее от невзгод.

Уже год Лиза преподавала на кафедре психологии, а вечерами через день ходила на практику к «моим психам», как она нежно называла пациентов «Зеленой Пряжки», все время вспоминая, что когда-то пациентом «Пряжки», психиатрической больницы номер два, был и Иосиф Бродский. В 1964 году его заперли здесь на три недели, причем первые три дня держали в палате для буйных. Позже, отвечая на вопрос, какой момент в его советской жизни был самым тяжелым, Бродский, не задумываясь, назвал недели, проведенные на Пряжке. Это странное место окнами на воду, где реки, выливаясь одна в другую, наконец вырываются на простор.

Немногое изменилось здесь, и по-прежнему внутренний вид больницы и люди с удивительным равнодушием, сравнимым с врожденным садизмом, вызывают страх и желание бежать без оглядки от этой чужой и безысходной гримасы жизни. Про Лизу верно было бы сказать, что не она выбрала работу психолога, а работа психолога выбрала ее. Оставшись сиротой в шестнадцать лет, в возрасте, когда так нужна любовь, а вопросы, о которых ты и не подозревал, требуют незамедлительных ответов, она крепко усвоила, что человеку в состоянии горя можно и нужно помочь, только важно действовать правильно, чтобы все получилось. Человек, переживая горе, оказываясь в беде, часто ведет себя неадекватно: перестает есть, лежит неделями носом к стене, кричит и бьет стекла, а осколком еще и режет себе вены, горбясь в ледяной ванне. И тогда человека не нужно учить жизни, не нужно говорить ему: держись, все пройдет! Не нужно утешать его какими-то примерами из собственной жизни или жизни никому не известных знакомых, а просто важно говорить самые простые и верные слова: я с тобой, я рядом, ситуация сложная, но я обещаю, что ты не останешься один. Я с тобой. Для себя она решила, что ей хочется быть именно тем человеком, кто будет рядом, когда больше рядом быть некому. В такие моменты рядом с Лизой была бабушка. Она подолгу держала ее за руку и гладила своей мягкой теплой ладошкой, перебирала волосы Лизы и заплетала их в ровные колосья кос, укладывала себе на колени ее голову и рассказывала какие-то простые истории, которых Лиза раньше и не слышала, про то, как они ходили с дедом за грибами и ездили на реку рыбачить, а потом варили на берегу уху в котелке, и это была самая вкусная уха на свете.

В «Пряжку» попадали самые разные пациенты. Кому-то из них вовремя не были сказаны именно эти простые слова, и поэтому они оказывались в этом филиале ада на земле, куда привозили людей с тяжелыми психическими расстройствами, с шизофренией, паранойей, тяжелыми формами депрессий, а еще тех, кто выжил после того, как решил свести счеты с жизнью, но ему не повезло и его привезли в это страшное место. Лиза понимала, что не может относиться к каждому предельно внимательно, пытаться облегчить его боль и разгадать ее причину: кто-то был уже исключительно в своем невозвратном мире и не нуждался, вернее, не мог принять вмешательство извне, но она отчаянно хотела помочь тем, кому это было необходимо и, главное, кому еще можно было помочь.

Лиза налила себе крепкого чая, как всегда с ложкой меда. Соседка по квартире Антонина Петровна нередко угощала ее и явно испытывала симпатию к этой нежной и всегда грустной девушке с недосказанной полуулыбкой, отражающей одновременно состояние грусти и радости, тревоги и спокойствия. Лиза присела на диван и щелкнула пультом телевизора. Сегодня можно было не спешить и спокойно насладиться утром, его неизбежностью и обыденностью, что давало Лизе это очень важное для нее чувство уверенности, если не считать новостей, которые в большинстве случаев разрывали собой пространство и делали воздух в комнате тяжелым. Это было традицией – смотреть региональные новости перед уходом на кафедру, ведь каждая новость была для нее еще одним посылом спасти мир, который так нуждался в ней, а может быть, для нее это стало единственным смыслом. Для этой хрупкой девушки, которая научилась быть сильной.

Раздобревшие лица депутатов с ярким румянцем от переполняющих эмоций спорили о проведении нового закона с нескрываемой агрессией. Еще немного, и, казалось, они вцепятся друг другу в горло, и дело не в том, что каждый из них так переживал за судьбу закона, а просто внутренняя несогласованность вырывалась наружу злобой.

Диктор спокойно выговаривала каждое слово своими ровно очерченными губами, словно не имела права выражать эмоции, выдавая необходимую информацию.

«Наверное, у них стальные нервы или они проходят специальную подготовку, чтобы не сойти с ума от бесконечных потерь и горя. А ведь эти новости никогда не исчерпают себя, потому что невозможно остановить новые трагедии. В мире постоянно кто-то погибает, и стоны их близких неслышно уходят во Вселенную, накапливая исторический опыт и память».

Еще одна авария – лицо диктора стало сосредоточенным и казалось окаменевшим. Только что поступило сообщение о том, что в самом центре Петербурга, на пересечении Невского проспекта и Садовой улицы, столкнулось два автомобиля, такси и большой джип «тойота». В результате аварии в такси погибли два человека – женщина и ребенок. Водитель доставлен в тяжелом состоянии в больницу. Мужчине, управляющему джипом, не потребовалась госпитализация.

На экране снова появилось лицо диктора. Лиза щелкнула пультом.